- Ты можешь не бояться. Так, минутное увлечение. Для меня она слишком проста… Ты вот что, Леночка, не забудь, пожалуйста, сегодня же переслать в Барнаул мой пакет. Он очень ценный… Утром будешь чистить мой френч - во внутреннем кармане двое золотых часов и брошь. Возьми…
А из соседних комнат доносился храп и сап собутыльников Милославского.
2
Тяжело было на душе у Насти. Уже вторую неделю не заезжает к ней Филька. Слухи доходят, что он беспросыпно пьет, гуляет с распутными девками. По пьянке будто бы однажды сказал друзьям, что Настя для него не пара, что он, как только кончится война, уедет с Милославским в Барнаул и женится там на городской, а Настя ему больше не нужна.
Всю ночь проплакала Настя. С тех пор исчез румянец с ее щек, потух веселый блеск в глазах. Белый свет не мил стал. Думала, чем она не угодила Фильке, из-за чего вдруг разонравилась ему. Так же была ласкова, как прежде, так же по вечерам ждала его около калитки. Уступала ему во всем - как не уступить своему Фильке! И не заметила, как Филька стал совсем не тот. Он менялся постепенно. Сначала она обратила внимание, что он стал рассеянным, невнимательным к ней, хотя в остальном был таким же: так же хвастал, как и раньше, подробно рассказывал о своих боевых делах, о поездках с Милославским. Потом вдруг перестал рассказывать об этом, приходил и сидел молча. Таким молчаливым он был недели две. После этого долго не появлялся. В конце августа пришел однажды пьяным. Настя смеялась над его неуклюжестью. Он сердился. Потом заговорил:
- Знаешь, Настя, давай поженимся.
- Ты что, белены объелся? Кто же сейчас женится?
Но он настаивал. До утра просидели они. И она согласилась. Месяца не прошло с тех пор - перед самым походом на Ребриху, когда Филька ночевал дома, у нее на квартире, она, краснея и пряча лицо ему под мышку, сказала, что у них будет ребенок. Филька, что-то рассказывавший в это время, сразу осекся и замолчал. И больше не приходил. Разумом понимала Настя, что обманул ее Филька, а сердцем не хотела этого признавать, ждала его, каждую ночь ждала, не верила слухам, А он не шел. Вот и сегодня всю ночь проплакала, а утром чуть свет пошла на работу в околоток.
Настя брела по улице опустив голову и по-старушечьи волоча ноги. Покрасневшие от слез глаза резало. А мысли блуждали в каком-то тумане. Настя не заметила, как наткнулась на группу конников, ехавших по улице. Она посторонилась, но вороной конь не уступал ей дорогу, она подалась еще в сторону - и тот же конь с медной бляхой нагрудника и с выщербленным левым копытом по-прежнему был перед ней. Настя подняла голову: на коне сидел Филька. Как-то криво, непривычно натянуто улыбался.
- Настюша, ты сердишься на меня?
Настя заслонилась от него рукой, будто он собирался ударить.
- Ты не сердись. Завтра к вечеру я приеду к тебе Если жив буду. - Кривая улыбка блуждала у него на лице, а глаза были серьезны. Но он был пьян. Его ли не знать Насте. - Не сердись, Настюша, я приеду.
Филька посмотрел вслед своим товарищам. Посмотрела туда и Настя. В переднем всаднике она узнала нового комиссара, следом за ним ехал еще кто-то, в двадцати саженях дожидался Фильку Винокуров. Его Настя хорошо знала - он был собутыльником Фильки. Ох и не любила же она его!
- Поезжай, я догоню, - крикнул ему Филька. И когда тот тронул своего коня, Филька наклонился к Насте и поцеловал ее в лоб. Он него пахнуло крепким перегаром самогонки. Настя едва успела заметить его глаза печальные, растерянные, и он ускакал вслед за товарищами.
"Что с ним? Наверное, раскаивается, совесть мучает?" - думала она, глядя просветлевшими глазами вдогонку скакавшему Фильке.
3
С вечера необъяснимой тоской щемило у Белоножкина сердце. "Что это со мной сегодня? - недоумевал он, собираясь в разведку. - Наверное, после поездки домой: разбередил себе душу". Но суровые годы революционного подполья выработали у него привычку всегда держать себя в руках. Поэтому он, как и обычно перед большой дорогой, дважды проверил седловку, осмотрел маузер, бегло пересчитал запасные патроны.
- Все готовы? - спросил он командира разведки Чанникова.
- Готовы, - ответил тот.
Полсотни кавалеристов стояли в строю. Разведку намечалось, по настоянию Белоножкина, провести глубокую. Предполагалось, если будет возможность, пробраться вплоть до Павловска, где, по слухам, размещался полк голубых уланов Анненкова.
- Поезжайте, а я на минутку зайду в штаб, - распорядился он. - Потом догоню.
Конники тронулись. У коновязи остались Филька, Винокуров и цыганского пошиба Чернышев.
- Мы с комиссаром приедем, - крикнул вдогонку Чайникову Винокуров.
Тот ничего не ответил, повел партизан напрямик, к грамотинской дороге по узкому переулку.
Комиссар вышел через полчаса, молча вскочил в седло и пришпорил лошадь. Чайникова догнали на развилке дорог. Убористой рысью обогнули колонну и пристроились в ее голове.
До Ребрихи комиссар молчал. Методично покачиваясь в седле, он изредка посматривал по сторонам, о чем-то упорно думал. Все это замечал Филька.
А комиссар думал о семье, о доме - о том, о чем он редко думал в последние годы. Вчера только он вернулся из Ильинки - за полтора года первый раз побывал дома. А сейчас на досуге вспоминал, как три дня назад он подъехал к Ильинке. Глянул с пригорка на заросшие травой улицы, на пестрые заплаты крыш родного села, и у него, закаленного большевика, прошедшего с 1905 года многие тюрьмы и каторгу, к горлу подступил комок, перехватило дыхание. В село спустился шагом и, сдерживая волнение, направился вдоль приземистых избушек.
На задворках самой крайней улицы стояла покрытая дерном родная избушка. Белоножкин подъехал к ней с бьющимся сердцем. Ограды у избушки не было. На заросшем бурьяном пустыре между завалившимся хлевом и избой играли ребятишки. По рыжеватым косичкам и веснушчатому лицу Иван Федорович узнал старшую дочь, десятилетнюю Машу. Не сдержав сильного волнения, он еще издали закричал:
- Машенька! Маша!..
Девочка подняла над бурьяном голову, посмотрела на незнакомого всадника, что-то сказала игравшим с ней мальчикам и юркнула с ними в дикую заросль полыни. "Напуганы, людей боятся", - догадался он и, спрыгнув с коня, позвал снова:
- Машутка! Федя! Это я приехал. Где мать?
Из полыни показались любопытные напуганные глазенки.
- Выходите, не бойтесь. Не узнали меня?
В полыни о чем-то шептались, потом сразу высыпали оттуда четверо ребят.
- Тятя, тятя приехал!.. - бежали к нему голоногие и голопузые ребятишки один другого меньше. Самому младшему, Кольке, не больше четырех лет. Он едва ли помнил отца, бывшего дома полтора года назад. Маша, смышленая, взвитая девочка, конечно, узнала его.
- Тятя приехал, - звенела она на всю улицу. За ней катились Федька, Мишка и Колька.
Иван Федорович присел на корточки, распластав по земле широкие полы шинели, и сразу в охапку захватил всех ребятишек. Слезная пелена заволокла ему глаза, Поэтому он не видел, как, опомнившись, вдруг испуганно уставился на него, незнакомого дядю, меньшой, Колька, как, не веря своим глазам, рассматривал его Мишка. Белоножкин молчал, стараясь проглотить застрявший в горле комок. Он не мог произнести ни слова - только прижимал детские взлохмаченные головенки к своей груди.
- Ваня… - тихо послышалось сзади.
Иван Федорович стремительно обернулся. На пороге избы, заломив руки, стояла жена.
- Ваня! Жив!.. - кинулась она к нему. Иван Федорович одной рукой придерживал прижавшихся к нему ребятишек, другой обнял заплакавшую жену. - Живой? И не думала увидеть… Сколько слез пролила… Ведь ни слуху ни духу.
Из избы вышла, опираясь на кочергу, древняя старуха. Прикрыв ладонью глаза, она долго всматривалась в высокого здорового мужчину.
- Ванюшка, ты, что ль? Признать не могу.
- Мама!
Иван Федорович отпустил ребятишек, жену, торопливо сделал несколько шагов, обнял сгорбленную мать, поцеловал.
- Постарела ты, мама.
- Оно и ты не расцвел, виски-то заиндевели.
Все вошли в избу. Иван Федорович скинул шинель, - бросил на застланную полосатой дерюгой кровать деревянную кобуру с - маузером, сел. Ребятишки облепили его колени. Он гладил их лохматые выцветшие на солнце головы, смотрел на счастливо улыбавшуюся жену. Та стояла посреди избы, сложив на животе руки. Молчали.
- Ой, что же это я!.. - всплеснула руками Евдокия. - Надо же что-нибудь приготовить. - Она кинулась к печи, потом выбежала в сени, вернулась, потом снова убежала на улицу.
Иван Федорович оглядел избу. С последнего его приезда она почти не изменилась, только еще больше опустела. На том же месте стоял все тот же и так же старательно выскобленный стол, за ним вдоль стен лавки, в переднем углу под потолком сплошь засиженные мухами образа, сиротливо жалась в углу избы русская печь с обшарпанными боками - видимо, по-прежнему она была постоянным прибежищем ребятишек в течение всей зимы. Рассматривая родную избу, Иван Федорович не переставал машинально гладить ребячьи головки, а у самого назойливо вертелась мысль: когда же люди будут жить по-человечески? Когда он сможет ежедневно вот так, как сейчас, сидеть со своими ребятишками, играть с ними вечерами, читать им интересные книжки?
Сколько он просидел так, задумавшись, не заметил. Очнулся, когда в сени, запыхавшись, вошла жена. Она что-то тяжелое положила на земляной пол, передохнула. Стала шептаться со свекровью.
- Бежала от Марфы… Фрол Сысоич остановил… Такой ласковый, улыбался. Говорит, слышал, Иван Федорович приехал? Приехал, говорю. Поди, и встретить нечем? Зайди, говорит, я пудик муки насыплю. И вот дал. - Жена шепотом рассказывала свекрови и продолжала что-то делать в сенях - звякала ведрами, посудой.