Он проходил без работы всё лето. Никуда не сунешься - нелегальный. Паспорт можно было достать другой. Он сам помогал Ивану Грязнову делать паспорта. А Грязное считался специалистом, знал, какими составами смыть старые записи, мастерски вписывал новую фамилию, подделываясь под писарский почерк. Но такой паспорт было рискованно давать в прописку. В полиции разобрались бы. Да и трудно было Васе жить за Нарвской заставой по чужому паспорту. Слишком многие хорошо его там знали.
Но объяснить всё это матери было нелегко.
Уже осенью он как-то ночевал дома. Тоже затемно приехал на лодке и прошел задами. Утром сунул матери сверток:
- Бумаги тут нужные, вы припрячьте.
И пропал. Никак не мог он в те дни забежать в Емельяновку. За Нарвской было снова неспокойно. Завод волновался. Царские власти предали военно-полевому суду группу кронштадтских матросов-большевиков, обвиняя их в подготовке к бунту. Матросам грозила смертная казнь, и рабочий Питер поднялся на их защиту.
Петр Алексеевич пришел домой хмурый:
- Бастуем, началось у нас снова. Митинг на заводе, да я не остался…
Как началось, Анисья Захаровна узнала от других. Вся Емельяновка говорила об этом.
- Василий твой объявился, - шепнул Анисье Захаровне сосед Петр Степанович. - На митинге его видели. А народу было знаешь сколько? Почитай, ползавода,
- Не случилось с ним чего? - Анисья Захаровна прижала руки к груди.
- Не допустили полицию, гайками и болтами ребята отбились. Потом и булыгу из мостовой выворачивать стали. Околоточного, слышь, так шарахнули - с кобылы слетел. Ушел твой Василий, не иначе ушел. Там ведь такое было… Солдаты на полицию пошли в штыки.
- Войско на полицию? Да ты что-то плетешь, сосед…
На душе у нее было тревожно. Хотелось бежать куда-то, искать сына. Но где искать?
Анисья Захаровна уже еле слушала, что рассказывал Петр Степанович. А то, что он говорил, было истинной правдой, хотя прежде такого никогда не бывало за Нарвской. Даже в пятом году.
Два отряда полиции - конный и пеший - пытались разогнать митинг на заводском дворе. Рабочие встретили их градом гаек, болтов, обрезками железа и выгнали за ворота. Схватка разгорелась уже на Петергофском шоссе. В это время мимо завода двигалась воинская часть.
Толпа рабочих загородила им дорогу, и солдаты стали.
- Вперед, шагом марш! - командовали офицеры, но движение не возобновлялось.
Увидев солдат и рассчитывая на их поддержку, полиция осмелела. Она стала теснить толпу.
- Братцы, - кричали рабочие, обращаясь к солдатам, - помогите, ведь свои же вы, тоже заводские!
Воинская часть состояла в самом деле из пожилых, недавно мобилизованных запасников, преимущественно рабочих. Они не могли равнодушно смотреть на расправу с путиловцами. Горячее сочувствие братьям, возмущение действиями властей, ненависть к войне, зревшая в сердцах солдат, - всё это, соединившись вместе, привело к мгновенному взрыву.
Солдаты скинули с плеч винтовки и пошли со штыками наперевес - не на толпу, а на полицию, отгоняя ее от рабочих. Напрасно офицеры размахивали револьверами и подавали команды. Их не слушали, солдаты открыто становились на сторону забастовщиков. Это уже был бунт.
Благодаря всем этим событиям Вася избежал ареста. Но шпики приметили его. Ночью в Емельяновку нагрянула полиция.
- Василий Алексеев проживает здесь?
- Здесь, - сказала Анисья Захаровна, - только нету его дома…
Она вспомнила: сверток с бумагами! Он лежит на кухне, сейчас попадется им на глаза. У нее зашлось сердце.
- Нет дома Василия, - проговорила она и вдруг добавила грубо, со злостью: - Как хотите ищите, а мне выйти надо, маюсь я животом.
Мимоходом она стряхнула сверток в валенок и прихрамывая - нога в валенок не влезала - пошла в сени. Потом трясущимися руками в темноте запихивала сверток за отставшую доску в уборной. Она сумела обмануть "фараонов" и на этот раз.
Утром Васин братишка прибежал на Овсянниковскую к Тютикову:
- Засада у нас, четверо городовых сидят. Васю ждут. Меня мать послала будто на рынок.
Полиция шарила в Емельяновне, а Вася чуть не попал ей в руки в другом месте. Пристав сам выпустил его.
Вася был в больничной кассе, когда началась очередная облава. Городовые окружили дом, заняли выходы. В кассе толпился народ, в это время как раз происходила выплата пособий. Полиция искала подпольщиков, - рабочие, пришедшие за деньгами, были ей не нужны. Тех, кто мог предъявить талон на получение пособия, выпускали. Те, у кого талонов не было, пытались скрыться. Один пробрался на чердак, городовые шли следом, и он вылез через слуховое окно на крышу. С чердака его было трудно заметить, но теперь его видели с улицы. У дома, где помещалась касса, собралась толпа. Люди были хмуры, они зло переругивались с городовыми, задирали их ядовитыми шутками и отводили глаза от крыши, чтобы не привлечь внимания к спрятавшемуся там человеку.
Вася пытался проскользнуть за спиной городового, но тот схватил его за рукав:
- Предъяви квиток!
Пришлось вернуться в комнату. А там хозяйничали полицейские - рылись в карточках, ворошили бумаги и кидали на пол. Они всё перемешали.
На столе была рассыпана пачка оплаченных талонов. Вася взял один из них, постоял минуту, потом решительно подошел к приставу:
- Чего ваш городовой не выпускает меня? Я не за пособием пришел! Совсем хворый.
Он помахал талончиком перед носом Любимова.
- Выпустить его, пусть катится ко всем чертям, - сказал тот раздраженно. И Вася прошел мимо городовых, сердито бормоча себе под нос: держат, мол, ни за что ни про что.
"Счастье, что Любимов подслеповат", - думал он.
Пристав не увидел, что на талончике стоял лиловый штамп "уплачено". И Васю не узнал. А ведь сам арестовывал его в феврале.
Так и жил Вася в тот год - преследуемый и бездомный. Каждую минуту он мог попасть в капкан - стоило сделать неверный шаг. Часто, уйдя с ночевки, он не знал, где проведет следующую ночь. Перехватив ломоть хлеба, не мог сказать, когда придется поесть в следующий раз. Товарищи охотно делились тем, что имели, но много ли было у них самих? И всё равно он постоянно был весел и никогда не лез за словом в карман. И всегда у него были новые песни:
- Не слыхали такую?
Отречемся, друзья, от марксизма,
От доктрины великой, святой.
Нам дороже кумир шовинизма,
Нам не надо борьбы классово́й…
- С ударением тут не гладко получилось: классово́й… Надо что-нибудь придумать. А так правильно. Настоящая меньшевистская марсельеза. И под мотив подходит. Подарим ее оборонцам.
Ребята от души смеялись, а меньшевики, заслышав эту "марсельезу", приходили в ярость.
Всё больше партийкой работы в районе ложилось на Васины плечи. Он устраивал сходки - в Поташевском лесу, у Дачного или на Канонерском острове, на взморье. Он вырос там, хорошо знал эти места и любил их. Петя Кирюшкин или еще кто-нибудь отправлял лодки, Вася встречал их. Говорили, сидя у костра, спорили, а рядом лежала чья-то гармонь, валялись нарочно привезенные бутылки из-под политуры, - она шла тогда у пьяниц вместо водки. Если нагрянут жандармы, появится вблизи морская полиция, можно быстро изобразить компанию подгулявших мастеровых…
Он бывал на Путиловском, выступал в мастерских. Проходил по чужому номеру. Не раз его видели на фабрике Кенига. Когда назрела забастовка на Российской бумагопрядильной мануфактуре, райком послал туда Васю. И на этой фабрике у него были знакомые среди мюльщиков, ватерщиц, - он встречался с ними в обществе "Образование", в Ушаковской школе. Все-таки завести серьезный разговор оказывалось нелегко. Многие работницы совсем недавно пришли из деревни. Они плохо понимали, зачем надо бастовать, а появление парнишки - одного среди сотен девушек - настраивало их на озорной лад.
- Чего ты про политику, - кричали Васе, - гляди, невест сколько! Любую выбирай, быстро свадьбу сыграем.
- Не выбрать, - отшучивался Вася, - больно уж все хороши. Красавицы… А надолго ли вашей красоты хватит, если столько работать да голодными ходить? Кто из вас ест досыта? Нет таких. Над кем не измывался мастер? Таких тоже нет. Так уж давайте в другой раз шутки шутить будем, сейчас всерьез поговорим…
- И то правда, - раздались голоса, - дело говорит парень…
Фабрика забастовала в тот же день.
Должно быть, мало кто понимал, как ему приходится тяжело, - даже из друзей. Но не в его характере было жаловаться. Да и зачем? Разве другим легко? В листовке, которую нарвские большевики отпечатали в своей подпольной типографии и распространяли на заводах, говорилось: "Страшный рост дороговизны, обусловливаемый беспримерной спекуляцией и продажностью властей, доведен до невыносимых пределов, а между тем заработок рабочего остается на одном уровне или падает. Общая же эксплуатация нашего труда на заводе оставляет за нами единственное право - право свободно умирать от голода, не отходя от станка".
Не Вася ли писал эту листовку? Он был членом исполнительной комиссии райкома, одним из руководителей нарвских большевиков, а каково "право" умирать от голода, не отходя от станков, знал очень хорошо.