И ещё одно было в жизни Черкез-ишана - именно то, что лишало его сейчас обычной смелости и предприимчивости, помогавших ему в своё время добывать у Джунаид-хана нефть для большевистских паровозов, дерзко играть со смертью. Это была большая любовь. Она родилась из случайной прихоти, она пришла, как гостья, а осталась полновластной хозяйкой. Говорят, только долг вползает лукавой кошкой в дверную щель кибитки, потом вырастает до размеров верблюда и уже не может выйти наружу, не сломав самой кибитки. Нет, думал Черкез-ишан, такова же и любовь: она так разрослась в моём сердце, что её невозможно изгнать, не повредив сердце.
Он помедлил у зелёной калитки и наконец толкнул её, устыдившись своей нерешительности.
Цементная дорожка, ведущая к зданию из жжёного кирпича, пролегала в сумеречной аллее, образованной сплетением виноградных лоз. Черкез-ишан медленно пошёл, глядя по сторонам. Виноградный туннель кончился, и глазам Черкез-ишана предстали многочисленные кусты роз. Стебли сгибались под тяжестью пышных цветов, и каждая роза, казалось, искоса поглядывала на гостя, улыбалась исподтишка, заманивала шёпотом аромата: "Эй, человек, нельзя быть таким равнодушным весной! Всё живое ликует и радуется жизни. Посмотри, какие мы красивые и пахучие. Нарви букет - мы спрячем шипы и не оцарапаем твои пальцы, - нарви букет и поднеси его своей любимой!"
Вняв беззвучному голосу цветов, Черкез-ишан свернул с дорожки, сорвал несколько роз. И тут услышал девичий смех: возле небольшого бассейна шалили две девушки, плеская друг на друга водой. Та, что пониже, плеснув на подругу последний раз, с хохотом убежала. Вторая отряхнула от брызг платье, присела на край бассейна и стала бросать в воду хлебные крошки. Её толстые иссиня-чёрные косы почти касались земли, золотые блики солнца скользили и вспыхивали на них.
"Она или не она?" - сомневался Черкез-ишан, направляясь к бассейну. И убедившись, что это всё же Узук, подивился, как сильно она; изменилась - посвежела, помолодела, стала ещё более красивой, хотя, казалось бы, больше уже некуда было. Как уродует женщину наша одежда, думал Черкез-ишан, этот нелепый борык, платок молчания - яшмак, бесформенное, мешком до пят платье, накинутый на голову пуренджик. Как идёт ей эта косыночка, это простенькое ситцевое платье русского покроя, эти лёгкие туфельки на ногах!
- Здравствуйте, Узукджемал. Всё ли хорошо у вас?
Она не вздрогнула, не вскрикнула, не вскочила на ноги. Поднялась, исполненная уверенности и собственного достоинства, спокойно встретила горячий, вопрошающий взгляд Черкез-ишана, провела рукой по платью, оправляя его.
- Спасибо, всё хорошо.
- Трудно учиться?
- По-разному бывает.
- И много вас здесь учится?
- Много. Девушек сорок пять или пятьдесят.
- А как с питанием?
- Тоже хорошо.
- Если не хватает, вы не стесняйтесь - я помогу.
- Нет, не надо, спасибо.
- А то вот, возьмите деньги. Верите, берите! Не еда, так одежда вам требуется и мало ли что. Деньги никогда не помешают.
- Нет-нет, спасибо! Когда я лежала в больнице, вы на меня и так немало потратились, помогали. Я ещё за это перед вами в долгу.
- Ну что за расчёты! Берите, не стесняйтесь. Ничего вы мне не должны и не будете ничего должны.
Он настаивал так горячо, словно от того, возьмёт Узук деньги или нет, зависела вся его дальнейшая судьба. Но Узук решительно отказалась.
- Спрячьте деньги, или я сейчас уйду, - заявила она, а когда Черкез-ишан нехотя повиновался, добавила: - Если хотите оказать мне одну услугу, то продайте коврик, который моя хозяйка не сумела тогда продать из-за… В общем, продайте его и возьмите из тех денег сколько на меня потратили. А если что-нибудь останется, отдайте той русской женщине, которая за мной ухаживала. Я понимаю, что деньгами за добрую душу не платят, но я пока ничем кроме не могу отблагодарить её, а живёт она бедно, лишняя копейка ей очень впору будет.
Узук говорила, а Черкез-ишан откровенно любовался её белым округлившимся лицом, стройным станом, её свободной, независимой манерой держаться. Он снова думал, что одежда не только меняет облик человека, но и его духовный настрой. Уже потом, значительно позже, вспоминая об этой встрече, он посмеялся собственной наивности: конечно же, не одежда была причиной того, что Узук почувствовала себя человеком, при чём тут одежда! Но сейчас он только смотрел, любовался и не анализировал, правильные его мысли или неправильные.
Узук заметила его пристальный взгляд, смешалась и замолчала. А он сказал;
- Я готов выполнить любую вашу просьбу, Узук-джемал, но хочу просить вас не настаивать на своём решении. Этот коврик выткан вашими руками и пусть остаётся у вас. Вашу сиделку я сумею отблагодарить и без него. И… ещё у меня одна просьба. Вернее вопрос. Можно задать его?
Узук пожала плечами.
- Пожалуйста. Спрашивайте.
- Мне не даёт покоя таинственность вашего исчезновения из моего дома. Вы сами послали меня за свидетелем обручения - и вдруг исчезли бесследно. Я так и не понял ничего.
- А вы и не должны были понять, - улыбнулась Узук. - Если бы вы догадались, то… Не сердитесь на меня за это, я не могла поступить иначе.
- Да-да, - поспешил согласиться Черкез-ишан, - вы так ловко провели меня. По внешности человека трудно определить, каков он внутри, не зря говорится, что змея пестра снаружи, а человек изнутри. А наш туркменчилик вообще несправедлив - часто парень и девушка до свадьбы вообще друг друга не видят и не знают, за них родители всё решили. Теперь всё по-другому, Советская власть дала женщине возможность распоряжаться собой, своей любовью. Девушка сама выбирает себе любимого. Но это и хорошо и плохо.
- Вот как? - Узук скептически подняла брови.
- Не верите, - кивнул Черкез-ишан, - а между тем это именно так. И я вам скажу, почему. Девушки торопятся воспользоваться своим правом свободного выбора, словно опасаются, что завтра его уже не станет. А торопливость в таком деле редко бывает удачной. Разве не так?
Узук согласилась, и Черкез-ишан продолжал развивать свою мысль:
- Есть ещё одно "по". Когда-то всё решали за нас родители, и мы совершенно справедливо протестуем против насилия над своей волей. В то же время наш протест, наряду с шелухой дедовских обычаев, исключает и жемчужное зерно, то есть мы отбрасываем житейский опыт стариков, их мудрость, умение смотреть не поверху, а в корень вещей. И что получается в результате? В результате получается несчастливая семья. Ведь нынешняя девушка как смотрит на жизнь? Ай, парень молодой, красивый, нежные слова говорит, одет модно. О том и не задумывается, чтобы в его душу заглянуть, не понимает, что смазливое лицо, новый костюм да хорошо подвешенный язык - это вовсе не выражение сущности человека, под внешней благопристойностью нередко скрывается убогий и злой духовный облик.
Узук фыркнула, отвернулась, зажимая рог рукой, и, не выдержав, расхохоталась.
- Простите меня, - отсмеявшись, сказала она, - но вы… ваш облик… он полностью отвечает тем внешним признакам, о которых вы говорите! Извините. Я, конечно, далека от мысли, что и дальнейшие ваши рассуждения относятся к вам… Вы правы, что девушки спешат, грустно и неприятно слышать о разводах…
В словах Узук Черкез-ишану послышался довольно прозрачный намёк на то, что когда-то он сам, добиваясь расположения Узук и её согласия на брак с ним, посулил развестись предварительно со своей женой. Такой поворот был совершенно некстати. Черкез-ишан поспешил увести разговор от опасного направления.
- Да, тяжёлая доля была у наших женщин, и вам, Узукджемал, досталось испытать это на себе, - вздохнул он. - Довелось пройти по кремнистой без всякой меры дороге. Надо радоваться, что всё кончилось благополучно, беды и невзгоды остались позади, а перед вами - широкий простор, на который вывела вас революция. Я смотрю на вас и радуюсь, что не вижу уродливого одеяния, что вы свободны и счастливы, что для вас поют соловьи. Вы ведь слушаете соловьёв, не так ли?
- Слушаю, - не сдержала улыбки Узук.
Улыбнулся и Черкез-ишан.
- Вы долго жили в моём доме, Узукджемал, много ухаживали за мной, когда я подвернул ногу. Я постоянно видел ваше лицо, но не видел ни разу на нём улыбки. И вот стою я с вами полчаса, а вы уже несколько раз смеялись.
- Что же сравнивать? - сказала Узук, бросила в бассейн оставшийся кусочек хлеба, посмотрела, как дружно его ощипывают красные рыбы.
Кто знает, что промелькнуло в её памяти. Может быть, она себя представила этаким кусочком хлеба, от которого все рыбы - красные, чёрные, белые - норовят отщипнуть толику, урвать свою долю Может быть, подумалось о другом. Но она перевела дыхание и повторила:
- Что сравнивать? Тогда я, как в тюрьме, была, а узнику не до улыбок.
- Не говорите так, Узукджемал! - воскликнул Черкез-ишан. - Вы меня обижаете. Разве я был вашим тюремщиком?
- Не о вас я говорю. Вообще вся жизнь моя была, как чёрная тюрьма.
- С этим я согласен. Я сам спал одним глазом, каждую минуту ожидал появления родичей Бекмурад-бая. Всё время взведённый браунинг в кармане держал, что бы суметь защитить вас, когда вы попросили пристанища в моём доме. Поверьте, что самым серьёзнейшим образом я не намерен был отдавать вас в их руки, пока жив!
- Охотно верю. Вы мне сделали очень много добра в те дни, когда я была совершенно одинока, когда отчаялась до последнего предела. Вы были добры ко мне, добры и… и… - Она запнулась в поисках подходящего слова. - И вели себя пристойно. Я навсегда сохраню в сердце благодарность за это, сохраню добрую память.