* * *
С приездом тыловой команды по формированию маршевых рот ходче пошла и оперативная работа особистов. Быстро и равным образом пополнялись группы "оправданных" и "виноватых". Капитан Морев наладил ежедневную отправку на грузовиках вновь сформированных взводов и рот на фронт. Выдолбили, наконец, и котлован для, братской могилы. Покойники были извлечены из-под сугробов и уложены в огромной яме плотными рядами. Они были наги или в исподнем белье. Лишь сверху положили в шинелях тех, кто умер уже в дни допросов: то ли от немощи, то ли от непереносных обид, от которых рвутся сердца. Павшие солдаты давно были безымянны, и закопали их без всяких почестей - просто навалили на то печальное место глыбистой мерзлоты, сладили высотку и тем означили святое место. Вскоре над школьным парком прошлась снеговая тучка и над братским могильным курганом тихо просыпалась белым пухом…
Приближался конец и работы оперативной группы. Но за день до этого конца, когда за лагерной проволокой оставались одни "виноватые", а в школе готовились к очередной отправке на фронт "прощенные", случилось непредвиденное. После вечерней кормежки в лагерь вдруг пришли капитаны Северов и Морев в сопровождении своих помощников и отделения бойцов охраны. Лейтенанты-помощники построили лагерников в две шеренги, которые растянулись во всю длину аллеи парка. При обходе рядов капитан Морев, оглядывая каждого с ног до головы, тыкал пальцем на тех, кто выглядел поздоровее, и, с согласия старшего следователя Северова, выводил из строя. Таких набралось с полную сотню. "Тыкнул" было капитан-тыловик и в сержанта Донцова.
- Нет! - замотал головой капитан Северов. - Этот здесь не по плену. Он - дезертир!
Отобранную сотню увели в школу, к тем, кто был "прощен" раньше. Никто в лагере так и не узнал, что это было: акт помилования или "счастливцы" освобождены по справедливости? Это не было ни тем ни другим.
За совместным ужином особистов и группы интендантов команды Морева на столе вдруг, словно по волшебству, возникли две фляжки со спиртом.
После первой кружки быстро подзахмелевший Морев рассыпался в любезностях перед начальником опергруппы Северовым. Поблагодарив его за милосердный жест - освобождение сотни бойцов и передачу их в маршевый резерв, капитан-тыловик сделал вид, будто его выручили из неминучей беды.
- Да, я - тыловая крыса! Но и я - на войне. И у меня задача: ежедневно и ежечасно, если хотите, поставлять в маршевые роты людей - из числа окруженцев, освобожденных пленных, из выздоравливающих команд госпиталей и, наконец, добровольцев, - капитан Морев хлебнул еще глоток и продолжал: - Им там, в Ставке, и маршалам и генералам, легче - миллионами душ ворочают, а у нас с тобой, капитан, - Морев похлопал Северова по плечу, - малые сотни, от силы - тыщи. И потому мы должны выручать друг друга… Я бы на твоем месте всех отдал бы мне - все равно пропадут ни за понюшку табака… А я бы их обул, одел, накормил - и за милую душу в окопы…
Еще трезвый, начальник опергруппы, чтобы сбить лихость и болтовню Морева, твердо сказал:
- Хватит того, что дал! У меня тоже задача…
- Да, да, капитан, я понимаю. Предатели, дезертиры перебежчики и прочие враги - на них особый глаз и другая война нужны. Понимаю. Но мне бы еще полсотенки а? Ну хотя бы на один взвод, каких поздоровее. Пятьдесят комплектов амуниции без дела оказались. Лишние…
- Впереди еще лагеря будут, - только и сказал Северов, чтобы хоть как-то отвязаться от назойливого тыловика. - Тысячи, а может, и миллионы комплектов потребуются…
За то и выпили! По второй и по третьей…
* * *
Наступил и последний день! Поутру лагерь был хорошо накормлен и напоен всамделешним натуральным чаем. Каждый получил и дорожный запас - по фунту хлеба и по куску соленой рыбы. Объявили, что этапироваться будут пешим ходом. Пока до Тулы… Из другой походной кухни кормились вчерашние "счастливцы", уже помытые в баньке и обмундированные во все зимнее. Возле школы, у самого большака их ожидали грузовики. Шоферы, чтобы не разморозить моторы, держали их на малом газу, а сами грелись цигарками.
Оба капитана, их помощники вышли к лагерным ворогам. С ними был и старшина Речкин, в белом добротном полушубке, чисто выбритый и подтянутый. Лишь в глазах светилась совсем ненужная в эти минуты напуганность. Отряд конвоиров выстроился по ходу движения и взял наперевес самозарядки. Была подана команда на построение. Лагерники выходили из-за проволоки неспешным шагом, приберегая силы на дальнюю дорогу. Донцов и Кондаков шли рядом, бок о бок, и, проходя мимо Речкина, никакой обновы на нем не заметили. Но испуг, полыхнувший из его глаз с еще большей силой, на миг остановил Донцова, и он негромко сказал старшине:
- Не трусись, капрал Речкин! Служи! Я же говорил: тебя обязательно наградят вторым противогазом.
- Я не виноват, братцы, - сорвался невольный шепоток с губ Речкина, и он опустил глаза.
- Ты никогда не будешь виноватым, - так же тихо, словно утешая растерявшегося Речкина, проговорил Донцов и пошел в строй.
Позади лагерников из ворот вышла группка полицаев во главе с Богомазом. То ли без курева, то ли от простуды его колотил удушливый кашель, и он хоронил рот в намотанное на шею кашне. Лейтенант, помощник Северова, подскочил к Богомазу и, сорвав с его шеи кашне вновь повязал на рукав и туго затянул узлом.
- Молодой человек, - с нарочитой деликатностью проговорил Богомаз, - я же от позора не стану лучше…
Прокашлявшись, бывший начальник управы обратился ко всей группе:
- Товарищи командиры и начальники, делайте, что хотите, с нами, но избавьте от мук старика. - Богомаз вытолкнул из строя деда Федяку. - Не гневитесь хотя бы на отцов-то своих - будет и вам позор… Дед Федор не виноват ни в чем. Спросите лагерь. Он их кормил, как мог, прибирал покойников… Разве для вас и такое не свято?
Скукожившись до неузнаваемости, обедованный старик Федяка не походил и сам на себя. У него вроде бы и головы не было - лохматая овчинная шапка низко сидела на плечах и казалась пустой. Заиндевелый веник бороды заколенел на груди поверх кожуха и был неподвижен, как у стоячего покойника. Но дед Федяка был жив и еще дышал. И дышал он паровозно громко, будто в груди его кипели котлы.
Капитан Северов, наметанным глазом просквозив старика насквозь, смущенно потупился взглядом и, то ли от сыновнего, внезапно нахлынувшего сострадания, то ли от очевидности того, что дед Федяка, совершенно неспособный к пешему этапу, не доплетется и до околицы города, приказал освободить старика.
Конвойные бойцы с самозарядками наперевес вывели колонну на большак и повернули головой на Тулу. Грузовики с красноармейцами двинулись в противоположную сторону - на Орел.
Дед Федяка стоял на обочине, как бы посередине России и, слезно помаргивая, глядел то на запад, куда умчались на машинах ее боевые сыны, то на восток, куда муторным шагом уходила пешая колонна "виноватых" перед ней. Первых ожидали смертные бои. Вторых - старинная дорога в кандальную сторонушку, в далечное далеко…
Глядел старик и не мог понять: где он и кто он?
Авторское послесловие
Первоначально эта повесть мною была названа иначе: "Гибель школьного парка". И в том был резон: я начал изображение войны глазами и чувством школьника-подростка - ему страшно, все и всех жалко, в том числе школу и парк при ней. Однако в ходе работы во мне возобладал возмужалый юноша и солдат. И тут уж как бы сам собой возник другой заголовок - эпического смысла.
О парке я еще скажу. Но прежде - о солдатах.
Командующий 10-й армией, освободившей Плавск, в ту пору еще генерал, Филипп Иванович Голиков в свое время писал: "В городе наши части освободили 840 пленных красноармейцев. От них мы узнали, что в Плавске находился лагерь советских военнопленных. Сначала их насчитывалось несколько тысяч. К моменту освобождения города уцелели только эти. Выживших в плену красноармейцев бойцы 10-й армии обнаружили в сараях и в большой не отапливавшейся церкви у дворца (бывшей княгини Гагариной П. С). Около месяца томились они голодные, больные, полузамерзшие, раздетые вместе со своими умершими товарищами…"
Я, как очевидец мук и гибели пленных, клятвенно подтверждаю это печальное свидетельство генерала. Мне, теперь уже на старости лет, все больнее и горше вспоминается та трагическая година. В том, сорок первом, я, пятнадцатилетний парнишка, - не партизан, еще не боец истребительного отряда и, тем более, не солдат действующей армии (моя окопная страда была еще впереди) - тоже был втянут в эту человеческую трагедию. Нет, я не был за лагерной "колючкой", не ходил под дулами немецких автоматов. Но заливался уже не детской слезой, глядя на плачущую мать, когда она заворачивала в тряпицу ломоть суррогатного хлеба с парой мерзлых картошек, отнятых от пяти ртов собственных голодных чад, и, с только ей известным страхом, помолясь, отправляла меня к пленным.
- Иди, сынок, с богом. Передай солдатикам…
Провожая, не раз приговаривала она: "Может, спасутся… В нашей России испокон веков так-то - полуголодная ее половина всегда кормила свою голодную половину". Эти слова я помню, как первый урок в школе.