Особой, щемящей метой текучие годочки ложились на душу Николая-Вешка. Вроде бы не ему считать да ахать на то, что жена его тезки, Клавдя, чуть ли не каждый год рожала детишек и в коновальской избе этой человечьей мелюзги уже было в избытке. Вот какой ненасытной оказалась любовь у Клавди с Зимком! Эта завистливая думка больно дерябала Николая по самому сердцу, и он не знал чем унять эту непрошеную боль. Надсадные ночные вздохи Николая с бабьей чуткостью понимала жена Мотя, но, по какой-то злой причине, не могла его осчастливить хотя бы единственным ребеночком. Думалось несуразное: мешала этому ломовая дюжая работа, какой никогда не чуралась Мотя. Но догадки были пусты и нелепы. Однако Николай не раз, по пьянке, жестоко порывался положить всему конец - снять Мотю со всяких работ, сделать ее домоседкой, подобно Клаве, или вовсе согнать со двора. Но, протрезвев, он винился перед женой, и все оставалось по-прежнему: сам он с отцом ковал коней, возился с железом в кузне, Мотя же все так же выезжала с мужиками весной на пахоту, летом - на косьбу, зимой - на валку леса, ходила и на стройку скотных дворов. Мотя - всюду, где нужны были сильные и безотказные руки. Лядовцы, по загадочности ее натуры, относились к ней разно. Одни полюбили ее сразу и безоговорочно. Им нравилась она своей податливостью и отзывчивостью на чужую нужду и горе. Милым человеком она казалась по обличью и покладистости в характере. Другие уважали ее, но со странной настороженностью, будто она способна была чуть ли не на разбойные дела и ожидали, что вот-вот Мотя что-нибудь натворит и сгинет с глаз. Но всех одинаково она поражала своей безмерной силой и трудолюбием. Ей в этом не было равных ни среди женщин, ни у мужиков, разве только в силе мог с ней тягаться сам Вешок. За силу свою Мотя обрела даже смешное прозвище - "трактор". А случилось это с легкого языка Васюты. Как-то пригнали на поле первый трактор. Диво - и только! Поглядеть на чудо высыпала вся Лядовка - от мала до велика! Впрягли трактор в здоровенный плуг - испытать на силу. Попер - земля застонала. Тут-то и подвернись бывший звонарь Васюта и растаращился как на какую невидаль.
- Ба-а! - пораженно воскликнул он. - Глядите, люди славные, какая силища-то в нем - как у Матренушки Зябревой!..
С того случая в Лядове трактора стали называть "Мотьками", а саму Мотку - "Трактором". Она и к этому отнеслась без малой обиды и со всеми была по-прежнему приветлива и добра. И "тракторная силища" никак не дурнила ее, а наоборот, внушала уважение и доверие со стороны и женщин и мужчин.
По праздникам Мотя, как и все ударницы, надевала "премиальное" платье и была в нем так хороша, что Николай казнился за все грехи перед ней и был добр и ласков. А при таких чувствах к жене и Клавдя надолго отходила на задворки его всегдашних дум о своей нескладной жизни. Да и видел он ее так редко и такой неряшливой разбабехой, что оставалась к ней одна жалость. Как-то повстречался с Клавой в сельповской лавке, но сробел и ни о чем не спросил, как подмывала душа узнать о ее жизни. Но она, словно догадавшись, сказала сама: "Так вот и живу, как кошка в подпечье - котят лижу да за котом гляжу…" Зимок, наоборот, ходил козырем, не в меру франтился, дабы слыть, как прежде, первым мужиком в Лядове. Он давно уже не разумеевский объездчик и не егерь, перебрал-перепробовал все значительные колхозные должности - учетчика, счетовода, бригадира и всякий раз замещал даже самого председателя Антона Шумскова, когда тот хворал или отлучался по делу из колхоза. Но работать путем он не умел, а больше всего - ленился. Но вот подвернулось ему более престижное дело, и он стал налоговым агентом. Его так возвысила эта, как он сам выражался, "районного масштаба" должность, что Зимок даже завел себе портфель с двумя блескучими застежками, а Иван Прокопыч, по-отцовски возгордившись за сына, съездил в Тулу на "барахолку", - облюбовал и купил Николаю френч с накладными карманами с чьих-то чиновничьих плеч. "Районная" должность не только возвеличивала его в глазах односельчан как начальника, но ему было теперь что принести в дом сверх того, что полагалось по должности. Что-то взял, где-то выпил на дурнинку - все шито-крыто. Да и получал агент Зябрев за свою работу уже не хлебушек за трудодни, как все лядовцы, а чистые денежки, к тому же - не в какой-то сельсоветской или в колхозной конторке, а в районном финотделе. Но верхом его престижной должности было то, что он теперь никому не подчинялся и никого не боялся не только в родном Лядове, но и во всей округе деревень, где он обязан был зорко и твердо проводить налоговую политику. Наоборот, отныне Николай Зябрев сам наводил ужас и страх на тех, кто хоть как-то пытался жить по-своему, а не по предписанным установкам, кто хитрил и увиливал от налогов и обложений, утаивая хоть малую прибавку во дворе, в саду или огороде. Даже, за лишний корень яблони, оказавшейся за чертой счета в учетных бумагах, Николай, исполняя служебную обязанность, грозил описью имущества и даже сводом коровы со двора. Блюдя строгость, для блезиру он приструнил и родного отца, который вопреки новым законам, продолжал "практиковать" частным образом. Теперь Зимок угонял Ивана Прокопыча коновалить в другие деревни, подальше от глаз лядовцев. О побочных приработках велел молчать. Научил и что говорить, если случится наезд милиции по чьему-либо доносу. Однако неприступным и несговорчивым Зимок был только тогда, когда при портфеле и обязанностях. А так он оставался в меру "своим", чуть-чуть пустоватым и даже веселым мужиком. Как и в молодости, в жениховскую пору, он не прочь был поволочиться за свеженькой бабенкой на стороне, а в своем Лядове, когда бывал под хмельком, как и прежде, заглядывал на посиделки, где хороводилась уже новая молодежь, трепал сапоги на лихих плясках, любил почесать язык о пикантных историях, какие случались когда-то и с кем-то, но считай - с ним. Зимок, пожалуй, первым занес в Лядово и анекдоты, какие слышал в районе при поездках туда по служебным делам. И не только про лопоухих мужей и хитрющих бабенок, но заносило его и на политику. И если Клавдя за шашни с бабами лишь стыдила его: "Не срами детишек да бога побойся…" - то дед Разумей, услышав однажды байки о неведомом ему "начальстве", категорически пристрожил: "Попридержался бы с языком-то. Он ведь не токмо до Киева доводит, а и куда подале - ни глазом, ни ухом не достать…" На Клавдины слова Зимок отвечал просто и безбоязненно: "Я сам бог!" На Разумеев же сказ он ответа не нашел. Но и анекдотов из района больше не привозил…
22
Всяко текла жизнь в Лядове и всяко мерились годочки. И все бы ничего - терпимо и ладно, общее дело все-таки клонилось к наладке. Старички, однако, с мудрой скаредностью новое времечко считали своим счетом. Дед Финоген, испытавший все огни и воды, как-то на нечаянной бездельной сходке лядовских старожилов принялся по-своему подбивать бабки:
- Царя лихоманного спихнули? Спихнули. В революцию свое взяли? Взяли. В гражданской вражью силу одолели? Одолели. Непманов побороли? Да. С кулачьем разделались? Тоже так - с мироедами по одной дороге не пройдешь… Трудолюбно, даст бог, и колхозная жизнь сладится. А еще города, заводы в свой рост поперли - только гляди да радуйся. Одним словом, - подытожил свою "арифметику" Финоген, - этот самый сыцализм, ради чего и живы мы, устроится - туда нам и дорога!.. Одна жаль душу гложет.
- Эт какая-такая жаль у тебя завелась? - усомнились старики. - Ты, Финоген, как по писаному жизню нашу разложил. Небось от самого Шумского грамоту такую перенял, а?
- Да такая жаль: не дадут нам этот сыцализм построить. Чует сердце - не дадут. Не ндравится он буржуям проклятущим.
- Что ж ты загодя песок-то пущаешь из порток, а? - с подначкой ковырнул своего приятеля Васюта.
- Им теперешняя Расся поперек глотки кляпом встала - невпродых, - гнул свое Финоген, не слушая ни Васюту, ни других стариков. - Мы свою дугу, а антирвенты свою гнут. Как в семнадцатом начали, так и до ее…
- Ну, это давно было. Теперича отдышались: антирвенты бывшие своим манером, а мы своим ажуром живем, - благодушно рассудил кто-то из стариков.
- Во-вот, отдышались… Я вам, остолопам, одно посчитал, а теперь давайте другой баланеец подобьем, - Финоген, почуяв, что его не совсем понимают, закипятился: - Сколь годочков опосля революции живем? И двух дюжин пока не набирается. Так? А миру и ладу все нет и нет. И убытку людей запруды нет - текут и текут на тот свет… Сколь душ пало в гражданскую? Тыщи тыщей… Но то считать не будем, потому как своих били. Но другое-то нельзя не считать… Заварушка на Манжурке в двадцать девятом, слава богу, малой кровью обошлась. Там наших лядовцев не было, как я помню. А вот с Хасана две похоронки получили. На Халхин-Голе тоже три могилки наши ребята оставили. В одной из них, как вы сами знаете, Антона Шумскова зять лежит… Бессарабию там, крайнюю Украину - тоже не за "так" ослобоняли. Нет, чиво не говори, а и нам, глухоманным лядовцам, дюже больно людской убыток считать…
- Штой-то ты, Финогенушка, поминальню сегодня завел, а? - опять встрял Васюта. - Все такие раздумки у тебя - от газет. Вот Шумсков приучил читать их - с того и пошло: у него самого все дыбором в голове ходит и у нас покой отнял. Ему ладно, он - председатель, партиец, начальник. А мы при чем?
- Ой, не скажи, - вскинулся Финоген, - и мы при том, пока живы. Чует мое сердце, буржуи, антирвенты всякие, будь то япошки, немцы, али там американцы с англами - они все заодно - не дадут нам без войны пожить. Эти Хасаны да Халхин-Голы - цветочки пока. Попомните слово, старики, они нам вторую всесветную войну накатят…