- Какой тебе большевик!.. Портняжничал Абрам, - принялся пояснять полицай. - Весь большевизм его в том и был, что обшивал да обряжал местное начальство да их чад… Так, ни за што расхлопали - у немцев ведь такая мода на евреев… Еще одного парнишку, лет шестнадцати, - тоже еврейчика - Мулю Эскина, тоже чикнули. Парень-то по баловству попался - патронами карманы набил, вроде как для партизанства. Ну его тут вот, за парком, и сцапали. На месте порешили… Бойкий был малый: до войны на первомайских и прочих митингах речи читал и стишки свои. Дочитался, елки-палки… Была, была коровушка, чиво говорить…
- Ну, тогда и вам, мужички, по грехам - заслуга воздастся, - то ли жалеючи, то ли с тайной мстительностью сказал Назар. - Терпите!..
Пока шел этот горький разговор, в лагерь ввели еще одного полицая. Его сопровождали два бойца-энкавэдиста. Белизна и ладность их полушубков, молодость и нарочитое озорство до смешного разнились с тем, кого привели. Дырявый овчинный кожушок, такая же трухлявая шапка-малахайка, растоптанные подшитые валенки, крохотные, чуть видимые глаза и просыпанная бороденка - так и казалось, что бравые молодцы поймали не преступника, а в сказочных дебрях отловили старичка-лесовичка.
- Не шибчите, ваше благородие, не шибчите. Моченьки нетути, ваше благородие, - молил о пощаде - идти потише - старик.
Как только подвели и втолкнули его в кучку полицаев, Назар узнал деда Федяку, конюха и возчика местной управы.
- А все из-за вас, ваше благородие, - с упреком он обратился к Богомазу. - Я ударный колхозник. Грамотки, вымпылы получал, на стенке почета висел… А теперича, по вашей милости, в изменщики записали. Пойми жизню такую, - захныкал старик, и потекла слеза на сивую бороденку помимо его воли.
Назар, как мог, успокоил Федяку, и тот, сгоняя досаду с души и сбиваясь на петушиный хрип, стал горячо защищаться:
- Я в пятом годе на японца в штыки ходил. Все "ваши благородия" до самого снерала мне честь отдавали, когда на мою грудь "Егория" нацепили… А тут, вишь ты, в изменщики определили. Изменщик тот, кто на Расеюшку нашу войну накликал. Они в Москвах сидят да кофеи с церемониями гоняют, а нас за проволоку гуртують…
- Придет время - бог всех рассудит, - успокоил Федяку Назар и повел его в шалаш погреться.
Глава шестая
На третий день работы оперативной группы в лагерь заявился человек в шинели и попросил часового, что стоял у дверей канцелярии, доложить о нем начальству. Тот доложил, но некстати. В это время в канцелярии случился большой перекур и можно было отвлечься от серьезной работы, отпустить какие-то минуты бездельной потехе - анекдотам и шуткам. Делопроизводитель Речкин, облачась в офицерский мундир Черного Курта, по-киношному изображал то бравого фюрера-победителя, то жалкого плюгавенького офицерика, паникующего и драпающего под натиском русских солдат. То и другое получалось у него с той потешной карикатурностью, когда нельзя не смеяться, хотя тут же и пробирали мурашки страха. И капитан Северов со своими помощниками, хохоча в полные глотки, поеживались от всамделишной близости немецкого духа даже при единственном мундире, какая не случалась с ними за всю войну.
Когда капитан разрешил войти пришельцу, Речкин не успев стянуть с себя мундир, какую-то минуту еще любовался собой. Но, увидев и узнав вошедшего, остолбенел и чуть слышно выговорил:
- Донцо-о-в?! Денис!.. С какого свету?
Речкин в неуклюжей полуприсядке подшагнул к сержанту и хотел обнять его, но Денис, как бы ненароком, выставил свой локоть и не подпустил его.
- Я сам вшивый и без него, - брезгливо поежился Донцов, кивая на немецкий мундир.
- Живо-ой? - все еще не верил своим глазам Речкин.
- А ты меня, старшина, допреж могилы не хорони, - с укором глянул Денис. - Свечек не хватит.
Пока Речкин и Донцов перебрасывались первыми, не во всем понятными для следователей, фразами, капитан Северов цепким опытным глазом оглядывал пришельца. Мужицкая, невоенная шапка, шинель с сержантскими петлицами, сыромятный, домашней работы поясок вместо армейского ремня, мешочная заплечная котомка на онучных веревочках, изрядно сбитые солдатские сапоги, досиза выбритое лицо и злые недоверчивые глаза - по всему этому облику и по разговору с Речкиным начальник опергруппы определил, что перед ним - человек еще неведомой судьбы, трудной непокорной натуры и не из робкого десятка.
- Ты кто такой? Почему не докладываешь? - как бы не строго, однако с начальственной твердостью в голосе спросил капитан и тут же сделал жест Речкину, что допрос начался и надо вести протокол. Тот сбросил мундир Черного Курта, закинул его опять на шкаф и сел за стол с бумагами.
Донцов извинился и доложил по форме о возвращении в строй для продолжения службы. Затем, по требованию следователя, он должен был ответить на вопрос: как он, младший командир доблестной Красной Армии, докатился до такой жизни?
- Меня жизнь не катила, товарищ капитан, а гнала пеши. Гоном гнала - ни разу портянок не посушил…
- Ну, теперь-то ты, я вижу, просушился на родимой печке и докладывай толком, без картинок твоих. Мне нужно дело, а не бабьи вздохи, - капитан вдруг построжел, вспомнив фамилию сержанта. Память не подвела - это о Донцове говорил Речкин, когда объяснял, в какой ситуации тот попал в плен под Ясной Поляной, свалив вину на артиллерийского сержанта.
Помешкав, Донцов решил говорить о себе все, что им пережито за свой отступной путь, не избегая даже тех унизительных подробностей, которые его не оправдывали. Он говорил, как ему казалось, с тем предельным откровением, какое бы позволило особистам отнестись к нему, если не с полным доверием, то хотя бы с пониманием. Говорил, говорил и вдруг умолк. Минута-другая внезапной тишины и самому, как от пушечного выстрела, заложило уши, контузило, обезволило, и Донцов закусил язык.
- Что же ты притих, сержант? - через какое-то время, встрепенувшись от пустых сторонних раздумий, спросил следователь.
- А вы меня не слушаете, капитан. И не верите мне! - с дрожью в голосе сказал Денис, запереступал с ноги на ногу, затеребил кончик пояса.
Донцов, привыкший при разговоре глядеть глазами в глаза, как ни силился, ни разу за время своей исповеди не мог поймать глаза особиста.
- Я верю доказательствам, а не бабушкиным сказкам! - вскричал капитан. - Так что не строй из себя храброго мученика: Авось не Христос…
- Доказать гибель моих двух танков, орудия с экипажами и расчетами могут только немцы и мои боевые товарищи… Сдаться в плен меня принудили немцы. Они же заставили и бежать из плена. Однако немцев не вам допрашивать, капитан. И моих товарищей вам тоже не поднять. Они убиты! До единой души… Я один в живых, а один для вас - всегда без "доказательств"!
- Ну и говорун! Ай и цепок же ты, сержант, - насмешливо покачал головой следователь. - А скажи-ка ты, говорун хороший, отчего же ты, бежав из плена, не попытался перейти фронт, а шмыгнул домой, к бабе на печку, то есть предпочел дезертирство?
- А был он, фронт-то? - встречно спросил Донцов и, подойдя ближе к столу Речкина, показал на него рукой: - Вот, спросите и его тоже. Мы с ним вместе последнюю чашу выхлебывали…
Тут Донцов поперхнулся. Наткнувшись глазами на топор, что лежал на краю стола Речкина, Денис узнал политруковскую нарезку на топорище и, сняв шапку воскликнул:
- Лютов!
Речкин не успел среагировать, как топор оказался в руках Донцова.
- Мать честная! - вздохнул сержант и, воздев руку с топором к потолку, заорал во всю глотку: - Вот мои доказательства!
Капитан потянулся было к пистолету, но Речкин опередил его - вырвал топор из рук сержанта.
- Ты очумел, Донцов! - перепуганно вскрикнул старшина, бросив топор под стол. - Знай, где ты и кто ты! И рукам волю не давай.
- Это ж мой топор - из шансового комплекта моего орудия, - заскороговорил Донцов, убоясь, что его опять не будут слушать. - И пушка моя тут, в полуверсте отсюда, подо льдом… И могилу комбата Лютова могу показать - сам закапывал его…
- Не наводи тень на плетень, сержант, - прервал Донцова следователь. - Слова на топорище принадлежат политруку, а не комбату.
Донцов, пытаясь доказать свое, опустился на карачки и полез под стол за топором. Но Речкин упредил его намерение: жестко надавил сапогом на пальцы рук.
Донцов вскочил от боли на ноги и, придвинувшись к Речкину, как бы для одного его, тихо сказал:
- Мои руки уже давил такой же субчик. Помнишь костры на кладбище?…
Нет, Речкин костры не забыл, но и не о каком-то "субчике" думал он в эту минуту. Старшина вспомнил себя в паскудной роли "рус-капрала" и ему стало страшно, что об этом может вгорячах сболтнуть Донцов. И Речкин попытался свернуть разговор в прежнее русло допроса.
- Денис, я тебя знал храбрым человеком, - панибратски заговорил Речкин, - так имей же мужество четко ответить товарищу следователю: почему ты после побега предпочел дезертирство, а не стал переходить линию фронта?
- А ты видел эту линию? - с ненавистью глянул на Речкина Донцов.
- Стоп! Стоп! - прервал перепалку капитан и хлопнул рукой по столу. - Этот вопрос для нас ясен. Пусть сержант договорит о Лютове. Так кем же он был на самом деле?
- Да, он был пехотным политруком, - стал объяснять Донцов. - Но последние свои денечки командовал нашей противотанковой батареей - такая сложилась ситуация: в его роте не осталось ни души, и у нас был убит командир батареи…
- Что ж, выходит, и нового командира не уберегли?