- Вот как? - суровость, как тень, стала сползать с лица Аннагельды-уста. - Это хорошо. Но зачем же - маленький надел? Все получают от количества ртов и рабочих рук.
- Ай, что дадут, за то спасибо скажем.
- Однако земля сама не родит, её обрабатывать надо, засевать.
- С божьей помощью, обработаем.
- За ручки омача держаться умеете?
- Омач видели, работать не приходилось, - откровенно сознался ходжам. - Научимся. Аллах не без милости,
- Если только на аллаха надеетесь, то вряд ли что у вас получится.
- Ай, немножко и сами поработаем. Сила есть ещё.
- Что ж, одобряю ваше решение. Но труд дайханина - очень тяжёлый труд, от зари до зари на поле. Не испугаетесь? - продолжал испытывать ходжама Аннагельды-уста, в глубине души сомневаясь в искренности намерений прирождённого дармоеда и лежебоки и очень желая, чтобы сомнения его оказались напрасными - радостно всё-таки, когда хоть один человек пополняет семью честных тружеников. - Не испугаетесь кровавых мозолей?
- Ничего, ага, - вздохнул ходжам, - и медведь говорит: "Дядя!", когда через мост переходит. Может, и испугаемся. А жить-то всё равно надо?
Тон, каким это было сказано, и особенно мягкая улыбка, которой сопроводил ходжам свои слова, убедительнее десятка любых других аргументов рассеяли колебания Аннагельды-уста. Он улыбнулся в ответ и уже по-деловому, как равный равному, задал ходжаму последний вопрос:
- С семенами как думаете обойтись?
- Будут семена, уста-ага, будут семена! - обрадованно зачастила Энекути.
Во время разговора мужчин она переводила взгляд с одного на другого и то и дело порывалась вставить слово, но всякий раз благоразумно сдерживалась. То, что настала её очередь говорить, она определила безошибочно - ходжам ответить на вопрос старого мастера не смог бы.
- И семена будут, и омач, и бык! Всё будет, лишь бы нам дали клочок земли.
- Не пожалеешь растрясти свои заветные узелки, Кути-бай?
- Не пожалею, уста-ага, видит аллах, не пожалею! - заверила Аннагельды-уста Энекути.
- Я верю вам и сделаю всё, что в моих силах, - сказал старый мастер. - Считайте, что надел у вас есть.
Проводив обнадёженных гостей, он без промедления направился в аулсовет. Там он застал приехавших из города зятя и Черкез-ишана, которые с председателем аулсовета Аллаком и председателем земельной комиссии Меле обсуждали результаты работы комиссии. Аннагельды-уста, степенно поздоровавшись с городским начальством, тоже подключился к разговору: похвалил Аллака за распорядительность, похвалил Меле, заметил, что вдове Огультач следовало бы выделить надел поближе к аулу, а Нурмураду можно было бы дать участок и побольше - у него едоков много. И вообще не следует оставлять обиженными людей. Земля, сказал Аннагельды-уста, это святое дело, она очищает не только лопату, она и душу человеческую очищает до блеска. Не надо закрывать человеку, кто бы он ни был, путь к очищению.
Меле согласился, что в отношении Огультач замечание справедливое, а что касается Нурмурада, то так решила комиссия потому, что тот хитрит - собрал к себе родственников из других аулов, чтобы земли побольше получить. Аллак добавил, что землю получат все, обиженным никто не останется.
Аннагельды-уста покивал: да, да, всё идёт в общем правильно, однако с Нурмурадом следовало бы разобраться - может быть, родственники, действительно, чтобы было легче, хотят жить и работать совместно. Надо только узнать, получили они наделы в тех аулах, где жили прежде, или нет. И насчёт обделённых землёй - тоже стоит подумать. Конечно, Энекути зарекомендовала себя как женщина несерьёзная и вздорная, но, как говорится, приобрети друга, а враг и в семье найдётся, - надо бы пойти навстречу её добрым устремлениям, помочь ей стать человеком, если она сама этого захотела. Тем более, что вместе с ней и ходжам желает землёй очиститься. Они пришли с просьбой о помощи, а получилось совсем неладно: Меле пригрозил Энекути по кусочкам её раскидать, Аллак руку на неё поднял, Джерен ушибла её дверью, даже в городе нехорошо обошлись с ней.
При этих словах Аннагельды-уста посмотрел на Черкез-ишана, но тот только недоуменно пожал плечами. Клычли промолчал. А мягкосердечный Аллак возмущался и тряс головой: врёт ведь, всё врёт, обезьяна краснозадая! Ничего она не просила, и кулаком на неё никто не махал, и Джерен в глаза её не видела!
Аннагельды-уста, посмеиваясь в бороду, согласился, что, возможно, слухи, дошедшие до пего, несколько преувеличены. И спросил Меле, отдала ли комиссия кому-нибудь тот участок его, Аннагельды-уста, надела, от которого он отказался и на который посягал Сухан Скупой. Меле ответил, что нет, не отдала, участок пока бесхозный. Вот и хорошо, сказал Аннагельды-уста, пусть его отдадут Энекути и ходжа му.
Вмешался Черкез-ишан и заявил, что как из палана не получится конского седла, так и из дармоеда - дайханина. Земля, отданная лежебокам, любителям дарового куска, - пропавшая земля. Этот ходжам не знает, где у лопаты ушко и с какой стороны ишака в арбу запрягать. Пусть сидит где-нибудь и бормочет свои молитвы, а землю надо отдать в честные руки.
Черкез-ншану решительно возразил Клычли, сказав, что нет необходимости попрекать человека прошлым. Советская власть бросила лозунг: "Кто не работает, тот не ест", и если бывший бездельник захотел работать, надо дать ему возможность вернуться к честному труду, а не гнать взашей обратно к тунеядству.
Черкез-ишан скептически махнул рукой, но Аннагельды-уста одобрил слова Клычли. Согласились и Меле с Аллаком: пусть работают, дадим землю.
Вода стремится в низину, птицы - к гнездовьям
Парень подтянул повыше голенища сапог, перебрался через арык. Привстав на цыпочки, вгляделся: отсюда уже должен быть виден аул. По направлению к аулу медленно тащилась одинокая фигурка с вязанкой хвороста на спине. Радуясь попутчику, парень зашагал быстрее.
- Аю, тётушка, - окликнул он, догоняя, - не торопись! Я тебе сейчас помогу!
Женщина остановилась. Тяжело шаркая старенькими ковушами, медленно всем телом повернулась на зов.
Парень замер.
- Мама? - не то утверждая, не то спрашивая, прошептал он.
- Вай! - беспомощно вскрикнула женщина и как стояла, так и села со своей привязанной к спине вязанкой, сидя, протянула руки к парню. - Сыночек! Дурды-джан! Иди сюда, я прижму тебя к сердцу!..
Дурды опустился на корточки рядом с матерью.
- Пришёл я, мама… пришёл… вернулся… - повторял он, обняв материнские плечи.
А мать трясущимися пальцами ощупывала, ласкала его лицо - брови, нос, губы, и из её невидящих глаз по морщинам, как два горных ручейка, текли слёзы.
- Сыночек мой… единственный мой… вспомнил про свою мать, вернулся… Ночью шаги твои слышала… днём шаги слышала… думала: вот Дурды-джан мой идёт… Услыхал аллах мои молитвы, оглянулся милостивец на сиротство моё - вернул мне сыночка…
- Не плачь, мамочка, не надо плакать.
- Я не плачу, сыночек… Это горе моё плачет… Прогнал ты его, вот оно и плачет… Никуда теперь не уедешь?
- Нет, мама, никуда не уеду. Война давно кончилась.
- Да будет она окончившейся на веки веков… Дай я тебя ещё обниму, Дурды-джан…
Светлый праздник пришёл в бедную лачужку Оразсолтан-эдже. Она суетилась, не зная куда усадить сына, чем его угостить. Она так растерялась от неожиданно свалившейся радости, что у неё всё валилось из рук. Возвращение сына казалось ей, разуверившейся в милостях судьбы, каким-то волшебным сном, и она боялась проснуться, боялась на минуту отойти от сына, чтобы не исчез волшебный мираж.
Прослышав о возвращении Дурды, наведывались аульчане. Не из любопытства, а так, отдавая долг вежливости. И с долгими разговорами они не задерживались, тем более, что в кибитке Оразсолтан-эдже не на чём было даже присесть - единственная кошма, на которую мать усадила сына, была размером не намного больше намазлыка.
- Специально для тебя сделала её, Дурды-джан, - хвалилась сияющая Оразсолтан-эдже. - Люди иногда мне приносили овчины, я их ощипывала, а когда шерсти набралось побольше, сделала комшу. Слово себе дала, что расстелю её только, когда ты вернёшься. Вот и дождалась радости, дошли до аллаха мои молитвы. Теперь и умереть можно без сожаления.
- Пусть враги наши умирают, а мы ещё поживём, - ответил Дурды.
Он был настроен далеко не так радужно, как мать, его угнетала откровенная нищета, которую он увидел в отчем доме. Особого изобилия здесь, по правде говоря, не было никогда, но и жили не хуже многих других. Отец тогда ещё был жив, Узук… С неё-то и начались все беды - когда похитили её люди Бекмурад-бая и насильно повенчали с косоглазым Аманмурадом. Потом её Берды увёз, а потом и пошло, и завертелось.
- Хех-чек! - послышалось за дверью кибитки. - Хех-чек!
Мать и сын переглянулись.
- Кто-то верблюда сажает, - сказала Оразсолтан-эдже. - Пойти взглянуть, кто бы это мог быть.
Но она не успела подняться, как в кибитку заглянул кряжистый широколицый парень с курчавой бородкой, в котором Дурды не сразу признал Моммука - сына арчина Мереда.
- Свет глазам твоим, Оразсолтан-эдже! - закричал Моммук. - Поздравляю с возвращением сына! Ну-ка, Дурды, давай поздороваемся! Я вам два верблюда саксаула привёз! Хороший саксаул - сплошной жар. а не саксаул! А сейчас я к вашим дверям овцу приволоку! У вас той сегодня, все мы рады!
Он выскочил так же стремительно, как и вошёл.