"Теперь бы шофера Семуху дождаться", - с осторожной надеждой подумалось Донцову. Ох, как нужны снаряды! Хотя бы на одни бой! В какой уж раз наводчик посмотрел на чугунный мост над Плавой, на его могучие формы в ладных заклепках, на вереницу машин и пеших солдат, движущихся туда и сюда: на передовую и в тыл. Тягач Семухи Донцов узнал бы за версту, но его пока не было видно. Может, в дороге, может, давно неживой лежит в кювете, без могилы и помощи… Самолеты противника, словно на тренировочных полетах, над колоннами отступающих отрабатывали свои изуверские приемы по штурмовке. А в стороне Мценска и Орла непрестанно постанывала канонада. На обе линии оборонительного рубежа, что пролегали по берегам Плавы, подходили резервы. Правый, северный, берег насыщался более свежими силами. На левом, где находились Донцов и Лютов со своей единственной пушчонкой, сосредотачивались, в основном, подразделения недавно вышедшие из окружения. Неподалеку от сквера, навострясь стволами на большак - для отражения танков, развернулся подошедший дивизион полковушек. Донцов пожалел, что орудия этого дивизиона совсем другого калибра и просить снарядов не было смысла. Наводчик сокрушенно посмотрел на свое сокровище "Прощай, родина" и как бы для общего боевого порядка тоже стал разворачивать стволы пушки на дорогу, в сторону возможного прохода танков. Ему помог комбат Лютов, усмотрев в этой затее больше символичности, чем всамделешной силы. Помимо пушки с сохранившимся прицелом, из боевого снаряжения оставались у них артиллерийский бинокль, который уступил Лютову Донцов еще во Мценске, топор, штыковая саперная лопата и единственный патрон от пушки - это все, что уцелело от некогда боеспособной батареи и даже бригады! И где-то еще плутает на своей полуразбитой колымаге неугомонный бесстрашный солдат Микола Семуха…
* * *
В ожидании шофера с боеприпасами, сгоняя время и тоску с разболевшихся душ, Лютов и Донцов снова заговорили о былом и близком.
- Так как же сложилась судьба твоего отца? И при чем тут Сталин и Дзержинский? - горел любопытством комбат.
- Я уже говорил, что тогда, в девятнадцатом году, на орловско-тульском направлении Деникина сдерживала 13-я армия. И была эта армия не без изъянов. Помимо нехватки в провианте и боеприпасах, она страдала болезнями - тиф косил хлеще вражеских пулеметов, царило дезертирство и прочие нелады. Отряды чекистов рыскали тогда по прифронтовым деревенькам, вычесывая, как докучливую вошь, из всех укромок и подполий, малодушных солдат, сбежавших с фронта. Таких, к сожалению, было немало. Несчастных сгоняли в Плавск, где располагался штаб армии, а при нем денно и нощно работали полевые суды и трибуналы. Группы дезертиров чекистами делились на "десятки", из которых отбиралась половина, из самых слабых, непригодных воевать, и эти обреченные "пятерки" на глазах помилованных безжалостно расстреливались для острастки. Тех, кто еще твердо держался на ногах, отводили за околицу города пешим ходом и там, в осиннике, приговоренные принимали смерть от своих же братьев-солдат. Ослабевших же стреляли прямо во дворе ревкома, у конюшенной кирпичной стены. Еще неостывшие трупы клали на армейские повозки, покрывали грубым рядном и увозили туда же, в осинник…
Донцов, сделав передышку в рассказе, сходил к работающим солдатам и выклянчил горстку махорки. Свернув с комбатом по цигарке, Донцов продолжал:
- В один из прочесов (так в деревнях тогда называли рейды чекистов) загребли и отца. Стащили с печки, можно сказать, с того света выволокли - он еще и не оклемался от тифа. На голом черепе ни волоска - до корешков тифозным жаром выжжены, а тело - одни кости-палки да кисет минералу… Разобраться бы да пожалеть, но куда там: дезертир - и никакой тебе пощады! Доказательства просты и явны, даже протокола не стали писать. Шинель с подпаленным подолом - видно, на кострах сушились - висела на гвозде у притолоки. Армейские ботинки с обмотками мать на свои ноги приспособила, а солдатская папаха, выжаренная в печке от вшей, поусохла и в пору мне сгодилась - чай, десятый годок распечатал.
- Одежа-обува на месте? На месте! - орал чекист, перекладывая карабин с локтя на локоть. - Какого рожна доказывать? Сбирайся, мужик, и - шагом арш! По тебе трибунал соскучился.
- Да я, браток, не красный дезертир. Я, еще во-о-н когда, из немецкого плену утек! - стал доказывать отец, колотя в потную грудь иссохшим кулаком. - Понимать надо: это совсем другая пропозиция. Шинелка и у тебя такая же - не в ней же наша вина? К тому же я - раненый. До плена еще фронт прошел.
Отец задрал правую штанину исподников и показал расчесанный иссиня-кровавый рубец раны чуть ниже колена. Чекист покачал головой и без малой жалости сказал:
- На самострел похоже! За это тебе, мужичок, еще добавиться.
Отец, не отошедший еще от тифозной горячки, обезумев, схватился руками за ствол карабина и потянул на себя, будто в рукопашной. Красноармеец пнул отца сапогом в живот, и тот, запрокинув в бессилии голову, долбанулся о припечек и рухнул на пол. Пока он приходил в себя, чекист позвал со двора еще двух красноармейцев. А когда прошла обморочность, отцу приказали собираться. Мать смертно взвыла, будто отец лежал не у печки, а под святыми. Чекист грубо заругался на мать и тут же, лукавя, успокоил:
- Не реви, тетка, для проверки берем. Пойдет с нами в Плавск.
Мать размотала обмотки со своих ног, сняли армейские башмаки и подала отцу. Тот, задышливо хватая ртом воздух, принялся обуваться. Сунув босые посинелые ноги в ботинки, принялся наматывать обмотки прямо на исподники.
- Чего беднишься-то? - строго спросил чекист. - А где шаровары? Ты што дурачка-то из себя корежишь? Не в кольсонах же ты тикал с фронта?
- На пшенцо обменяла, солдатик, - вступилась мать за отца, крестясь на божницу. - Он же, - она показала на мужа, - обвыкши от хвори, есть запросил. А чего я ему дам? Сами - сплошь в голоде, травкой пробавляемся. Но больного-то лебедой не поднимешь.
- Ну, хоть старые портки подай! - не унимался борец с дезертирами. - Ты с нами не шуткуй, тетка.
- Да вот мальчонке перешила старые-то, - заоправдывалась мать, потеребив на мне перешитые отцовские штаны.
- Чего ты к бабе пристал? - заступился отец за мать. - Ай твои богаче живут?… Я и так сойду, в исподниках. Чай, не на парадный плац или в окопы меня, а, как ты сказываешь, на проверку.
Всю дорогу до Плавска мы с матерью вели отца под руки. Разучившись ходить за время болезни, он на первой же верстке сбил ноги. Нудила старая рана. Не хватало сил для нормального шага. Это злило конвойных чекистов, и они, не стеснялись матери, гадкими словами поносили отца за его бессилие. Зато с полдюжины дезертиров, шагавших тоже под дулами конвоя, без притворства сочувствовали нам с матерью и не раз советовали вернуться домой, обещая довести отца до города. Но чутье матери не давало на то согласия. В пути, видно, от малосилия к отцу вновь подступился жар, как бывало в тифу, и он сбросил шинель с плеч и папаху с головы, оставшись во всем белом. Рубаха и безволосая голова занялись испариной, еще пуще задрожали от немощи ноги и руки, и нам с матерью стало невмоготу вести его. Со стороны чужому глазу наверняка казалось: добровольного человека ведут на тот свет.
Так оно и вышло: расстреляли отца на ревкомовском дворе, у конюшенной стены. Расправились без волокитных допросов и бумажных протоколов. Но еще до расправы всех выловленных дезертиров (а их набралось до полного взвода) конвойные чекисты, по приказу своего начальства, согнали на площадь слушать речь представителя центральной власти - Сталина. Площадь перед заводской конторой сразу же после революционного октября была названа высоким словом "свобода". Вот на той площади Свободы и расположились резервные полки 13-й армии. Красноармейцы - пешие и конные - стояли в нестройном каре. Чуть поодаль, за спинами полков, толпился гражданский люд. Отступясь от тех и других шагов на тридцать, расположились плотной кучкой и дезертиры под усиленной охраной. В конец изморенного отца мать, с позволения конвойных, усадила на расстеленную шинель. Словно в бреду, отец просил пить. Но воды не было, и тогда он принялся материть конвойных:
- Окромя нахлобучки от начальства, вам, паразитам, за меня ничего не дадут - ни хлеба, ни наград… Я же - не дезертир, говорю вам. Я с немецкого плену утек - весь и грех мой… Разберутся товарищи командиры - вам же хуже будет! Черти окаянные.
- Ты в лапти нас не обувай - чай, обуты. Слухай, что главная власть говорит. А то… - конвойный замахнулся прикладом винтовки, но мать загородила собой отца.
"Главная власть" - Сталин - говорил тихо, обрывчато, с крутым кавказским акцентом, что придавало его речи суровость, властность и беспощадность. От балкона, с которого он говорил, до места, где стояли дезертиры и мы с матерью, расстояние было немалое, и не все было слышно и понятно. А что было понятно, наводило ужас и страх. Кое-что и до сих пор глушит уши и бередит память: "Враг угрожает Туле и Москве, всей нашей революционной России… Отечество - в опасности!.." В речи Сталина воздавалась и славица доблестной Красной Армии. Он звал бойцов "на разгром злейшего врага - Деникина". Говорил он и о порухе в тылу, клял предателей и мародеров. Сказал он свое и то, что касалось моего отца и всех подконвойных: "Дезертирам - позор и смерть!" После этих слов стало ясно, что дезертиров на площадь приводили не столько за тем, чтобы заклеймить их позором, а больше для острастки, как бы впрок тем, кто отправлялся после митинга на передовую, в окопы, в новые сражения с Деникиным.