- Ты мне не заговаривай зубы, - грубо оборвал тестя Василий Андреевич. - Сегодня я позвал вас не в штаб, а к себе домой. Позвал не по должности командира отряда особого назначения, а как человек, состоящий с вами в родстве, поговорить по-семейному, без огласки. А когда вызову в штаб, тогда будет поздно оправдываться. У меня в штабе никто еще не оправдался… Вот мой наказ: передайте Ивану, пусть, пока не поздно, одумается и вернется домой. Не вернется - поймаю, повешу, в Тюменцевой повешу у вас на глазах. Тогда не просите помилований. Так ему и передайте. А из вас кто будет помогать партизанам, тоже не пощажу.
Пелагея стояла в дверях горницы, прислонясь к косяку, сумрачная. Она смотрела на мужа с холодной отчужденностью. Совсем не то было полгода назад, когда он на Пасху приезжал домой, в отпуск. Тогда ждала она его с трепетом, с радостью, а сейчас, кроме страха перед ним и неприязни, ничего не было на душе. Противен он был ей и как муж и даже как человек. Она слушала его и верила, что он действительно не задумываясь повесит Ивана. Повесит и по-прежнему будет спокоен, как будто ничего не случилось. Ох как она его ненавидела в этот вечер! Ненавидела и боялась. Она лучше всех их, сидящих здесь в комнате, знала Ивана, знала, что не вернется он из партизан - не затем уходил. Знала, что до этого он почти полгода состоял в какой-то подпольной организации. В какой, она толком не знала. Помнила, что иногда он рассказывал о Кирьке Меринове, о Ромке Шабанове, о Федоре Артемьеве - о тюменцевских большевиках. Знала, что упоминать эти имена нельзя ни в коем случае, - Иван брал с нее клятву. И в партизаны уходил он с ведома и благословения своей сестры. Долго они шушукались вечером перед уходом. Провожая в путь, Пелагея по-матерински перекрестила его, собрала котомку, отдала старый мужнин наган, привезенный им еще с германской и до сих пор валявшийся на дне сундука. Потом сунула маленький сверточек, зарделась, как маков цвет:
- Передай Антонову это. - И, не поднимая пылавшего лица, попросила - Ты уж не суди меня, Ваня. На старости лет совсем ума рехнулась. Сына женить скоро, а у меня…
- Да что ты, Поленька. Я понимаю, - успокоил брат.
Так и ушел. Ушел, и, конечно, никакими угрозами его обратно не вернешь. Зря Василий так ширится, правда не на его стороне.
Во дворе послышался конский топот, людские голоса. Это приехали офицеры отряда.
Пили почти всю ночь. Хорунжий восхищенно смотрел на сына Василия Андреевича.
- Хорош у вас сынок, капитан. Вылитый отец. У меня был бы такой сын - я бы считал себя самым счастливым человеком на свете. Раньше не задумывался над этим. А сейчас, видимо, уже возраст такой, завидую тем, у кого сыновья. Я бы на вашем месте зачислил его в отряд адъютантом для особых поручений. Пусть привыкает к нашему солдатскому ремеслу. Если с этих пор окунется в солдатчину, хорошим будет офицером, настоящим.
Василий Андреевич обнимал сына, влюбленно смотрел на него.
- Хочешь в отряд?
Николай застенчиво улыбался, кивал головой.
- Ты чего это? - косилась Пелагея на мужа. - Не вздумай его таскать за собой. Не дам.
- Не твоего это ума дело, - не оборачиваясь, бросил Большаков. - Мы с ним мужчины, без тебя как-нибудь обойдемся.
Наутро Василий Андреевич вышел во двор в белоснежной нижней рубашке, в синих офицерских галифе с малиновыми кантами и высоким стеганым ошкуром. В ограде хорунжий давал задание разъезду. На крыльце стоял Николай и поблескивающими глазами смотрел на молоденького солдата, стоявшего сзади Петренко. Солдатом был Николай Мошкин, новичок, которому еще недавно Козуб объяснял, что такое подножный корм. Он был на каких-нибудь год-полтора старше Николая. Отец заметил этот взгляд сына.
- Хорунжий, куда направляете разъезд?
- По вылковской дороге. На всякий случай.
Василий Андреевич, улыбнувшись, посмотрел на сына.
- Хочешь поехать в разведку?
Николай кивнул головой, глаза его еще больше заблестели. Хорунжий, тоже улыбаясь, поднялся на крыльцо, дружески хлопнул Николая по плечу.
- Привыкай воевать. Это пригодится тебе.
Через полчаса Николай стал неузнаваем: на нем был отцовский защитный китель, его шинель без погон, фуражка с офицерской кокардой, сбоку неуклюже болтался клинок, на поясе - кобура с наганом.
- Далеко не ездите, - наказывал старшему Петренко хорунжий.
Пелагея, провожая сына, всплакнула счастливыми материнскими слезами - уж больно хорош он в офицерском наряде. Подумала: "Правду говорит Василий, надо на офицера учить Коленьку, сильно уж ему идет военная форма".
Проводил разъезд, Большаков плотно позавтракал, перекрестился на образ Георгия Победоносца, сказал Бессмертному:
- Ну, теперь пойдем разговаривать с господами большевиками.
От дома Большакова до центра села было версты две-три. Василий Андреевич ехал шагом на ослепительно белом коне, помахивая нарядной витой плетью. Встречные крестьяне снимали перед ним шапки, кланялись. В ответ он небрежно козырял. Иногда останавливался, заговаривал, спрашивал про урожай, про житье-бытье, про сыновей, сверстников своих. У него было хорошее настроение. По селу проехал, как на параде, - сотни любопытных глаз смотрели на него из окон, из-за плетней, из переулков. После всего этого заниматься допросами не хотелось. Он со всей офицерской кавалькадой завернул к Винокурову.
- Встречайте, Александр Андрианович, гостей, - крикнул Большаков вышедшему на крыльцо хозяину. - Хоть и дела есть, а не мог не заехать.
- Хорошо сделал, Василий Андреевич, очень хорошо. У меня в доме всегда тебе рады - почетный гость. Проходи. Проходите, господа.
Он провел господ офицеров в гостиную.
- Сейчас я вас угощу вином! Ух и вино! - Он смешно зажмурил глаза, затряс головой. - Такого вина вы никогда в жизни не пили. По заказу специально из Австро-Венгрии мне давно еще привезли.
Не успели выпить по одному бокалу, как вошла горничная, кокетливо улыбнулась Большакову:
- Василий Андреевич, к вам солдат.
- Чего там еще? - недовольно спросил он и бесцеремонно оглядел с ног до головы смазливую служанку. - Пусть войдет.
Сразу же на пороге вырос Петренко. Глаза у него были вытаращены, губы тряслись.
- Что? - заорал Большаков, вскакивая. У него похолодело в груди.
- Ваше благородие… Ваше благородие! На засаду наскочили.
- Что-о?! Колька где? Сын мой где?
- Ваше благородие… на засаду около моста… Коня убило под вашим сыном. Увезти не смогли. Троих потеряли. Так и не дали забрать его.
- Троих?! Всех побью! Запорю до смерти! - Он налетел на остолбеневшего Петренко. - Ты!.. Как ты смел живым являться?! Шкуру по лоскутам спущу за Кольку.
- Василий Андреевич… Василий Андреевич, - держал его за рукав хорунжий. - Надо немедленно выехать туда… Говоришь, коня убило? Сам-то он жив? Ну, вот видишь, Василий Андреевич, сын-то жив. Сейчас нагоним, окружим и любой ценой выкупим или отобьем парня.
Большаков не помнил себя от ярости. Он так ударил в лицо перепуганного насмерть Петренко, что тот вылетел в другую комнату и упал там у противоположной стены.
По тревоге была поднята рота и полным галопом помчалась по вылковской дороге. Впереди рядом с Большаковым скакал бледный с перепугу Мошкин. (Петренко так и не смогли привести в чувство.) Скакали, не жалея лошадей. Наконец показался мост. Около него что-то чернело.
- Вон там, ваше благородие, нас встрели.
Подскакали. Около моста лежала убитая лошадь, на которой уезжал Николай, рядом валялось три солдата.
- Видите, Василий Андреевич, они умышленно взяли его в плен, чтобы получить потом хороший выкуп, - заметил Бессмертный. - Надо догонять.
Снова бешеная скачка вплоть до самого Вылкова.
В село влетели не опасаясь, на полном скаку. Бросились искать старосту, но его дома не было. Согнали мужиков.
- Партизаны были здесь? - не слезая с коня, спросил Большаков.
Толпа молчала.
- Еще раз спрашиваю, партизаны были? Будете молчать, перепорю полсела. Все село перепорю. Ну?
- Были, ваше благородие.
- Давно?
- Только что ушли.
- Куда ушли?
- А кто их знает… В бор подались.
- Пленный с ними был?
- Был какой-то.
- Куда они его дели?
- Кто его знает.
- Говорите, иначе прикажу дотла сжечь село. Куда дели пленного?
Наперед вышел седобородый дед. Прищурившись, посмотрел на Большакова.
- Нешто мы знаем, ваше благородие. Я слухом пользовался, что будто бы помер он от ран, а там кто его знат.
- Помер? - Большакова дернуло всего.
Так бы ничего и не добились, если бы не Кирюха Хворостов, разговаривавший в сторонке со знакомым мужиком. Он подошел к Большакову.
- Ваше благородие, вот мужик говорит, что недавно похоронили какого-то офицера за огородами.
- Офицера? А ну, где этот мужик?.. Какого офицера?
- А я не знаю, ваше благородие. Видел, кого-то они хоронили, а может, это и не ваш сынок. Этот уж больно большой был, рослый и притом офицер.
- Знаешь то место?
- Можно поискать.
- Веди.
За огородом, под ветлой, лежали комья свежей глины. У Василия Андреевича трепетно билось сердце.
- Копай! - приказал он мужику.
Тот долго выбрасывал не успевшую еще осесть землю. Докопал до мягкого.
- Должно, он. Вымайте, одному мне не поднять.
Двое солдат спрыгнули в неглубокую яму, вытащили труп. Василий Андреевич глянул на белесые, перепачканные глиной локоны, и у него потемнело в глазах. Он!