- Ладно, - согласился Торлы, - не буду смеяться. Ты парень неглупый, это мне известно, но всё же разума настоящего в тебе ещё нет. Сам посуди. Захватили мы тогда много оружия. Из зубов у смерти оружие это добыли. Почему не могли продать его в Хиву? Так вы не согласились со мной. Ну, а я с вами не согласился и считаю, что прав был. Почему вы мою долю захваченного отказались отдать мне? Она моя была по закону! Я и взял не всё, а только то, что мне причитается, не так разве?
- Как трус ты поступил, как предатель.
- Нет, не предатель. Просто глупо я поступил, неразумно. Как тот базарный гадальщик, которого в старые времена падишахом сделали, а он, очутившись на дворцовой кухне, украл круглый хлеб, фунт курдючного сала и сбежал. Я так же поступил, отказавшись от большей доли и польстившись на меньшую. Но и от той пользы не получил. Едва до Хивы добрался, как люди Джунаид-хана побили меня и винтовки отобрали. С пустыми руками остался. Но и ты, вижу, не больше получил от большевиков за то, что привёз им оружие. И вот сидим мы с тобой вместе в чайхане и чай пьём, пони-маешь?
- Нет, не понимаю. Что ты хочешь сказать?
- Тут и понимать, Дурды-джан, нечего, - вздохнул Торлы. - Одна почесть досталась и тому, кто воду принёс, и тому, кто кувшин разбил. Я сбежал от суматохи подальше, ты всю войну до конца грудь под пули подставлял, Бекмурад-бай нам обоим смертью грозил. А чем всё кончилось? Мы с тобой оба, как и в прежние времена, пустым чаем брюхо полощем, а Бекмурад-бай, от жирного плова раздувшись, грудь под прохладный ветерок подставляет. И большевики ему не помеха.
- Погоди, скоро большевики и на арбе начнут зайцев вылавливать.
- Может, оно и так, "братишка, да только от скрина этой арбы в ушах звенит.
- Не спеши, смажут и арбу.
- Это хорошо. Нам тоже пора горло смазать, а то что-то чай не помогает. Охов, чайханщик! Плов давай!
- Несу, несу!
- И чай крепче заваривай, не скупись, мы не нищие!.. Ты, Дурды-джан, не думай, что я попусту болтаю, как человек, которому в рот шайтан помочился. У меня тоже душа болит, тоска гложет. Дома сижу - жену ни за что ругаю, детишек ругаю. Только и доброго, что на людях пошутишь, душу отведёшь. Когда смеёшься, жить вроде бы легче.
- Да, если смеяться под силу, надо жить со смехом, - сказал кто-то со стороны.
- Под силу, яшули, под силу, было бы желание. Шли мы однажды в гости, а возле хозяйского дома небольшой арычек. Хозяин его с разбегу перепрыгнул. Гости смеются: большую, мол, преграду одолел ты. Я просто перешагнул. А хозяин: "Не уважаешь нашу воду" и столкнул меня в арык, всего вымочил. Гости опять смеются, и я посмеялся. Человек сам себе смех создаёт. Если бы со стороны дожидался, до самой смерти хмурым ходил бы..
Чайханщик принёс дымящееся блюдо плову. Потянуло вкусным запахом куриного мяса, моркови, чёрного перца. Дурды непроизвольно сглотнул слюну.
- Бисмилла, двигайся поближе, - радушно пригласил Торлы, - поедим сколько нам отпущено, - и, подвернув рукав халата, ухватил щепоть риса.
Дурды последовал его примеру.
После непродолжительного молчания Торлы заговорил снова:
- Да, как говорится, раб божий вьючил поклажу, а бог своими делами занимался. Нет никакой необходимости вспоминать про это оружие, радоваться надо, что голова на плечах уцелела. Вон его сколько в песках осталось, оружия. Чуть ветерок подует - из-за каждого бугорка винтовочный ствол торчит… Собирай, не ленись, да куда его? А я и увёз-то каких-то две-три пятизарядки, много бы от них проку было. Сколько бы петух ни горланил, а яичко приносит, курица, так-то, братишка Дурды.
- Всё намёками изъясняешься? - усмехнулся Дурды. - Прямо сказать духу не хватает?
- Прямо-то оно не всегда короче., А намёки… Какие же тут намёки, Есе ясно..
- С петухом и курицей не совсем ясно.
Я хотел сказать, что сколько бы мы ни корчили из себя большевиков, а царя в Петербурге сбросили.
- Никто в этом не сомневается. А только и мы немало крови пролили, чтобы прогнать с пашей земли белых и англичан.
- Один комар сказал: "Мы с волком быка задавили".
Дурды вспыхнул:
- Ты, Торлы, говори, да не заговаривайся! За такие слова я могу и на угощение твоё не посмотреть! Так двину, что без шапки домой побежишь!
- Без шапки нельзя, позор на всю жизнь, - засмеялся Торлы и вытер жирные пальцы сперва об усы, потом о сшитые из жёсткой английской парусины штаны. - Я тебя не хотел обидеть, братишка, а только и нос задирать не стоит - на тех ветках, что вверх торчат, плодов не бывает.
Принесли чилим работы искусных хорезмских мастеров. Торлы сунул мундштук в рот, затянулся, выпустил в потолок толстую струю дыма. Из внутреннего кармана достал сторублёвку, небрежно через плечо подал её прислужнику.
- Баем стал? - неодобрительно буркнул Дурды. - Такими деньгами разбрасываешься.
Торлы удивлённо округлил глаза.
- Ты что, с неба свалился? Разве это деньги? Так, пустая бумажка… Да, Дурды-джан, долго нам с тобой сидеть, о многом вспоминать надо, а только дела у меня есть. Как-нибудь ещё встретимся. В тяжёлые дни мы с тобой плечом к плечу были. И поняли, что не дано рабу укоротить дней, отсчитанных самим аллахом. Не сердись за прошлое, как и я не сержусь. Помни пословицу: "Прольётся на тебя, капнет и на меня". Никогда я не забуду нашего товарищества и дружбы в те тяжёлые дни. Не забывай и ты. Джигит у джигита должен всегда сидеть на почётном месте. Если всё будет хорошо, я ещё тысячу раз посижу у тебя на почётном месте. Потому что знаю тебя. В одном только виноват: не сумел присмотреть за твоей матерью, помочь ей, когда тебя не было. За это не прощу себе. Вот, возьми! - Торлы протянул Дурды толстую пачку денег. - Возьми, пока что у меня есть. А там видно будет.
- Куда мне столько! - опешил Дурды. - За них внуки мои не рассчитаются!
- Какие расчёты между друзьями! - махнул рукой Торлы. - Бери! Это только с виду много кажется, а цена их нынче невелика.
- Совсем нет силы у денег, - сказал сидящий неподалёку старик. - Смотри, сколько их у меня! При ак-патше с такими деньгами я стал бы самый большой и толстый бай. А теперь, как семечки, их перебираю. Совсем силы не осталось. Может, окрепнут со временем?
- Окрепнут, яшули, обязательно окрепнут. - заверил старика Дурды. - У государства, которое сумело царя скинуть, обязательно будут крепкие деньги.
- Тогда зачем ты отказываешься? Бери, что даёт тебе твой друг. Любое даяние - благо, сказано пророком нашим. Не отвергай руку дающего и да не умножатся горечи твои.
- Не могу.
- Да ты не подумай чего! - понял его сомнения Торлы. - Не за то оружие деньги эти, правду говорю! Зачем мне сейчас врать? Ногами в живот пинали меня нукеры Джунаида, и винтовки и коня отобрали, ни копейки не заплатив. А эти деньги мне аллах послал.
- Фьють! - присвистнул Дурды. - Что-то мне аллах таких денег не посылает. Или вот этому яшули.
- Я уже старик, - улыбнулся яшули, - аллаху и без меня забот хватает. А вот ты уподобляешься слепому, ибо сказано: закрывая глаза, они глотают камни. Всевышний рукой твоего друга протягивает тебе деньги, а ты шаришь в стороне и спрашиваешь: "Где? Где?" Вот они! Открой глаза - и возьми.
Дурды тоже невольно улыбнулся. А Торлы сказал:
- Глину я возил со старой крепости. Там и кувшинчик небольшой нашёл.
- Врёшь ты, - убеждённо возразил Дурды, - теперь понятно, что врёшь, такие деньги в кувшинчиках не прячут.
- Ну, ладно, вру, - неожиданно легко согласился Торлы. - Пошли, а то мне уже пора. Проводишь немного.
На улице он взял Дурды за локоть, доверительно наклонился к уху.
- Чудак ты, парень. Разве в чайхане можно обо всём рассказать? Народ там пёстрый, разный, жуликов много, того и гляди, что чарыки с ног снимут.
- Ты же сам хвастался деньгами на всю чайхану, - сказал Дурды.
- А что, нельзя? Раньше баи хвастались, а теперь пусть все знают, что мы тоже не нищие, не зря за Советскую власть воевали.
Дурды покрутил головой, освободил руку от цепкой хватки Торлы.
- Мутный ты человек, Торлы, не обижайся. Как прошлогодняя вода в хаузе.
- Ничего не мутный, - сказал Торлы. - А кувшинчик я действительно нашёл. Монеты там были. Золотые. Иранские. С золотом нынче осторожно надо, вот я и сменял часть на бумажки. Понял?
Кто о чём, а безбородый - о бороде
Затянувшаяся весна сверкала ещё не успевшими пропылиться и пожухнуть от зноя листьями гледичии, акаций, клёнов, радужным разноцветьем играла в куртинах городских аллеи, звенела и щебетала голосами птиц, занятых хлопотами о своём потомстве. Лёгкий ветер не обжигал, не сушил кожу, он осторожно касался лица мягкими и прохладными губами, дышал свежестью степи, и под дыханием его узкие листочки тополей и лоха трепетали, словно крылья птенца, нерешительно изготовившегося в свой первый самостоятельный полёт.
Во всяком случае так казалось Черкез-шпану. Одетый с иголочки, по последней моде советских служащих, он шёл по ашхабадской улице, радуясь чудесной погоде, дышал полной грудью, беспричинно улыбался прохожим и ловил встречные улыбки девушек. Однако вместе с радостью он испытывал и непонятное смущение, заставляющее его непроизвольно замедлять шаги и сравнивать трепет листвы с крылышками птенчика.
Из птенцового возраста Черкез-ишан вышел давно, если не по годам, то по жизненному опыту. Многое было в его жизни: и бесшабашный разгул, и бунт против косности и догматизма религии, и разрыв с отцом, который по существу был разрывом со своим сословием, и бравада вольнодумца, и водоворот революционных событий, направивший его спонтанный бунт в русло социальной борьбы народа, и даже смерть двух жён.