В переднем углу Ширпак, нагнув голову, мутными глазами сквозь очки уставился на немца Карла, местного маслодела. Тот меньше других был пьян, говорил о деле: о том, что крестьяне ропщут по поводу расправ в селе, что в это общее смятение, как масла в огонь, плеснул приход Данилова, о котором шепчутся сейчас в каждой избе. Что в селе появились большевистские листовки и что он, Карл Иванович, думал, что их принес Данилов, но потом оказалось, что это не так. Привез их старик Юдин.
- Я имел на день разговор с этим Юудин об листофка.
- Так.
- Разговариваль по душа, так говорят руски?
- Так-так, - покрякивал Ширпак, как подсадная кряковая.
- Листофка привозил он. Показал ее Кворостоф.
- Так… Кому? - вдруг оживился Ширпак.
- Кворостофф.
- Хворостову?
- Да, да.
- Погоди, - приподнял он ладонь. - Фатей Калистратович!
Хворостов, услышав свое имя, поднял голову, обвел глазами всех, отыскал того, кто его звал. Наконец нашел.
- Фатей Калистратович, ну-ка иди сюда.
Хворостов, увидев учителя, поспешно высвободился из объятий бухгалтера, подошел.
- Садись, - предложил Ширпак, недружелюбно поблескивая очками.
Церковный староста огляделся - сесть было не на что.
- Ничего, я постою.
- Тебе какую листовку показывал Юдин?
- Листовку? - хитрый старик сделал паузу, будто припоминая, а сам лихорадочно думал, чем это ему грозит: сознаваться или не сознаваться. - A-а, листовку! Как же, показывал, Виктор Михайлович, показывал.
Ширпак зло сузил глаза.
- Ну и куда ты ее дел?
- Куда ее дел?.. А обратно отдал ему и велел сжечь, сразу же сжечь. Там такая пакостная была листовка, даже мараться об нее было муторно.
- Муторно, говоришь?
- Ага, Виктор Михайлович. Мразь какая-то.
- А почему ты мне не сказал о ней? - рыжая копна тяжелых жирных волос надвинулась на лоб - Ширпак поднял брови.
- Почему не сказал? Запамятовал. Делов много по хозяйству, и из головы вышибло, - А сам, быстро трезвея, думал: "Вот влип так влип с этим дуралеем. Пожалел его, дурака, теперь не расхлебаешь. Зря признался ему про листовку, сказать бы - не знаю, не видел".
- Вышибло? Погоди, еще не так вышибет. Ладно, иди.
- Что вы, Виктор Михайлович, нешто я с умыслом. По глупости по своей, по скудоумию.
К их разговору начали прислушиваться, немец толкнул коленом Ширпака. Тот махнул рукой на Хворостова.
- Ладно, иди. Потом поговорим.
Немец с учителем поднялись и перешли в соседнюю комнату.
- Ну дальше?
- Сейчас эта листофка у Боркофа.
- У Андрюшки?
Ширпак удивленно пожал плечами: туберкулезник, которому осталось жить, может быть, с год - не больше, и вдруг занимается политикой!
- Боркоф должен знайт, где есть большевик Данилоф. Надо следийт, куда он ходит, с кем… как это говорит? Якшайтся. Арестовайт его нельзя. Надо смотрейт тихо.
- Правильно…
А в большой комнате завели граммофон с огромной расписной трубой, сельская знать развлекалась - прискакивала в такт визгливому "краковяку". В центре внимания была Маргарита Марковна. С ней наперебой танцевало все мужское общество. Не веселились только двое - церковный староста Фатей Калистратович Хворостов, напуганный разговором с Ширпаком, да немец Карл, озабоченный своими делами агента уездной контрразведки.
Отец Евгений, изрядно выпивший и давно уже сеявший ризу, танцевал больше всех. От его скачков колыхался пол, мигали лампы. Грузное тело его тяжело, но неутомимо крутилось по комнате. Не отставал он и в русской плясовой. Тут все жались по углам - ее дай Бог этакая туша с маху наступит на ногу, калекой оставит на всю жизнь! И когда из граммофонной трубы вместо музыки послышался уже сплошной хрип, отец Евгений топнул напоследок громадным хромовым сапогом и рухнул в кресло рядом с Маргаритой Марковной. Лицо его пылало, из зарослей черной бороды сверкали крупные белые зубы.
- Уф!.. - выдохнул он, как кузнечный мех. - Жарко, голубушка.
Благоухающая учительница повернулась к нему.
- Батюшка, извините, сколько вам лет?
- Для духовных лиц, голубушка, года не имеют значения.
- Меня интересует как раз не духовная сторона, а… ваши способности к танцам. Вам ведь не много лет, правда?
- Много. Когда Господь Бог только еще собирался произвести тебя, голубушка, на свет, я уже заканчивал духовную семинарию.
Серые выразительные глаза Маргариты Марковны лукаво прищурились.
- Вы еще могли бы быть великолепным кавалером, батюшка…
- Греховодница ты, голубушка. - Отец Евгений повернулся к девице, наставительно подняв палец. - Забываешь, что в писании сказано: "Тако да погибнут грешницы от лица божия, а праведницы да возвеселятся".
- Вот мы и веселимся, батюшка. Хоть я и не праведница, но почему же не повеселиться. Вы ведь тоже веселитесь.
- Грешник и я. Но я ближе тебя, голубушка, к Господу Богу, я больше молюсь, и он, всемилостивый, простит мне мои грехи.
Маргарита Марковна, прикрыв ресницами озорной блеск в глазах, будто ненароком на секунду прижавшись пухлой грудью к плечу отца Евгения, капризно шепнула:
- Я домой хочу, батюшка. Может быть, вы меня проводите?
Отец Евгений ухмыльнулся понимающе.
- Поздновато теперь.
- Вы что, тоже боитесь ночью ходить?
- Нет, голубушка, я ничего не боюсь. А поздновато в таком смысле: лет на двадцать бы пораньше - я бы тебя проводил. Ох и проводил бы!..
Оба захохотали. Потом отец Евгений стукнул беззастенчивую девицу согнутым пальцем в лоб.
- Ох и блудня же ты, голубушка…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Гром над Мосихой грянул неожиданно. Он приглушенно прокатился из Заречья по всему селу…
Матвей Субачев и Андрей Полушин, ушедшие к Тищенко после казни дяди Кузьмы, неожиданно появились в селе на третий день пасхи. Ночью они вваливались в компании гулявших крестьян, христосовались, шутили. На вопросы любопытных - почему-де их не видно в селе - отвечали:
- В городе нанялись. А домой приехали на праздник.
Им подносили по стакашку. Они пили, плясали вместе со всеми. А потом Матвей подсаживался к кому-нибудь, спрашивал:
- Дядя Никифор, а где у тебя Митрий?
- Где? Гуляет.
- А в армию не собирается?
- Нет. А что?.. Ты не каркай, а то накаркаешь беду.
- Чего ее накаркивать, ежели она уже подошла. В четверг мобилизация… Два года берут.
Крестьянин хлопал глазами, стараясь вникнуть в смысл услышанного, и думал, верить или не верить. А Матвей шептал:
- Отправляй куда-нибудь Митьку подальше из дому.
Андрей то же самое говорил в другом углу хаты.
После этого они исчезали из компании так же незаметно и шли дальше.
А здесь прекращалось веселье, замолкали песни. Все грудились к столу и обсуждали известия. Кое-кто с сомнением возражал:
- Спьяну, поди, сболтнул, а мы тут чешем затылки.
- Да не пьяный он - я ж с ним разговаривал. Прикидывался.
- Стало быть, специально пришел упредить.
- Парень-то не из брехливых.
- А откуда Матюха-то знает про мобилизацию?
- Они, молодые, ноне все знают.
По пути, где проходили Субачев с Андреем, одна за другой разваливались компании. Крестьяне спешили по домам. Даже те, кто сомневался в правдивости Матвеевых слов, думали: "Лучше отправить куда-нибудь Ванюшку, а то, чем черт не шутит, вдруг парень правду сказал…" И забегали по селу бабы, разыскивая и волоча домой пьяных сыновей…
Матвей с Полушиным возвращались из Заречья уже за полночь. Во многих избах побывали они, и почти в каждой подносили им самогон. И вот они еле брели. Матвей, с усилием поднимая тяжелые веки, бубнил другу:
- Ну, Андрюха, наагитировались мы с тобой. Аркадий бы сейчас увидел своих подпольщиков…
- Тс-с-с…
А по селу уже слышался колесный стук - завтрашние новобранцы покидали село. Многие из них бесчувственно, мешком лежали в телегах, а их отцы, воровато оглядываясь, настегивали лошадей, торопясь скорее свернуть куда-нибудь в проулок, а оттуда на дорогу в степь.
2
В четверг утром прибыл начальник уездной контрразведки поручик Зырянов с полувзводом солдат.
Минуя волость и сельскую управу, он пустил гнедого рысака, запряженного в дрожки, прямо к дому своего старого друга Виктора Михайловича Ширпака. Едва гнедой заскочил в ограду, как на крыльцо выбежал хозяин. Встряхивая бронзовой шапкой густых волос он дробно простучал вниз по ступенькам.
- Федор Степанович, дорогой, заждался я тебя.
Зырянов сбросил косматую бурку, соскочил на землю.
- Ну, здорово, Виктор. С праздником тебя Христовым.
- Тебя тоже, Федор Степанович. Проходи в квартиру. Коня приберут, я скажу работнику.
А через час гость, умывшийся и переодевшийся с дороги, сидел в кабинете Виктора Михайловича и пил кофе. Комната была небольшая. Здесь стояло два стола: один, круглый - посредине, второй, конторский, на коротких точеных ножках, с тумбами - в простенке, два мягких кресла, диван, большая этажерка с рядами золоченых корешков книг. На рабочем столе лежала стопка тетрадей.
Зырянов, прихлебывая кофе, остановил взгляд на горке учебников и стопке ученических тетрадей. Повеяло давними годами учительства, стало уютно на душе.