Население казармы всё пополнялось, во всяком случае той ее части, где на окнах были решетки. С очередной партией из Выборгской полицейской части прибыл Петя Александров, с которым Вася сдружился еще во Втором Нарвском обществе "Образование" и в Ушаковской вечерней школе. Александрова арестовали в первый день путиловской стачки. Появился Иван Егоров, выступавший на заводском митинге с требованием поддержать забастовавших электриков. Его взяли одновременно с Васей Алексеевым и Дмитрием Романовым.
- Тут, пожалуй, можно устроить районное собрание большевиков, - невесело пошутил он, оглядевшись. - Кворум будет.
Иван Егоров был одним из руководителей Нарвской партийной организации.
- Кажется, и городское можно, - ответил Вася. - Вон сколько наших. Из всех районов есть.
Дни в казарме мало отличались от тех, что они провели в тюрьме. Только народу больше и свободнее можно обсуждать интересующие всех дела. Литературу получить не удавалось, но были тут товарищи, знавшие последние ленинские работы, дошедшие до России, - о войне, крахе Второго Интернационала, нелегальной деятельности в военных условиях. Рабочие слушали с жадным вниманием.
И за решеткой они не теряли времени даром. Так уж повелось. Тюрьма всегда становилась для большевиков своего рода университетом.
Был в казарме и другой "университет", устроенный не большевиками, а воинским начальством. Каждый день к арестованным приходил унтер, старый служака, известный умением "выбивать дурь из солдат". Должно быть, это умение избавило его от посылки на фронт. Унтер втолковывал арестованным "словесность". За многие годы службы он выдолбил ее наизусть и отчеканил бы, разбуди его посреди ночи, что есть часовой и что есть знамя, за сколько шагов надо отдавать честь господину офицеру и перед кем надлежит становиться "во фрунт".
- Знамя есть священная хоругва, - хриплым голосом произносил он.
- Хоругва…
Вася в точности повторял интонацию унтера.
- Совсем как у Куприна. Читали "Поединок"?
Унтер глядел на него ненавидящими главами:
- Грамотные больно, чисто скубенты. Из вас эту грамоту вытрясут в дисциплинарном-то батальоне. Забудешь, как читать!
В его "словесности" был раздел, который он тоже выучил на зубок, - "что есть враг унутренний и враг унешний". Насчет "унешнего" это было ясно. Германец. А "унутренний"? На сей счет унтер тоже не имел сомнений. "Скубент", жид, забастовщик. Но тут забастовщики сидели перед ним. Их было много, и объявить их в глаза внутренними врагами он не решился. Да и про "скубентов", про "пархатых" распространяться не стал. Подумал, должно быть, что не совладает с этим отпетым народом, собранным из тюрем. Еще выкинут такое коленце, что сам пострадаешь. Долго ли угодить на передовые?
- Русский солдат всегда готов послужить за православную веру и батюшку-царя, - втолковывал он. - Потому на нем божье благословение и начальство награждает за верную службу. Но кто забыл, что крещеный, да не желает положить свой живот за истинную веру, кто супротив царской власти идет, тот мучиться будет что на этом, что на том свете.
- Значит, мы вечные мученики, - как бы про себя проговорил Павел Шубин, толкнув Васю в бок. - Может, раскаяться, пока не поздно? Допустим, в жандармы пойти…
Кругом хмыкали, а унтер глядел на них, и красное его лицо дергалось от злобы. Еще скалятся… Их разве словами надо учить? Пересчитать бы зубы одному, другому. Тогда и до разума дошло бы…
Он начинал сбиваться, к вящему удовольствию слушателей. Этот "университет" был для них истинным развлечением.
В серьезные споры с унтером не вступали. Ни к чему. Зато всё менялось, когда в казарму приходила конвойная команда, чтобы забрать часть арестованных в село Медведь. Команда состояла ив солдат-мобилизованных крестьян и рабочих. С ними было легко найти общий язык.
Унтер-офицеры, прибывшие с командой, обычно отправлялись в канцелярию получать документы, а оформление тянулось часами. Солдаты располагались в казарме, их сразу окружали, и начинался долгий разговор. Тут Вася и его друзья давали себе волю.
Хотелось всё узнать об этих дядьках в кислых шинелях. Они глядели на арестованных хмуро, но без вражды. Что бы им ни внушали перед тем, как послать сюда, они не очень верили. Они сами ненавидели войну. И, подсев к такому дядьке, Вася завязывал беседу, которая скоро становилась общей:
- Откуда будешь, отец? Псковский или новгородский? А дома кто остался? Справляются там без тебя?
- Да где же справиться, когда одни бабы…
- До войны богато жил?
- Наше богачество известно - своего хлеба хорошо если хватит до великого поста.
- Видать, тебе никак без Дарданелл нельзя. Вот отвоюем их у турок - сразу богато жить начнешь.
- А что мне с этих Дарданеллов?
- Значит, нужны, если пошел голову за них класть.
- Нам сказано не слушать вас, как вы все тут смутьяны и бунтовщики. И чего тебе эти Дарданеллы дались?
- Не мне, папаша, они дались. Царь зарится на них. Только кровь нашу льет впустую. А забрал бы он Дарданеллы, так тебе, думаешь, хоть аршин земли прибавили бы? Ничего не получим, пока сами не возьмем. Мы, думаешь, почему бунтуем? Хотим, чтобы войне был конец, хотим, чтобы землю отдали крестьянам, а рабочие стали хозяевами заводов. Хотим, чтобы тот, кто работает, тот и ел вдосталь. Разве ты этого не хочешь?
Кто-нибудь приносил большой медный чайник. Солдаты усаживались среди рабочих на нарах, доставали краюшку хлеба, по-мужицки завернутую в тряпицу. Сидели вместе, прихлебывали кипяток и разговаривали.
Партии арестованных отправлялись обычно вечером. Было тяжело прощаться с друзьями. Не к тетке на пироги они собрались.
- В этот чертов Медведь не поеду, - твердо сказал в день отправки Павел Шубин, задержав Васину руку. - Сбегу. И тебе советую то же.
Вася посмотрел Шубину в глаза. Да, Павел сделает, как сказал. Он не бросает слов на ветер.
- Счастливо, Бог.
Вася назвал друга его партийной кличкой. Обнял его и быстро отвернулся.
Конвой уводил товарищей. Унтера пересчитали людей перед отправкой и проверили фамилии по спискам. Солдаты стояли молча, лица у них были хмурые. Лишь некоторые украдкой поглядывали на рабочих, с которыми только что говорили о самом сокровенном. Но Вася был уверен - тот разговор не забудется. Семена должны прорасти, раз они упали на подходящую почву.
* * *
После отправки Шубина прошло уже немало дней. В запыленные окна казармы всё чаще светило весеннее солнце. На дворе солдаты в обмотках и мятых, торчащих коробом шинелях - должно быть, нестроевые, те, кого уже никак нельзя было послать на фронт, - скалывали остатки серого льда и свозили его в кучи, а по крупному булыжнику мостовой бежали, извиваясь, узенькие ручейки.
Путиловцев в казарме осталось совсем мало. Всеведущие писари из канцелярии говорили, что последних отправят не сегодня-завтра.
- Сказано, чтобы к пасхе разделаться с вами.
Вася лежал на нарах и думал о побеге. Эти мысли в последнее время не оставляли его. Кто знает, на сколько времени их запрут в дисциплинарный батальон? Может быть, до конца войны, если не сживут раньше со света. В селе Медведь порядки каторжные. Будут там муштровать и мордовать без конца, а время наступает такое, что никак нельзя выходить из борьбы.
Шубин был, очевидно, прав: лучше всего бежать по дороге - на какой-нибудь станции, или выпрыгнуть из поезда на ходу. Но если Шубин осуществил свое намерение и бежал, то конвой теперь усилен и начальники начеку. Что ж, Вася не собирался уходить один, он уже не раз обсуждал свои планы с оставшимися в казарме друзьями, они с ним соглашались. Вместе можно было сделать много. Не удастся бежать незаметно - напасть на охрану, овладеть оружием и уйти с боем.
Громкий голос дневального прервал его размышления:
- Алексеев Василий, на выход!
Вася вскочил с нар.
- Выдь на лестницу, пришли там к тебе.
В пролете лестницы, между каменных маршей, была видна маленькая фигурка женщины в толстом платке. Она стояла, прижимая к груди сверток, и с тревогой глядела вверх.
- Мать!
Он бросился по лестнице, перескакивая через ступеньки, даже окрик фельдфебеля, которого он чуть не сшиб по пути, пролетел мимо ушей.
- Васенька!
Анисья Захаровна припала к нему:
- Все-таки свиделись, услышал меня бог.
Задыхаясь и перебивая себя, она стала торопливо рассказывать: вот решили с отцом собрать ему передачу, она пришла сюда, а часовой не принимает. "Не положено, говорит, да и не стану я для них стараться. Они же там оголтелые только ругаются с нами".
- "Так, может, это и не мой, - говорю. - Мой-то тихонький. Уж передай, - прошу его, - пожалей материнское сердце. Чай, у самого есть мать, знаешь, как она убивается по сыну". Отошел он немного, велел к воинскому начальнику идти, просить свидание, как вас отправляют сегодня…
Она расспрашивала Васю про здоровье, рассказала об отце, о братишках и сестрах.
- Все велели передать тебе низкий поклон.
Потом добавила тише:
- И дружки твои забегают, не забыли дорогу к нам. А на заводе-то шумно!
Она держала сына за руку и заглядывала ему в лицо:
- Бледный ты стал какой… Я принесла тебе денет три рубля, штиблеты, да еще свининки кусочек, белого хлебца, пяток крашеных яиц. Завтра же пасха!
- Спасибо, маманя, деньги я возьму и штиблеты. Мои уж совсем развалились. А булки и свинины не надо. Ребятам лучше отдайте. Голодные же, а нас все-таки кормят.
Он напнулся к самому ее уху:
- Зачем мне булка? Сегодня повезут, так, может, и уйдем на волю.
- Как уйдете? - испуганно прошептала мать. - Кругом вон какая стража…