- Документ есть?
- Есть, - подтвердил Дочкин. - Я только что смотрел. Все по форме. Мобилизован был на работы.
- Почему только на работы? Я и в батальоне был. Воевал. И овечек отвез добровольно. Мне должно быть послабление, потому как я воевал. И дочь моя - тоже. Тоже воевала.
- Все воевали.
- Нет, не все! - взвизгнул вдруг задетый за живое, за самое больное Петр Леонтьевич. - Дочкин вон не воевал. И ты не воевал! Судил людей ездил с моим племяшом, и расстреливал невинных!
- Стоп! - закричал Кульгузкин. - В кутузку его! Есть у вас кутузка? За оскорбление властей на пять суток его!.. Эй, кто там? - выглянул он в переднюю комнату. - Забрать его!
Леонтьич и опомниться не успел, как очутился в сельсоветской кладовке с заколоченным окном. Постоял. Дал привыкнуть глазам к непроглядной темноте. Пошарил вокруг себя - под руки попадались колченогие стулья, скамейки, какие-то доски, какие-то тряпки. Топор попался - значит, кладовка явно не была приспособлена под каталажку. Иначе топора бы здесь не было. Кое-как угнездился на куче хлама и мусора. Век прожил, а в кутузке еще не сиживал. А вот на старости лет удосужился. В самом деле - завоевал себе власть, туды-т твою в портянки…
Из глубины сельсоветских комнат доносилось лишь гудение двух голосов. Леонтьич сдвинул набекрень шапку, освободил одно ухо побольше, напряг слух - уж больно хотелось узнать, о чем они, эти власти, там наедине говорят. Затаил дыхание.
- Ну так у кого будем наглядно показательно выгребать? - спросил уполномоченный Кульгузкин. - Судя по посевным площадям прошлогодним, больше всех хлеба сейчас - это у Катуковых. Давай с них и начнем.
- Нет, - воспротивился Дочкин довольно твердо. - Все три брата Катуновы члены подпольной даниловской организации, активные партизаны, не то, что этот вот, которого сейчас в каталажку посадил. Настоящие партизаны. К тому же первую разверстку честно выполнили - привезли хлеб сполна.
- Мало ли что привезли. Сколько там за ними числится?
- За ними ничего не числится,
- Надо, чтоб числилось! Как же это так: у человека столько хлеба и он вдруг не должен государству - такого быть не может! Сколько по вашим подсчетам у этих братьев-куркулей сейчас имеется в наличии хлеба?
- По нашим подсчетам, ежели взять с семенами, то у них… - Дочкин что-то долго бормотал, Леонтьич не мог разобрать-… у них сейчас в наличии должно быть пудов по сто на брата.
- Это - триста пудов? С семенами?
- Да, с семенами. Всего.
- Половину забрать! Даже не половину, нет. Больше половины забрать! По тридцать пудов, на брата оставить семян - это девяносто пудов. Остальное все забрать! И пусть сегодня же все вывезут. Думаю, привезти у них есть на чем. Или мобилизованных дать подвод - десяток. Всё - с этими решили. Сегодня чтоб хлеб был.
- Погоди. Погоди. Как это решили? Я к ним не пойду с этим новым заданием.
- Как "не пойду"?
- А так - у меня совесть еще есть. Мы с ними договорились по-хорошему, по-честному. Они вывезли. Больше всех пожалуй в селе вывезли. А теперь- снова? Не-ет, я не пойду. Иди, ежели ты такой шустрый. Иди.
- Та-ак, - протянул угрожающе Кульгузкин. - Значит, и ты с ними. Учтем. Ладно. Кто еще у вас тут хлебный? У кого бы еще наглядно-показательный выгребон сделать, а? Вот в списке этот, как его, Квалерий, это что такое?
- Это - поп.
- Во-о! Попа и включим в показательные.
- Не желательно. Поп у нас особый. В партизанах был. Вернулся. Сколько написали, столько и вывез.
- Вот и хорошо, что вывез. Не вывез бы, мы с ним и разговаривать не стали. Сколько у него еще можно взять?
- А, почитай, нечего уже брать. Ни на семена не осталось, ни на пропитание - тоже. Ходит, занимает у соседей на прокорм. У меня был. Я дал; ему два пуда.
- "Дал два пуда…" А вы и поверили? Он ходит и занимает! Мало ли, что он ходит и занимает. А вы все и уши развесили! Эх, вы-ы! Да я сейчас пойду с ребятами и найду у него хлеб! Понял? Кому поверили! Попу-мракобесу! Пиши его в списки самым первым… В нашем деле сегодня главное - никому не верить на слово. Понял?
Леонтьич пригляделся в кромешной-то тьме. Стал paзличать очертания развешанных на стенах предметов - хомут, дугу, багетовую раму от портрета (должно быть, царского). Увидел, что окно заколочено досками изнутри, а не снаружи. Он нащупал лежавший у его ног топор. И полез с ним на четвереньках через кучу хлама к окну. Потомственному Крестьянину, хорошему хозяину ничего не стоит топором карандаш затесать, а оторвать от косяка доску - это, говорят, как щенка подковать…
Вылез через окно, огляделся. Он стоял на задворках сельского Совета, в прошлогоднем бурьяне. Перелез через прясло, и пошел вдоль по улице. Но не в сторону своего дома, а наоборот, в противоположную. Рискуя быть опознанным, он прошел мимо сельсоветского крыльца, где сидели два приехавших с Кульгузкиным работника чека, и направился прямиком к отцу Евгению…
Отец Евгений сидел на крыльце и задумчиво почесывал заскорузлым ногтястым пальцем свою макушку.
- Батюшка! - закричал от самой калитки Леонтьич. - Батюшка, прячь свой хлеб. Уполномоченный и двое из чека идут к тебе искать хлеб. Не верют, что ты весь хлеб вывез, говорят, спрятал много.
Отец Евгений медленно надел старую войлочную шляпу. Недовольно посмотрел на Леонтьича, будто тот виноват в том, что ему пришлось оторваться от увлекательнейшего занятия.
- Чего кричишь?
- Хлеб, говорю, прячь. Идут с обыском.
- Ну, и чего шуметь из-за этого?.. Закурить есть? Садись, покурим.
Леонтьич раскатал на колене кисет. Протянул газету, спички - и все это торопливо, суетливо, стараясь закончить процедуру закуривания до прихода властей. Он даже и не подумал о том, что его тут же опознают, как только переступят подворотню.
- Чего ты суетишься? Нету у меня хлеба, пусть хоть неделю ищут. Нету.
Леонтьич, глядя на отца Евгения, тоже начал успокаиваться, тоже закурил. Сидел маленький, щуплый рядом с могучей глыбой священника. Заглядывая на него снизу вверх с уважением и даже с некоторой любовью.
- А я, батюшка, слышь, из каталажки сбежал.
- Это как так?
- А так. Они меня посадили, а я взял топор, доски оторвал и прямиком к тебе сюда… Пока я сидел в каталажке, то слышал, как они говорили обо всех. Список составляли, у кого обыски устраивать какие-то показательные, что ли. Уполномоченный не верит, что ты, батюшка, весь хлеб сдал. Не верит и - все. Говорит, пойду сейчас с ребятами и найду. Мы, говорит, не должны верить никому на слово…
С улицы донесся гомон, скрип тележный.
- Вон идут, батюшка, по твою душу!
Отец Евгений медленно поднялся, стянул с головы войлочную шляпу, перекрестился на церковную колокольню.
- Матушка-заступница, царица небесная, всели в меня терпение, чтоб не сорвался я, чтоб за оглоблю не схватился… - Еще раз перекрестился. Сел. И снова потянулся за кисетом.
В ворота резко постучали. Начали буквально ломиться. Отец Евгений не шевельнулся. Леонтьич шустро вскочил, побежал открывать ворота. В открытые ворота въехала одна подвода, другая. Остановились. Остановились и все остальные за воротами, на улице. Стал сбегаться народ - много любопытных. Уполномоченный Кульгузкин подошел к крыльцу. Остановился в двух-трех шагах от хозяина дома. Отставил ногу в хромовом начищенном сапоге.
- Вы - гражданин Валерий?
- Я, - спокойно ответил отец Евгений.
- За вами числится пятьдесят пудов недоимок по продовольственной разверстке.
- Я сдал все, что у меня было. Больше у меня нету.
- Разрешите вам не поверить, - с оттенком торжества промолвил уполномоченный.
- Дело ваше, - ответил священник и отвернулся, затянулся несколько раз подряд, бросил окурок под ноги. Поднялся резко, рывком. - Ищите! - сказал он уполномоченному. - Найдете, можете расстрелять меня здесь же. Не найдете… - он задышал, раздувая ноздри, - … не найдете, расстреливать не буду. - Он вдруг поднес огромный кулак- кувалду к самому носу уполномоченного. - Во! Одним ударом вдребезги расшибу башку. Понял?
- Но-но, ты поосторожнее, - отшатнулся уполномоченный. - А то я ведь быстро…
- Я быстрей тебя успею… - И снова сел на крыльцо. - Иди, ищи!..
По тому, как уверенно и независимо вел себя поп, уполномоченный волревкома Кульгузкин понял: показательного выгребания хлеба здесь не будет. И не то, чтоб очень уж он испугался поднесенной ему под нос волосатой кувалды (хотя чего там скрывать - струхнул порядком), но одно понял: надо вовремя и с достоинством уходить из этой ограды. Не первый месяц ездит Кульгузкин по селам и выколачивает хлеб. Всяких видел хозяев: и истеричных, и затаенно злобных и открыто агрессивных, но с таким, как этот поп, встречаться не доводилось - он наверняка убьет, коль пообещал.
- Ну, ладно, мы тебе верим, гражданин… - Он заглянул в список. - Квалерий. - Постоял перед сидящим на крыльце попом и, не нашелся ничего другого сказать: - Чего фамилию не сменишь? Мысли всякие по поводу этой фамилии могут быть. А сейчас всем разрешено менять фамилии на какую угодно.
- Меня устраивает отцовская фамилия… Давай топай отсюда!
Кульгузкин не оскорбился такому обращению. Он был из тех, которые признают только силу. И ничего больше.
За воротами уполномоченный, оба чекиста и председатель сельсовета сгрудились посовещаться.
- Я ж говорил вам, что нету у него, - обиженно высказался Дочкин.
- Говорил, говорил вас слушать, так… вы все тут круговой порукой повязаны. Защищаете друг друга.
- Что ж искать не стал? Испугался?
- А это не мое дело. Я не ищейка. Это ты должен искать.