Бабы в кути у печки шушукаются, плачут помаленьку, беспрестанно сморкаясь - не иначе Фильку вспоминают, жалеют. Леонтьич покрутился в избе с бумажкой в руках, сунул ее в карман и пошел к Хворостову. Разве можно самому одному что-то делать, не посоветовавшись?.. Шел к Хворостову неторопливо, уже не как заискивающий бедняк, а как уважаемый воин-победитель. Он смотрел на себя со стороны, чужими глазами и казался себе лихим и разухабистым, которому море по колено. Ему казалось, что вся улица облепила окна, чтоб посмотреть на него, бравого, что в каждой избе, мимо которой он проходил, судачили
о нем, о том, что вот, мол, герой гражданской войны идет, отличившийся в гилевском бою, награжденный самим Федором Ефимовичем Колядой и самим Даниловым Аркадием Миколаевичем, дай ему Бог здоровья и… должность хорошую… Мысль перескочила на другое - на слухи барнаульские: слышал - в Барнауле судачили - сняли Данилова с комиссаров милицейских. Говорят, Плотников подсидел его каким-то образом. Другие опять же говорили, что видели его не в милицейской, а в красноармейской форме - чуть ли не в должности комиссара полка, регулярного, а не партизанского. Кто его знает. Как людям верить? Конечно, Данилов не пропадет, в Усть-Мосиху назад не приедет учительствовать…
Встречные мужики и особенно бабы раскланивались с Леонтьичем, говорили:
- С возвращением тебя …
Некоторые вслед вполголоса говорили:
- Тоже герой явился! Завоевал новую власть… Захлебнулся бы он ею.
Но Леонтьич делал вид, что не слышит…
Дед Хворостов, Фатей Калистратович, стоял посреди ограды, опустив руки, и тупо смотрел себе под ноги. Леонтьича он заметил, когда тот уже вошел в ограду и чуть ли не приблизился вплотную к хозяину.
- A-а! Явился, аника-воин! - прохрипел он угрожающе. - Завоевал власть и теперь ходишь по дворам, высматриваешь… Кобеля на тебя, спустить?..
- Что ты, Фатей? Что ты, Бог с тобой?
- А чего ты ходишь? Чего высматриваешь?
- Ты хоть поздраствуйся. Всю зиму ведь не виделись.
- Чего мне с тобой здоровкаться. Жалко, тогда, в прошлом годе с листовкой той тебя не загребли насовсем. Ходил тут, смуту сеял. От той листовки твоей пакостной началось все… Чего тебе?!
- Фатей, ты чего шумишь-то? Посоветоваться я пришел.
- Чего со мной советоваться?
- Бумагу вот мне прислали, пока меня дома-то не было, пока я воевал. Шестьдесят пудов с меня причитается этой самой разверстки, лешак бы ее задрал. Скажи, где ты спрятал свой хлеб?
- A-а! Вон ты чо пришел! Выведывать пришел?!
- Да погоди ты, я не за этим. Я чтоб тоже так спрятать, как ты.
- Вот, выкуси! - Хворостов поднес к бороде Леонтьича кукиш из заскорузлых ногтястых пальцев, - Выкуси вот! А не хлеб тебе! Пришел выведывать - ишь ты-ы! Иди, иди отсель. Никто не найдет. А Петька Дочкин - не в жисть! Ума не хватит.
Вспомнив, сколь надежно он спрятал свой хлеб, дед Фатей начал помаленьку успокаиваться.
- Тебе, значит, тоже прислали? Правильно! Вон этому долгогривому дураку тоже прислали бумажку. А он честный, даже не спрятал ни зернышка. Все выгребли. Спрашивают, все выгребать? А он: ежели, говорит, имеете право, выгребайте. Ну, они и выгребли все подчистую, потому как не поверили, что он не спрятал. А он, пентюх старый, ходит сейчас по улицам побирается… И ты отдай все. Завоевал власть, вот и корми ее теперь. Я, что ль, должон ее кормить? Все отдай. Весь хлеб - коль она ваша власть!
Это было утром в субботу.
После обеда в эту же субботу, накануне Пасхи, Леонтьич смурной и обиженный пошел со своей бумагой-извещением в сельский Совет. Должна же быть справедливость: он воевал, дочь его воевала, овечек он добровольно отвез в партизанский котел на общий харч и вот теперь с него же опять и хлеб - шестьдесят пудов! Это не кот начхал. Это два хоро-оших воза! Их надо намолотить… Леонтьич шел и репетировал речь свою перед председателем сельского Совета. И такая она получалась красивая. Без сучка и без задоринки; и главное убедительно все - прямо-таки председателю деваться будет некуда…
Перед крыльцом Леонтьич остановился, чтобы собраться с духом, несколько раз топнул, стряхивая грязь с сапог, одернул пиджак и только тогда вошел в помещение.
- Здравствуйте, - проговорил он почему-то не очень смело. В комнате никого не было. На столе были… ноги.
Леонтьич вскинул глаза. Председатель стоял на письменном столе в полунаклон, уперевшись руками в стену, повернувшись задом, обтянутым брюками-галифе, к входу, примерял ка стене какой-то портрет.
- Кто там пришел? - спросил он, не имея возможности повернуть голову. - Прямо портрет или кособоко?.. Ну, говори, куда подвинуть - вправо или влево?
- Давай чуток левее, - прищурив один глаз, сказал Леонтьич. - Ну, вот теперь хорошо. Бей.
Председатель забил гвоздь в стену, обсыпав штукатурку, оттолкнулся руками от стены, выпрямился на столе, молодцевато спрыгнул на стул, на пол. Потом только обернулся.
- A-а? Это ты-ы! - удивился, увидев Юдина. - Пожаловал воин? Где это ты пропадал до сих пор? Все твои ровесники вернулись, хозяйством занимаются, а ты где огинался?
- В армий - где же еще я могу.
- Справка есть?
- Есть.
- Покажи.
Леонтьич полез рукой в карман пиджака, достал бумажку-извещение, достал справки на лошадей, отдельную справку на жеребенка и, наконец, вытащил на свет и справку о том, что он, Юдин Петр Леонтьевич с такого-то и по такое-то находился в рядах 7-го полка "Красные орлы", а с декабря по апрель - был мобилизован на обслуживание Красной армии в г. Барнауле. Председатель сельсовета прочитал, покрутил справку и так и этак. Протянул обратно.
- А хлеб завтра же вывези.
- Где я возьму столь хлеба? Ты что, с ума спятил - шестьдесят пудов! Это три хороших воза, пароконных, - уже прибавил он, будто Дочкин не знает, сколько на хороший воз укладывается мешков.
- А хоть пять. Чтоб завтра хлеб был. Понял? Я с тобой долго разговаривать не буду. Каждого уговаривай.
- Это как же так получается: кто дома сидел, не воевал и в мобилизованных работах не был - с него столько же. И с меня, взять к примеру, столько же. А я вместе с дочерью воевал, новую власть завоевывал. Как это понимать?
- Ты власть завоевывал, ты и должен ей помогать. Кто же поможет, Хворостов, что ли? Он против этой власти воевал. Его сынок-то в колчаках ходил. Там и сгинул. А вот давай раскошеливайся, помогай своей власти.
- Не-е. Так не пойдет - все с одного и с одного. Ты уж извиняй, Петра Степанович, но это супротив совести. Я ж воевал с первого почти дня.
- Все воевали, не ты один.
- Не все. Ты вот не воевал. Тут просидел. А меня сам Коляда в гилевском бою винтовкой наградил…
- Я не воевал - меня избрали, народ избрал…
2
С улицы донесся звон колокольчика. Председатель встрепенулся, навострил уши - почте вроде рано. Она к вечеру приходит из города - два дня скачет. Конский топот и звон колокольцев оборвались у крыльца. Потом послышался скрип половиц на крыльце - несмотря на сырость, громыхают плахи, некому забить гвоздя, дом общий, государственный, кому он нужен! В комнату ввалился уполномоченный - в документы не надо к нему заглядывать, и так видно, что уполномоченный. В брезентовом дождевике, в кожаной фуражке со звездой. Что-то знакомое Леонтьичу было в его курносом мясистом лице. Где-то он это лицо видел. Председатель стоял посреди комнаты, опустив руки по швам, молча смотрел на приехавшее начальство. Тот сбросил дождевик. Остался в одной кожаной блестящей тужурке. С кобурой на боку.
- Кто из вас председатель Совета Дочкин? Вы? - он повернулся к безмолвствующему председателю. - Я, уполномоченный волревкома Кульгузкин. Вот мой мандат. - Он протянул сложенный вчетверо лист, на котором синело несколько кругляшков печатей. Видать, не в первый сельский Совет заехал. - Я по вопросу продразверстки. Не выполнили вы, товарищи, задание губревкома. Не выполнили. Это позор. Вот я и приехал организовать у вас вывоз хлеба. Со мной два товарища из чека. Они быстро наведут у вас порядок. К злостным будут приняты самые, самые суровые меры, вплоть даже до применения приказа губревкома № 37 от восьмого февраля - вплоть до расстрела на месте. Таково указание губкома партии. Положение с хлебом в стране очень и очень плохое. Приказано все меры принять. Не моя одна группа поехала. С хлебом вопрос остро стоит. Губерния должна сдать нонче тридцать один миллион пудов государству! - Он уставился на Леонтьича. Поднял указательный палец. - Тридцать один миллион! - Повернулся опять к председателю Петру Дочкину. - Что мы должны сейчас делать? Слушай меня внимательно… Мы должны…
И тут Леонтьича будто кто ширкнул в бок: так вон это кто! Это же один из судей, приезжавших с племяшом судить Фильку! Не из тех, которые ночевали со Степкой у него, у Леонтьича, а которые судили и засудили Фильку и всех остальных. Этот у его племяша, у Степки и поговорку-то перенял, вишь ты: слушай его внимательно… Леонтьичу вдруг стало как-то не по себе. Заныло под ложечкой от предчувствия беды.
- Мы должны сейчас же, немедленно… Это ваш актив? - кивнул он на Леонтьича.
- Какой там актив! Недоимщик. Пришел вот оправдываться.
- Оправдываться? - Кульгузкин даже удивился: как это, дескать, он посмел еще и оправдываться? - Чтоб сегодня же хлеб был на ссыпном пункте… У вас где ссыпной пункт? - спросил он председателя.
- Церковь закрыли. Оборудовали под ссыпку.
- Много вывозить?
- Шестьдесят пудов, - объяснил председатель. - Ни фунта еще не вывез.
- Ни фунта?!
- Не было меня дома. Только приехал вчера. Не было меня здесь.
- Где был?
- В Красной армии был.
Кульгузкин подозрительно оглядел его. Усомнился.