Долго и бездумно смотрела Лариса на черный силуэт сосны, что-то печально шептавшей на ветру. Сама не замечала, как подсознательно отводила взгляд от торчащего сбоку, как обрубок руки, короткого толстого сучка. Что-то нехорошее навевал на нее этот сук. Она отводила глаза, а они снова и снова возвращались к нему и мерили расстояние от земли до него. И вдруг поняла, чем притягивал ее этот сук. Поняла и содрогнулась. А через минуту снова посмотрела на него. "Если взобраться на пенечек, перекинуть веревку, то ноги не достанут до земли". "Но ведь веревка вытянется", - подсказывал ей кто-то, "Можно подогнуть колени, тогда не достанут".
Лариса очнулась, вздрогнула и похолодела. Хотела встать и пойти домой, но не было сил. Так она просидела в забытьи до утра. Когда невдалеке пастух прогонял по доpoгe табун, она, дрожа от сырости и осенней стужи, поднялась и, шатаясь, как пьяная, побрела в село. Ноги у нее были деревянными, непослушными. "Вечером прихвачу чересседельник, - твердила она одно и то же. Она шла, натыкаясь на плетни, словно впотьмах. Наконец вышла на грамотинскую дорогу, повернула в улицу.
Здесь ее обогнали на бричке два партизана. Лариса случайно услышала: "Говорят, в седьмом полку комиссара убило. Вроде бы перед самым боем в Павловске у кого-то граната разорвалась. Следствие сейчас идет, будто бы не случайно она разорвалась…"
Сказал партизан и проехал дальше. А Лариса остановилась, как оглушенная. Долго стояла так посреди улицы. Потом вспомнила: среди раненых есть паренек из седьмого полка, он, кажется, в этом же бою ранен.
И Лариса кинулась в палату к Василию Егорову, чтобы расспросить об их комиссаре.
5
По вечерам Насте девать себя было некуда. Она боялась одиночества, боялась своей квартиры, где все напоминало о Фильке, об его аресте. Поэтому она почти совсем перешла в госпиталь - здесь и спала в перевязочной на кушетке. А вечером после дежурства приходила в палату к Василию Егорову, и они подолгу сидели, беседуя обо всем. Василий никогда раньше не разговаривал серьезно с девушками - не то стеснялся их, не то считал это делом легкомысленным - сам не знал. А скорее всего потому, что просто не встречались ему такие, с которыми можно было поговорить о жизни, о делах. Сам же потребности в этих разговорах не испытывал.
Не избалованный вниманием, он щедро ценил Настину заботу о нем. Он рассказывал ей о боях, о своем друге Федоре Коляде, о его храбрости.
- Ты понимаешь, до чего он хитрый в военном деле! - говорил Василий. - Надо было нам Тюменцеву брать (не третий, а второй раз когда брали), а белые уже напуганные были - мы их гоняли все время, - дозоры на крышах поставили и на каланче тоже. А ночью совсем не спят, охрану сильную выставляют - не подступишься. А он знаешь что удумал? Вечером, на закате солнца, пастухи гонят коров домой - пылищу подняли. Он спешил отряд, мы к стаду пристроились и идем. А из села против солнца в пыли ни черта не видать. Когда уже вошли в улицу, повскакивали на коней и - дали им!..
Если так вот с ним повоевать еще, можно и самому командиром стать. Я многому у него научился…
Расчувствовавшись, он рассказывал о себе - о том, как батрачил у тюменцевских старожилов, как потом бил кулацких сынков.
- Я ведь сильный, Настя. Не смотри, что ростом небольшой. Я в деда моего по матери - в деда Илью. Тот здоровый страшно. Он всю жизнь там дома, в Рязанской губернии, печником был, по селам ходил на заработки. Так ведь в ночь-полночь не боялся ходить и лесом и где угодно. Случалось, что и нападали на него по пять - по десять человек. Он схватит одного за ноги и, как оглоблей, начнет крушить по остальным. Неимоверно здоровущий был. Знаешь, на спор по восемнадцать пудов клали на него, и нес. По четыре куля пшеницы крест-накрест вмещалось у него на плечах! Во какой был! Мать моя рассказывала: однажды их барин ехал на тройке, ну, кучер и зазевался, зацепил за угол. А дед мой проходил мимо. Барин и кричит: "Илья, откинь-ка карету!" Ну, дед мой подошел, приподнял карету за задок вместе с седоками. А кучер решил пошутить - взял и понужнул тройку-то. А дед тоже весельчак был: кучер-то вперед тройку погоняет, а старик уперся да как дернет назад. Карета с конями так и попятилась. Кони аж на дыбы поднялись. Вот после этого барин и взял мою мать кормилицей в свой дом - хотел, чтобы она выкормила ему таких же детей, как ее отец и какова она сама.
- Ну и выкормила?
- А я почем знаю. Нет, наверное. Кровь-то у них не наша, жидкая, господская кровь-то. Разве ее молоком заменишь. А я вот в деда пошел - его крови. Только толку-то мало, что сильный. В драке еще ничего, а в жизни оно от силы богаче не будешь. Как в Расее дед наш жил бедно, так и мы тут в Сибири - сколько ни работай…
Разговаривали о жизни. Настя жаловалась на свою судьбу.
- Пусто стало в душе, - говорила она печально, - как на пашне осенью, хмарно и холодно. И тут еще в околотке тихо, как на кладбище. Лекарствами всякими пахнет. Тоску наводит. Не могу я тут больше. А куда деваться, не знаю.
- Тебе на люди надо, Настя, - советовал Василий. - Одной никак нельзя. Ты знаешь что! Иди в полк. Данилов тебя возьмет. Поварихой будешь, али еще кем.
Ребята у нас хорошие, развеешься. А тут у вас на самом деле с тоски подохнешь. Лариса Федоровна вон тоже ходит вернее тучи. Да, ты не знаешь, чего она сегодня чуть свет пришла и стала расспрашивать меня про Данилова, а?
- Переживает она. Милославский-то, видишь, кем оказался. Любая на ее месте волосы бы рвала на себе. А расспрашивала - не знаю почему. Должно, сердце-то тоже болит… Переехала ее жизня колесом поперек. Наше дело девичье - всего опасайся. Не знаешь, откуда и горе придет. - Она вздохнула, не отрывая глаз от кистей платка, которые теребила пальцами. Посмотрела на Василия. - Ты правильно говоришь, я, видно, в полк уйду. Батя там. Только поварихой не буду. Воевать пойду. Браунинг у меня Филькин остался. Ты научишь меня стрелять из него?
Сегодня она уходила от Василия рано - едва только начало смеркаться.
- Пойду, пора уже, - опять вздохнула она.
Василий подумал: "Опять к Фильке на могилу…"
Он не ошибся. Из госпиталя она направилась прямо за село к одинокой сосне. Холодный, промозглый ветер дул в лицо. Настя куталась в шаль. Шла не спеша, раздумывая о том, как она приедет в полк, примут ли ее там. Скажут, не бабье это дело - воевать. Но она все одно не отступится. Не имеют права отказать. А там все постепенно забудется.
Еще издали она заметила человека около сосны. Он стоял, прижавшись к стволу, и что-то делал. Настя заторопилась. В груди шевельнулось нехорошее подозрение. Она сама еще не знала, отчего оно. И когда увидела мелькнувшую на фоне еще светлого неба петлю, закричала. Кинулась бегом: "Лариса Федоровна… не иначе… Как же я раньше не догадалась".
Настя успела вовремя.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Омск гудел, как растревоженное осиное гнездо. Красная Армия была на подступах к столице Верховного правителя. Десятки эшелонов с беженцами, с казенным имуществом ежедневно отходили на восток. На вокзале была неимоверная давка.
В этот день в конце октября поручик Семенов вернулся домой рано.
Он торопливо скинул шинель, сел за стол. Достал бумагу, стал быстро писать:
"Здравствуй, Наташа!
Очень тороплюсь. Через час зайдет мой товарищ. Он сегодня едет в Каинск, в штаб уполкомвойска, и зайдет к тебе. Хочется поделиться с тобой мыслями.
Когда я месяц назад заезжал к тебе из Камня с направлением в резерв Ставки Верховного правителя, я и понятия не имел, что меня ожидает в Омске. Оказывается, Большаков спровадил меня сюда за неблагонадежность. Сразу же меня стали фильтровать через свои решета всяческие комиссии и отделы, допрашивали, выясняли. Какой он все-таки мерзавец, этот Большаков! Но ни у него, ни у этих комиссий никаких улик против меня не было. Да их не могло и быть, ты это знаешь… Вот если бы сейчас… Сейчас - другое дело.
Наташенька, это письмо, как только прочтешь, сразу же сожги. Немедленно!
Офицер, который принесет тебе это письмо, - мой хороший друг. Поэтому я не боюсь посылать с ним свои мысли. Он помог мне отделаться от этих комиссий. А потом, когда меня назначили командиром взвода в 43-й Сибирский стрелковый полк, он свел меня с хорошими товарищами из солдат. Один из них, унтер, оказался из Алтайской губернии. Стал часто заходить ко мне. Расспрашивал, как живут его земляки, много ли там восстало сел, как с точки зрения военного искусства повстанцы организовали свои действия. Всем интересовался. Понимаешь, малограмотный мужик, а удивительно умный. Эти беседы у нас часто переходили в споры на политические темы. Когда я ему однажды сказал, что лозунг большевиков "Вся власть рабочим и крестьянам!" - просто-напросто заигрывание с мужиком, что ни рабочие, ни крестьяне управлять государством не смогут, что, кроме депутатов, нужны еще научные и инженерные кадры, знаешь, что он мне ответил? Говорит, те интеллигенты, которые не на словах, а на деле за свой народ, те останутся с большевиками, а других наймем за деньги (так и сказал "наймем", умышленно проговорился - потом уже сказал мне об этом). Не пожалеем, говорит, денег. А потом - своих выучим.
Вот так придет этот унтер, разбередит мне душу и уйдет. А я потом хожу до полночи, думаю.
Потом как-то принес тоненькую брошюрку, напечатанную на папиросной бумаге, - "Государство и революция" Ленина. Прочитал я ее. Теперь хоть знаю, чего они хотят, эти большевики.
А в унтера я буквально влюбился. В нем много самобытного, от земли идущего.