- Лютов покончил с собой, - еле выговорил Донцов. - Здесь, на плавском рубеже обороны, в живых из всей батареи нас оставалось только двое. За час до роковой пули у нас был разговор, и комбат ясно намекал: иного выхода нет. В обойме его пистолета оставалось два патрона. Второй, как я потом догадался, он оставил мне… - Донцов прокашлялся и уже спокойнее договорил: - Жизнь обороняющихся в той ситуации действительно была короче дня или ночи, тоньше детского волоска, но я посчитал, что для меня война на том еще не кончалась…
Постояла муторная тишина. Донцов нашарил в кармане гимнастерки пистолетный патрон, достал его, подшагнул к столу Речкина и поставил его на краешек столешницы.
- Вот она, моя судьба! Судите, как вам угодно! - сержант отошел на свое место и больше не произнес ни слова.
- Лихо! Красиво! - съерничал капитан. - Командира - в могилу, а сам деру - к теще на блины! - следователь забарабанил пальцами по столу и обратился к своим помощникам: - Что, на этом будем кончать, товарищи? И так долго волынились… А тебе, сержант, - повысил голос капитан, - я должен дать разъяснение: знай, плен и дезертирство мало чем различаются. То и другое - добровольный и преступный выход из боя. И нам с тобой еще придется разбираться! Там - повыше и подальше… - капитан как-то непонятно отмахнул рукой за свое плечо и приказал: - Уведите его!
* * *
- Што ж ты натворил, Денисушка, бедова твоя голова! - вопил, чуть не плача, Назар Кондаков, когда вновь встретился с Донцовым, теперь уже за "колючкой". - Из огня да в полымя. Как же тебя угораздило? Кто надоумил-то? - сокрушался пограничник.
- Я по правде хотел, - винился Денис. - Узнал от плавчан, что лагерь еще не распущен - идет проверка вот сюда и пришел честь-честью…
- Эти опричники на правду-матушку, как на живца, секут нашего брата. Энкавэдешники - ребята ловкие: разинул рот - и затрепыхался, как на крючке…
- Ладно, чему быть - того не миновать, - обреченно махнул рукой Донцов. - Давай покурим, Назар.
- Ай табачок имеица? Ох, как славно! - усладно встрепенулся Кондаков, будто с души досаду стряхнул и пришел в себя.
Он потянул Донцова в шалаш - долой с чужих глаз, чтобы наглядеться друг на друга, наговориться, до задышки наглотаться дыму - без сторонней зависти и укора. Умостившись на еловом, изрядно просыпанном лапнике, они закурили. Назар захмелел с первых же затяжек и, ровно спьяна, ему захотелось обнять Донцова, но не дотянулся, а лишь рукой погладил сизую от чистого бритья щеку сержанта.
- Знать, и вправду живой ты, Денисушка? - еще не вполне верил Назар. - И слава богу! А вот похудел. Отчего ж так? Али и дома несытно?
- В подполье жиру не нагуляешь, - принялся объяснять Донцов. - Я ведь и света вдосыть не видел. Да и хлеба тоже - все до мышиной крупки, сволочи, повыгребли… Ты вот, Назар, за "колючкой" лишь немцев боялся, а мне и немцев и своих остерегаться приходилось. Донес бы староста - мне секир-башка верная и детишкам с бабами не жить бы…
- Помутился белый свет, - вздохнул Назар. - А вот сюда, в лагерь, ты воротился зря. Сразу в окопы тебе надо было идти. Там хоть и смертно, зато душа при тебе. А тут - погибель: и душу вымотают, и в глаза наплюют, и, что страшнее, - имя отымут.
- Отчего ж они такие злые, наши-то энкавэдисты? - сам себя и Назара спросил Денис.
- Конешно, не матери таких рожают, - принялся рассуждать соскучившийся, по живому слову Кондаков. - Всякое зло противно божескому порядку. Зло, оно во лжи, а ложь в миру - таково колесо жизни. Семечки-то зла, сдастся мне, сеют там, наверху, в Кремлях да Москвах, а лихо-травка внизу всходит. Вот и злодеят те, у кого душа ко злу оборотилась, изводят народ родной, как и чем ни попади…
- А Речкин-то, Речкин, капрал-то наш, каков, а? - сокрушенно закачал головой Донцов.
- Ну, его-то таким мать родила. Он - от породы такой сволочистый, - категорично определил Кондаков. - Лукав, лукав, бес!
- Вхожу, значит, я в канцелярию, - глотая дым, стал рассказывать Донцов о встрече с Речкиным, - а он стоит на средине комнаты в немецком мундире и, в усладу себе и на потеху особистов, изображает гитлеровца. Ну, думаю, шит в аккурат на тебя… Да и не в России бы служить ему - и так сказать…
- Не толкуй эдак, Денис, - замотал головой Кондаков, - таким, как он, и у нас есть кому служить. Видал, где обустроился, шельмец? Вот погоди, оклемается, пооботрется возле особистов, ему и кубари на петлицы нацепят, и наган дадут. И зачнет этот "капрал" народишко колошматить, выбивая из него врагов и шпиенов. Я знавал таких субчиков…
- Ты, Назар, поостерегся бы шумно говорить об этом, - настороженно прошептал Донцов. - А то ведь знаешь, доносчики и среди нашего брата откуда-то берутся.
- Моя песня спета, Денисушка. Крышка! Отбоялся свое. Мне бы теперь только бога не прогневить. Господи, сохрани и помилуй! - перекрестился Назар. - Вот тебе бы, сержант дорогой, поберечься надо. Ты ишо там не был, в Сибири-то нашей. И не приведи, господи… А им, этим речкиным-запечкиным, тузам и шестеркам всяким теперь недолго злорадить осталось. Наши солдатушки пошли, слава богу. Вот кончится война проклятущая - народ и с них спросит. Отольются и им наши слезы. А то моду взяли: то Блюхеров наших из армии поизвели, а теперь и на рядовых Иванах зло срывают… О господи, услышь мольбу нашу: не грешны мы! Но крест несем твой…
Назар снова перекрестился и попросил табаку на вторую закурку.
- Да ты погоди дымить. На-ка, отведай домашних, - спохватился Донцов. Стянул с плеч котомку и вытряхнул на полу Назаровой шинели овсяные лепешки. - Не ахти какие, но из родной печки. Ешь, ешь да рассказывай, как ты-то уцелел.
- Я-то, как видишь, уберегся. А ребят много сгинуло - боле, чем осталось. И немец гробил измором - мы все дерева обглодали, и мороз валил, как коса траву… Небось, видел, какую могилищу братва для них роет? А пока под сугробами упокойнички наши - вроде как на последнем привале перед вечной дорогой.
- Ну, а как освободили-то? - спросил Денис.
- Немец жесток и лют, а ни души не тронул, когда отходил. Да и наши ловко скумекали - фрицам не до нас было… Что потом? Потом ты все и сам видел… Но кормить кормят. Сытно, слава богу. А штыки так же стоят на часах, как и при немце. Ну, а что дальше будет - одному богу ведомо…
- Раз бог есть - переможем! - с мягкой усмешкой сказал Донцов в лад словам Кондакова.
Скоро домашние лепешки были съедены с солдатским аппетитом, и они закурили по второму разу.
* * *
На четвертый день проверки лагеря на помощь особистам прибыла еще одна группа во главе с капитаном Моревым. В оперативную работу приехавшие не вмешивались. В их обязанности входило формирование из числа проверенных маршевых рот для пополнения фронтовых частей. Морев оказался расторопным, оборотистым тыловиком. На следующий же день у него уже топилась городская баня, что находилась неподалеку от лагеря, было подвезено зимнее обмундирование, и началась долгожданная помывка бойцов. Двухмесячная щетина, которую не взять никакими бритвами, косилась цирюльными машинками, словно жатками-лобогрейками. Слетал крутой солдатский матерок с уст, когда машинки врезались в обморозные места и в чирьяки, отваливались болячные струпья, сочилась из ранок едкая и жаркая сукровица. Особенно шумливо было в предбаннике, когда подбирались по росту исподники и рубахи, гимнастерки и шаровары, шапки, полушубки, бушлаты и валенки. Дело доходило до обид и споров. Каптенармусы, тоже поминая бога и мать, в шутку и всерьез пугали ополоумевших от счастья солдат оставить в прежней гнилой и вшивой амуниции. Но как бы там ни было - вершилось необычайно великое преображение: недавние доходяги, полумертвецы, обреченные было на верную погибель, вдруг на глазах у всех и у самих себя вновь превращались в боевых солдат. Подраспаренные банькой, с полегчавшими душами, облаченные в зимнюю армейскую обнову, бойцы с неуклюжей веселостью выбегали на улицу, бросались к сугробам, хватали пригоршнями снег и унимали ссадную боль и сукровицу на помороженных лицах. Проморгавшись от снежной белизны и приглядевшись, они не узнавали ни себя, ни друг друга…
Не узнавали их и те, кто вновь загнан за "колючку", кому не суждено быть ни в солдатской чести, ни в тепле, ни в строевых рядах. Приникши к проволочной лагерной огородке, невольники с паскудно-липучей, неотвязной завистью дивились на чудом преобразившихся своих вчерашних сопленников. Не поднимала глаз и колонна, шагавшая мимо и не могшая ничем помочь своим недавним братьям по оружию…