- Вот, - сказала Оразсолтан-эдже, - даже Моммук радуется нашей радости. А когда-то стрелять в тебя хотел, на арыке, - помнишь? И мать его, Аннатувак, коней пожалела, когда за похитителями Узук люди гнались. А теперь вот - поздравляют.
- В ауле по-прежнему арчин Меред верховодит? - спросил Дурды.
- Что ты, сынок! - махнула рукой Оразсолтан-эдже и тихонько засмеялась. - Арчин Меред сейчас тише воды, ниже травы, его и не видать-то вовсе. И Бекмурад-бай совсем другим стал - скромный, тихий, уважительный к вашей власти. А в ауле начальником друг твой, Аллак. Как выбрали его в аулсовет, там он и сидит.
- Крепко сидит, - проворчал Дурды. - Уже, вероятно, весь аул знает, что я вернулся, а он носа не кажет. Или большим начальником стал - загордился?
- Он не гордый, - вступилась за Аллака Оразсолтан-эдже. - Они с Джерен почти как я - лишнего куска в доме нет. А не идёт потому, что дел у него много, хлопот. А может, в Мары ушёл к Сергею или Клычли. Он часто к ним ходит - разговаривают все, советуются.
- Значит, и Клычли и Сергей живы? - обрадовался Дурды. - Вот это хорошо!
- Живы, живы, сынок, храни их аллах, - закивала головой Оразсолтан-эдже, - хорошие люди. Оба в ревкоме сидят. Клычли - в одном ревкоме, Сергей - в другом ревкоме.
Дурды удивился:
- Два ревкома в Мары? Это почему так?
- Ай, кто знает, сынок. Был один ревком, теперь два стало.
- А ты не путаешь, мама? Может, второй не ревком, а райком?
- Не разбираюсь я в этих делах, сынок. Может, и так, как ты говоришь. Болтают, что ещё эсполком какой-то будет. Всё теперь по-новому, ничего не поймёшь.
Скрипнула дверь, в кибитку просунулась лукавая детская мордашка, стрельнула глазёнками в Дурды и потупилась с комической смиренностью взрослой женщины.
- Эне, вас гельнедже Абадан зовёт.
Оразсолтан-эдже вернулась быстро. Дурды глянул на неё и брови поднял от изумления:
- Ты, мама, прямо, как невеста!
Оразсолтан-эдже действительно сияла улыбкой в новом платье из алачи, новом платке и новых туфлях.
- Абадангозель, оказывается, приготовила для меня подарок, сынок. Специально, говорит, ждала, пока Дурды вернётся. Очень душевная женщина. Мне все помогали, кто чем мог, не зря говорится, что народ не бросит своего бедняка. Но Абадангозель больше всех помогала, - пошли нам аллах такую же невестку. Она и ухаживала за мной, когда я болела, и с каждой выпечкой чурек мне приносила. Совсем как родная. Сейчас они с Клычли в городе живут, по она постоянно сюда наведывается и каждый раз меня навещает.
- Да-да, - согласился Дурды, - много дурного в мире, по много в нём и хороших людей.
- Есть, сынок, есть хорошие, много хороших. Сейчас по селу шла - тамдыры горят, женщины весёлые перекликаются. Моммук овцу свежует. Это они нам с тобой той готовят. Вот какие хорошие у пас люди!
Она радовалась, как ребёнок, и говорила без устали. А Дурды примолк. Он словно лишь сейчас понял всю двусмысленность этого тоя - тоя, который по обычаю должен был делать он, а не соседи. Хотелось думать, что все вносят свой пай от чистого сердца, все, может быть, за малым исключением, и всё равно от таких мыслей легче не становилось. Когда он воевал и даже до этого - когда скитался в песках, преследуемый и кровниками и законом, он чувствовал себя человеком. Сегодня он почувствовал себя нищим. И это было до того неприятным, что он, не раздумывая, отказался бы от тоя, если бы не понимал, какой удар нанесёт этим матери. Пришлось смириться.
Той был недолгим, закончился уже к вечеру, однако, вопреки настроению Дурды, прошёл очень весело и непринуждённо. Потом его приглашали в гости то один сосед, то другой. Но рано или поздно, а праздники кончаются и наступают будни, когда нужно думать о самом насущном: как жить дальше. Задумался и Дурды.
Мать вспомнила о его ссоре с Моммуком, - да, такое случилось, но он был тогда совсем мальчишкой, когда после смерти отца пошёл прислуживать возле дверей арчина Мереда. И ссора эта тоже была по существу ребячьей. Потом случилось похуже: он отомстил за смерть отца брату Бекмурад-бая Чары-джалаю, убил его, и поэтому пришлось бежать в пески. А потом махнуло по Каракумам крыло гражданской войны, подхватило Дурды, как песчинку, понесло по дорогам и тропам жизни. Много он видел и испытал, возмужал, окреп, стал умнее. И всё же растерялся, когда столкнулся с проблемой дальнейшего существования.
Он с радостью вернулся бы к привычному - к седлу, сабле, винтовке. Но война кончилась, и старая мать ждала, что он успокоит её старость, наладит порушенное хозяйство. А как его налаживать? С чего начинать?
Дурды и мысли не допускал, что он, красный конник, пойдёт к кому-то в услужение или даже на поклон. Нужно было показать себя человеком самостоятельным, умелым, решительным. Попробуй покажи, когда всего-то и есть у тебя две руки да пустая кособокая кибитка!
Как-то подсела к нему Оразсолтан-эдже.
- Сыночек мой, Дурды-джан, - заговорила она, - аллах дал мне тебя второй раз. Успел ты вернуться до того, как рухнула эта кибитка, поставленная твоим отцом. А ей уж недолго осталось стоять. Вон и связки у терима все попрели, и уки покосились… Хозяйка нужна в дом.
- Разве ты уже не считаешь себя хозяйкой? - попробовал отшутиться Дурды.
- Я уже старая, Дурды-джан, бессильная. Сюда молодая хозяйка нужна.
- Без неё, мама, забот хватает. О том, чтобы пить-есть, надо думать, одеваться, стелить под себя. Да и калым где возьмёшь за невесту?
- Э, сынок, пустынный верблюд на расстоянии дневного перехода воду чует. Так и я. Ты вот меня послушай. Узук-джан наша не пропала, вырвалась благополучно из лап Бекмурад-бая. В Ашхабаде она учится. Ты иди и привези её оттуда. Женщине учёба не нужна, пусть сидит в кибитке. Достаточно с нас и прежнего позора. Пристрою её, женю тебя, а потом и смогу без сожалений отправиться, следом за твоим отцом.
Дурды промолчал. Оразсолтан-эдже, заглядывая ему в лицо, добавила:
- Если ты привезёшь Узук-джан, мы не дадим ей долго засиживаться - за ней, говорят, Черкез-ишан умирает.
- Не женат Черкез, что ли?
- Вдовеет он, сынок. Да только Узук-джан вроде бы не хочет за него.
- Ладно, мама, со всем разберёмся потихоньку, - сказал Дурды. - Ашхабад далеко, Мары поближе - пойду-ка я посмотрю, на месте ли город, Клычли проведаю.
- Да он сам скоро приедет сюда. Мне Абадангозель сказала, что собирается, дела его задержали.
- Ничего. Пока он соберётся, я в ревкоме буду.
- Родичей Бекмурад-бая сторонись, сынок. Они хоть и притихли, да и скорпион тихо до времени под камнем сидит, а потом жалит.
- Ничего, мама, не ужалят, прошло их время.
Клычли в ревкоме не оказалось.
- Товарищ Сапаров в аул уехал, - пояснил бойкий молодой паренёк в богатырке и длиннополой кавалерийской шинели. - Дня через два-три вернётся, не раньше.
Дурды подосадовал, подивился, как это они с Клычли разминулись по дороге, и спросил о Сергее.
- Ярошенко, что ли? - уточнил парень в богатырке. - Это в райком партии тебе, браток, надо топать. Но только полагаю, что и товарищ Ярошенко уехал. Дел у нас в аулах много: земельно-водную реформу проводим. Слыхал?
Дурды соврал, что слыхал, и на всякий случай спросил, где расположен райком. Однако парень в богатырке оказался прав: Сергея тоже не было. Дурды подумал и направился в чайхану "Елбарслы".
С этой чайханой у него были связаны, пожалуй, самые тягостные воспоминания. Здесь он сидел, слушая хвастливые слова Чары-джалая, насмешки его забулдыг-приятелей. Здесь чабан Сары вложил в его руки нож мести, укрепил его мальчишеское сердце на встречу с убийцей отца. Он пришёл сюда открыто, как все, а бежал, как - вор, под покровом ночи. Именно отсюда началась его жизнь скитальца.
Несколько минут он стоял на пороге, колеблясь - войти или нет. Но тут его окликнули:
- Дурды! Эй, Дурды! - из глубины чайханы махал рукой никто иной, как Торлы. - Чего стоишь, разинув рот? Иди сюда! Чайханщик, неси чая покрепче, друг мой пришёл!
Он долго хлопал Дурды по плечам, по спине, шумно выражал свой восторг по поводу столь неожиданной и приятной встречи.
- Молодец, Дурды, что вернулся! Вода в низину течёт, птиц на старые гнездовья тянет. Мы тоже, как птицы, в родные края все возвращаемся. Всюду были, через пасть аждархана прошли, а целыми остались.
Настоящий джигит нигде не пропадёт! Хов, люди! - Торлы повернулся к окружающим - Как мужчина, могу признаться вам, что когда-то сильно испугался этого джигита, моего друга. Да накажут меня святые, очень сильно испугался. Если бы я аллаха так испугался, птицей полетел бы в небо. Вот послушайте!
И Торлы, перемежая свой рассказ громким хохотом, стал рассказывать о случившемся на чарджоуской дороге. Слушатели тоже посмеивались, хотя и переглядывались порой в сомнении, то ли правду говорит весёлый рассказчик, то ли врёт.
Чайчи принёс чайники свежезаваренного чая. Торлы заказал ему куриный плов, принялся разливать чай. Посмеиваясь, спросил:
- Дело прошлое, скажи правду, если бы догнал ты меня тогда, убил бы?
- Коня я тогда загубил из-за тебя, Мелекуша! - сердито ответил Дурды.
Торлы сочувственно поцокал языком:
- Тс-тс-тс… жалко, конечно, коня, хороший был конь. А только он-то меня и спас, верно?
- Верно.
- Неужели всерьёз убил бы?
- Не до шуток было тогда, сам понимаешь.
- И не пожалел бы? Не. вспомнил бы всё доброе, что я для вашей семьи сделал?
- Не было у меня жалости.
- Ха-ха-ха-ха!
- Ты не смейся. Я правду говорю, - нахмурился Дурды.