Было время, когда мать ревновала своего сына к его бывшей невесте. Ревновала за то, что, должно, сильно приворожила она его - отказывался жениться на другой. Сколько мать ни находила ему невест, ни на одну даже смотреть не хотел. Ревность постепенно перешла в ненависть. И хотя мать ни разу в глаза не видела Пелагею, у нее не было большего врага, чем она. Шли годы. Дмитрий давно уже был женат. У него росли ребятишки. Со временем все забылось. Но так казалось только матери. Казалось, может, потому, что сама она в молодости не испытала настоящей, большой любви. В тот первый приезд Пелагеи летом мать поняла, что, оказывается, ничего не забыто, что любовь сына все эти двадцать лет только таилась где-то в укромном уголке души, словно только и ждала этого приезда, этого толчка. И все началось сначала. Увидев Пелагею в тот первый ее приезд, мать поняла, что не зря сын двадцать лет помнил о ней. И в тридцать пять лет Поля была цветущей красавицей, и после шестерых детей ее хоть под венец веди. Видела, как обрадовался, как преобразился ее сын. А какая мать не радуется радости сына! Полюбилась Пелагея и матери. Хотя и грех тяжкий от живого мужа принимать для своего сына чужую жену в доме, но мать решила: Господь милостив, он поймет их. И она встречала Пелагею, как родную. Вот и в этот раз она усадила ее в передний угол, стала угощать с дороги, а за сыном в Куликово верхом послала внука.
Дмитрия ждали долго. Мать без умолку говорила о их житье-бытье. Дима-то сейчас стал вместо Данилова председателем какого-то РИКа, начальствует он над несколькими волостями и поэтому дома почти не бывает - уж больно много работы. Пелагея с интересом слушала все, что касается ее возлюбленного. Каждая мелочь в его жизни была для нее важной. Его жизнь совсем не похожа на ее. Пелагею влекло все это.
Антонов приехал поздно вечером. Пелагея слышала торопливый топот его ног на крыльце, слышала спешное хлопанье дверей. Он был возбужден и обрадован.
- Прости, Поленька, не мог раньше вырваться - дела. Завтра поедешь со мной в Куликово и будешь жить у меня на квартире. Я себе там квартиру снял временно…
Квартира оказалась рядом с исполкомом, из двух просторных горниц в большом пустующем крестовом доме - хозяева сбежали в первый день восстания, осталась в доме одна старушка. У нее и жил Антонов. Пелагея сразу же навела порядок в горницах, приготовила обед. Антонов пришел обедать не один. С ним был Данилов, приехавший из полка на заседание исполкома. Сбросив дождевик и серую офицерскую папаху в прихожей, Аркадий Николаевич прошел в горницу, подал руку Пелагее. Никто еще с ней не здоровался из мужчин за руку, как с товарищем. И Пелагея смутилась. Данилов сделал вид, что не заметил этого. Потирая руки, прошелся по горнице, наслаждаясь уютом. Он был в хорошем настроении.
За столом сидели втроем. Пелагея, сияющая, в нарядном переднике, с пышной прической по-городскому (такую прическу она видела у официантки, когда до войны ездила с мужем в Новониколаевск), разливала борщ. Дмитрий смотрел на нее откровенно влюбленным взглядом, она улыбалась ему и была необычайно легка, стройна и счастлива. Данилов ел молча, поглядывая на них.
- Смотреть на вас радостно, - сказал он тихо. И тут же вздохнул. - Было бы радостнее, если бы…
Антонов понял его правильно, а Пелагея насторожилась. Но Дмитрий заговорил, и она успокоилась.
- Ничего, Аркадий Николаевич, - сказал он, - ты молодой, у тебя все впереди.
- У каждого человека в любом возрасте самое главное всегда впереди. Если бы не было этого главного впереди, зачем было жить человеку на свете!
Пелагея, убиравшая со стола посуду, вдруг поставила ее обратно, опустилась на стул. Она смотрела на Данилова широко открытыми глазами.
- Ты чего, Поленька? - спросил Антонов.
- Удивительно. До чего же правильно сказали Аркадий Николаевич. Завсегда ждешь чего-то. Вот живешь, а сама думаешь: это все не то, а самое главное и самое лучшее гдей-то впереди.
Данилов слушал ее с недонесенной до рта папиросой.
- Я вот восемнадцать лет прожила… с Большаковым. А все чегой-то ждала, в мечтах думала о какой-то другой жизни. Спроси меня тогда - толком бы и не сказала, о какой. Сейчас вот только поняла - об этой вот мечтала… об нем вот.
А ночью, прижавшись к плечу Дмитрия, шептала:
- С души у меня словно крышку сняли. Светлее стало там… Ты видел, как почки на дереве лопаются? Вот и у меня раскрылась душа… - Она вздохнула. - И ни за что теперь уже не закрыть ее никому. Не могу я уже по-старому жить.
И действительно, Дмитрий видел, как выправляется Поля. Сейчас она уже совсем не та, что в первый приезд. Изменилась не только ее осанка, но и душа стала тоньше, чувствительнее. На удивление удалось ей сохранить чистоту чувств в течение почти двух десятков лет. Дмитрий вспомнил, что где-то читал о каком-то дереве - кажется, это дерево называется агава, - которое цветет один раз в жизни. Так, наверное, и человек, тоже цветет один раз. Иные в юности отцветают, а другие, такие, как Поля, видимо, долго хранят в себе эти ростки, ждут и ищут подходящей среды, чтобы расцвесть в полную силу!
Проснулся он на восходе солнца. Приподнял от подушки голову, посмотрел на спящую безмятежным сном Полю. Косые лучи скупого осеннего солнца, выглянувшего впервые за много дней, играли в ее волосах, разметанных на подушке. В эту минуту она была похожа на раскрывшуюся нежную белую розу. Лицо было задумчивое, счастливое. Дмитрий смотрел и не мог насмотреться. Под его взглядом шевельнулась Поля, дрогнули ее сомкнутые ресницы. Она проснулась. Еще не открывая глаз, улыбнулась счастливой сонной улыбкой, ощущая на себе, как и солнечные лучи, любящий взгляд.
4
В эту осень погода действовала на Ларису как никогда раньше. Хмарь стояла не только на дворе, но и в душе. Жизнь ее была затянута грязными беспросветными тучами, и ни один лучик солнца не проскочил в ее душу на протяжении последних месяцев.
Для нее жизнь померкла в то утро, когда арестовали Милославского. После этого редкий день проходил без слез.
Она не верила, что Милославский - колчаковский офицер, не верила, что он со шпионским заданием был среди партизан. Она считала, что произошло какое-то недоразумение. После встречи с ним в кабинете Титова это убеждение укрепилось еще больше. Сомневалась она только в одном: не мог Данилов так жестоко мстить. Но ведь ради любви идут на все.
Были моменты, когда она сама действительно верила этому. У нее появилась злоба на Данилова. Даже в смерти Милославского она пыталась найти повод обвинить Аркадия. И вдруг после этого ее вызвал к себе начальник контрразведки Коржаев. Он попросил принести все золотые вещи, даренные ей Милославским. Потом показал ей напильник. Лариса узнала его сразу. Насажанный на деревянную витую ручку отцом Аркадия Николаевича года два назад еще для мосихинской больнички, он был известен всему обслуживающему персоналу госпиталя. Это и подтвердила Лариса. Она не понимала значения напильника в руках начальника контрразведки. Ничего не сказал ей и Коржаев. И только через неделю ее как громом ударило по сердцу: арестованный Титов при ней повторил на допросе у Коржаева свой разговор с Милославским об этом напильнике. Она вышла из кабинета шатаясь, не видя ничего перед собой. Нет, это неправда, это все подстроил Титов или еще кто-то. Неправда, и то, что он дарил ей украденные из отрядной казны золотые вещи. Не может ее Миша так сказать и так поступить, она лучше их всех его знала. Он не такой! И мысли снова невольно поворачивались к Данилову.
Это было страшное испытание. В течение недели Лариса сильно похудела, у нее обтянулись ключицы, осунулось лицо, глаза окаймились темными дугами. От прежней пышности не осталось и следа. Это видели все. Кое-кто сочувствовал, но немало было и таких, что злорадствовали - так, мол, и надо. Иван Коржаев пригласил Ларису к себе еще раз и, видимо, решил помочь ей. Он понимал ее состояние. Начальник контрразведки рассказал ей, что следствием выяснена принадлежность Милославского к колчаковской милиции, что он действительно был шпионом и провокатором, специально подосланным, чтобы внести раскол в партизанское движение, что Филипп Кочетов признался, что Белоножкина они убили по указанию Милославского. Говорил он и видел, что не верит этому Лариса, понимал: трудно ей согласиться с его словами. Тогда он достал личное дело Милославского и протянул его ей.
- Посмотрите сами.
И Лариса дрожащими руками стала листать дело. Да, тут сомнения не было. Вот его фотокарточка: вздернутая кверху голова, пухлые щеки, нос с горбинкой, только усы и большая шевелюра были непривычны. А так, конечно, - он. Уж она-то знала каждую черточку на его лице. Это был он, ее Михаил, в погонах штабс- капитана… Лариса смотрела, и погоны стали расплываться, сливаясь с самодовольным лицом, - слезы застилали глаза. Потом одна за другой крупные капли упали на папку. Коржаев не мешал ей. Она смотрела долго. Не листала дело, не читала характеристик и послужного списка, а только смотрела на фотокарточку. Она не проклинала Милославского, не жалела Данилова. Она была далека от всего этого. Ей было жаль себя, обидно до слез, что самые чистые порывы своих чувств она отдала проходимцу.
Всю ночь проплакала Лариса. Утром она ушла за село, долго бродила бесцельно. Потом, обессилев, села на почерневший пенек недалеко от одинокой сосны. Высокая, наполовину голая, с множеством зарубцевавшихся ран на шершавом теле, она казалась круглой сиротой вдали от бора, изгнанницей. Лариса вдруг подумала: что-то есть общее в одиночестве у нее с этой сосной.
Искорёженная рубцами сосна чем-то напоминала Ларисе её такую же исковерканную жизнь.