- Ну, и от стражи уходят. Да вы не волнуйтесь, может, ничего не будет…
Он стал успокаивать Анисью Захаровну, жалея о вырвавшихся словах.
А день был полол неожиданностей. Вдруг оказалось, что незачем готовиться к побегу. Сверху, с площадки лестницы, кто-то громко закричал:
- Алексеев, тебе чистая вышла, освобождение!
- Мне? - Вася схватил Анисью Захаровну за плечи. - Слышите, что кричат? Вы подождите тут, маманя. Я сбегаю, узнаю.
Было трудно сразу поверить. Но в канцелярии весть подтвердилась.
- Счастье твое, Алексеев, - сказал писарь, - бумага уже давно написана, да отправлять тебя нельзя, раз ты ратник второго разряда. Эти еще не призваны, которые, значит, твоего года. Зря из полиции тебя прислали. Забирай свой паспорт и на все четыре стороны.
Вася схватил бумаги. Надо было еще поговорить с товарищами, собрать вещички… Потом он выбежал на улицу и задохнулся от ветра. Или от радостного ощущения воли? Ветер был сырой и порывистый, но всё равно он нес запахи весны.
Вася вспомнил о трешке, лежавшей в кармане. Как-никак у него сегодня праздник.
Он положил узелок на землю возле часового:
- Пусть полежит минутку, я сбегаю за извозчиком.
И пошел по улице - не в строю и без конвоя, как все, кто шел по своим делам. Нет, ему в самом деле здорово повезло!
А через минуту он уже взбежал на лестницу, где ждала Анисья Захаровна:
- Мама, тут вы? Поехали домой…
Извозчик был уже на летней пролетке. Время от времени он громко покрикивал на лошадь: "Но-о, окаянная сила!" - и хлопал вожжами.
Они ехали вдоль Фонтанки, вывернули на Старо-Петергофский и покатили к Нарвским воротам. Путь был долгий, а улицы чем ближе к заставе, тем грязнее. Потом кончилась мостовая, и лошадь пошла медленным шагом, колеса застревали в чавкающей размокшей глине.
Когда проехали мост через Емельяновку, Вася не выдержал, выскочил из пролетки и побежал к дому. В воротах стоял отец в расстегнутом пиджаке и в картузе, сдвинутом с красного, распаренного лба. Петр Алексеевич только что пришел из бани.
- Батя!
Вот он и вернулся домой…
На нелегальном положении
В ту ночь у Алексеевых так и не гасили света. Ночь была пасхальная, и вряд ли кому могло показаться странным оживление в доме. Празднуют, только и всего. Но праздновали не так пасху, как возвращение Васи. Отец с матерью поздно пришли из церкви, а в кухне было полно народа. Возле стола сидели Васины друзья.
- Христос воскресе! - сказал Петр Алексеевич, истово перекрестился и поцеловал Петю Кирюшкина, сидевшего с краю.
- Христос воскресе! - повторял он, обходя стол и целуясь с каждым.
- Люди богу молятся, праздник-то какой! А вы всё не наговоритесь…
- Давно ведь не виделись, папаня, - примирительно сказал Вася.
- Знаешь, как сказано: во многом глаголании несть спасения.
- Там не о том опасении говорится, о котором мы думаем.
Опять у них с отцом готов разгореться спор. Но Анисья Захаровна гасит первые искры:
- Сейчас мир и согласие должны быть меж людей, - пасхальная ночь. Вот чаю поставим, кулича поедим. Разговляться пора, сыночки.
- Мы же не заговлялись, - засмеялся Ваня Тютиков, - на нас, верно, грех тратить освященный кулич. А что печь вы мастерица, Анисья Захаровна, это мы знаем…
Они о многом переговорили в ту ночь. Вася дотошно, как следователь, расспрашивал друзей, что произошло на заводе, в городе, в мире за недели, которые он провал в полицейской части и в проходных казармах. Он и газет почти не (видел это время. А события происходили действительно крупные.
- Выходит, весь рабочий Питер поддержал путиловцев? Ото пятьдесят тысяч забастовщиков… Такого еще не бывало во время войны. Глядишь, скоро дойдет до всеобщей стачки. Если уж кадет Милюков в думе заговорил о нашей забастовке, значит, здорово они напугались.
- А ты что теперь собираешься делать? - спросил Петя Кирюшкин. - Обратно на завод? Полиция тебя не забыла, между прочим, спрашивают о тебе, я слышал, - куда, дескать, его отправили, не появлялся ли дома? Пристав Любимов узнает, что вернулся, будет ему подпорчена пасха.
- Посмотрим, тут все-таки к заводу ближе, чем в селе Медведь.
Он уже понимал, что снова поступить на Путиловский вряд ли удастся, а вскоре понял, что и в другом месте устроиться будет не просто. Рабочие-то нужны, но для него заводские ворота закрыты. Полиция снова ищет его.
Пасхальная ночь была единственной, которую он спокойно провел дома. Сидели до утра, спорили, даже песни пели: "Из-за острова на стрежень" или "Среди долины ровныя". Народные песни Вася знал и шел так, что лица ребят становились растроганными и светлели.
Другие песни пели негромко: "Выпьем мы за того, кто писал "Капитал"". Пели и прихлебывали чай, налитый из остывающего самовара. Напитков покрепче не было, да они такие напитки и не признавали.
- А тобой одна барышня интересовалась…
Ваня Тютиков лукаво поглядел на друга:
- Может, догадываешься кто?
- Настя? - Вася быстро повернулся к нему: - Как она живет?
- Живет-поживает. Увидитесь - она тебе больше расскажет, чем мне…
Голос Тютикова стал немного грустным. Тоненькая голубоглазая Настя нравилась не одному Васе. Тютиков тоже был к ней неравнодушен. Но, что поделаешь, Настя, видимо, предпочитала другого, и этот другой был его лучшим товарищем.
Вася познакомился с Настей незадолго перед тем. В Путиловской больничной кассе работала ее сестра. Настя частенько забегала к ней, а Вася был там своим человеком.
В больничной кассе прочно утвердились большевики. Рабочие отдавали им голоса на выборах, - знали, кто сможет за них постоять. В больничную кассу обращались в трудную пору - при болезнях, увечьях, смерти близких, а трудная пора настала теперь для многих, - жили что ни день хуже, работали всё тяжелее. В кассе бывало полно народа. В толпе с теми, кто получал пособие, приходили и подпольщики. Вася бывал там тоже.
Правда, полиция не обходила своим вниманием больничную кассу. Облавы, налеты, аресты повторялись очень часто. Но Петербургский комитет большевиков присылал новых товарищей, и работа продолжалась. В больничной кассе Вася познакомился с Андреем Андреевым, Семеном Рошалем и другими видными большевиками.
В кассе он встретился и с Настей. Она не была партийной, просто девушка из рабочей семьи - немного пугливая и стеснительная, тянувшаяся к тому бунтарскому миру, который окружал в больничной кассе ее сестру, и вместе с тем еще боявшаяся его.
Молодые рабочие, заходившие в кассу, часто заговаривали с Настей, шутили, - она была хороша собой, - но девушка отмалчивалась и краснела. А с Васей разговорилась, точно была с ним давным-давно знакома.
Они скоро установили, что могут и правда считать себя знакомыми давно, - в одно время бывали в Ушаковской школе. Как это сразу не узнали друг друга?
Вышли из кассы вместе, и, так уж получилось, Вася пошел с Настей по Щелкову переулку в сторону, противоположную своему дому.
"Когда зайдешь в кассу еще?" - опросил он, прощаясь.
На улице было уже совсем темно. Зимой дни короткие, да они, оказывается, бродили по улицам не один час.
"Как-нибудь…"
Она помолчала.
"Послезавтра, а может быть, и завтра зайду".
Они встречались несколько раз, гуляли по улицам заставы. Потом Васю арестовали.
- Сходим к ней завтра домой, - предложил Вася Тютикову.
- Сходим, похристосуемся, - весело отозвался тот и смешался под сердитым Васиным взглядом. - Можно сходить, если хочешь…
Они сидели тогда у Алексеевых на кухне до самого утра и разошлись, когда на дворе было уже светло. Вася проводил друзей за калитку, несколько минут постоял на тихой улице деревни. Никого не было вокруг. В покрасневшем небе над городом всходило солнце, в ближних кустах пронзительно щебетали птицы. Вася улыбнулся радостно и удивленно…
После той ночи он бывал дома уже не часто. Поспав часок, он быстро пил чай и собирался:
- Ночевать, наверно, не приду. Вы, маманя, не удивляйтесь.
Так началась его кочевая жизнь. Ночевал он то у Вани Тютиков а, то у других ребят.
Через несколько дней какой-то парень забежал к Алексеевым:
- Тетя Анисья, не тужи. Он сыт, а ночует на Овсянниковской даче. Рубаху чистую просил прислать.
Вася появился дома неожиданно, постучал в дверь, когда Анисья Захаровна уложила детей и собралась уже спать сама.
- Ты как, сыночек?
- На лодке я приехал, маманя. В деревне никто не видел.
Мать долго смотрела на него. Похудел, лицо усталое и неспокойное.
- Голодный?
- Немножко. Я сегодня переночую, маманя. Потом забегал изредка и на минуту:
- Маманя, нет ли яичек вареных?
- Маманя, дайте двугривенный.
Как-то Анисья Захаровна сказала ему, чувствуя, что говорит не то - очень уж горестно было на душе, жаль сына и обидно, что всё так выходит:
- У меня ведь, Васенька, лишних двугривенных нет. Отец много ли получает? А семья, сам знаешь, какая. Раньше и ты рублей восемь приносил в дом - всё легче нам было. Теперь тебе двугривенные давай…
- Я понимаю, - сказал он, - всё понимаю. Да такой уж мне вышел путь…