Белоножкин слушал разговор, мрачнел. "Опять по- старому, опять богатеи верхом сидят на шее. Улыбался!.. Он чует, к чему дело идет. Надо завтра сходить к сельскому комиссару, навести порядок".
Жена забежала в избу, улыбнулась счастливо, по- молодому, как давно уже не улыбалась.
- Ты голодный, должно. Сейчас я печь затоплю, картошки сварю, лепешек испеку, а то, оказывается, у нас хлеба-то нет, вчера забыла испечь.
Белоножкин ласково посмотрел на жену: "Забыла испечь… мученица ты моя! Наверное, уже не помнишь, как и хлеб-то пахнет". Он ссадил с коленей ребятишек, подошел к жене, обнял. Та поняла, что он разгадал ее хитрость, заплакала, прижалась к его широкой груди.
- Ничего, Дусенька, скоро и мы заживем хорошо. Потерпи еще… немного осталось ждать.
- Да я ничего, что ты… Просто соскучилась.
- Ох, а я забыл: гостинцы-то привез - и лежат! - воскликнул Белоножкин. - А ну, ребята, налетай! - Он закружился по избе, схватил за ручонки меньшого Кольку.
- Пошли к коню, там в переметных сумах гостинцы лежат.
Обгоняя друг друга, ребятишки высыпали во двор. Кем-то заботливо привязанный конь с опущенными подпругами переминался, кося умный глаз на незнакомую дверь. Иван Федорович достал из кожаной сумки кулек с пряниками, подал старшей, Маше.
- Раздели всем.
Потом достал еще два свертка, пошел с ними в избу.
- Вот, Дуся, тебе на платье привез. А это маме платок. В Новониколаевске, когда уезжал сюда, забежал в лавку, купил. - Он смотрел на возившихся в углу ребятишек, деливших пряники, думал: "Пряники, обыкновенные ржаные пряники - и то великий праздник для них!.." На скулах задвигались желваки…
Ужинали всей семьей за столом, покрытым старой, сохраненной женой от девичьей поры скатертью. Посредине стояла большая обливная глиняная чашка с очищенной картошкой. Струился ароматный парок. Горкой лежали белые лепешки, в двух мисках желтело квашеное молоко, укропом разили малосольные огурцы. Убранство стола вершила бутылка самогонки, добытая по такому случаю взаймы у Марфы- самогонщицы…
Ночью жена, прижавшись к широкой, размеренно колыхавшейся груди Ивана Федоровича, шептала:
- Когда же, Ваня, будем жить как люди? Когда совсем-то придешь?
- Скоро, Дуся, скоро. Теперь уже скоро. Потерпи немного. К весне обязательно кончим войну, приеду домой, будем коммуну организовывать.
- Ох, скорее бы. Моченьки уж нет. Их ведь четверо, Маманя пятая. Закружилась.
- Потерпи, милая, потерпи. Совсем немного осталось.
- Я потерплю…
Вставая закуривать, Иван Федорович при свете горящей лучины долго смотрел на спящих вповалку ребятишек. У меньшого, Кольки, в ручонке зажат обмусоленный пряник. А мордашка такая счастливая! Подергиваются губы, и он во сне что-то пытается сказать. У восьмилетнего Федьки, Названного при рождении в честь деда, шевелится левая бровь, он хмурятся. Маша, отцова слабость, лежала ничком, уткнувшись вздернутым веснушчатым носом в рваный подклад поддевки, заменявшей подушку. Лицо ее было спокойное, немного усталое.
- Вот, Дусенька, ради них и гибнут сейчас люди, кровь льется ради их счастливого будущего.
- Будут ли они хорошо жить? Что-то я уж и надежду потеряла на какой-либо просвет.
- Обязательно будут. Еще как жить будут!..
Утром Белоножкин пошел к сельскому комиссару. Хотелось поговорить о делах родного села.
Комиссара он нашел в бывшей сельской управе. Тот сидел за столом и разбирал бумажки.
- Ты комиссар?
- Я. В чем дело? Опять подводы? Нету у меня больше подвод!.. Я лучше в отряд уйду, чем здесь торчать! Каждый на тебя…
- Ты погоди, не горячись, - улыбнулся Белоножкин. - Я не за подводами. Вот мои документы.
Военком внимательно прочел их, посмотрел на гостя.
- А тебе чего? Ах в отпуск, домой на побывку? Ну-ну, понятно. - Он добродушно улыбнулся. - Тогда садись, потолкуем. А я думал, опять подводы. Замучали меня. Каждый едет, и каждому давай подводы, фураж. Уйду к чертовой матери. Поеду к Данилову, скажу, чтобы куда-нибудь в отряд зачислил. Не могу я здесь.
Белоножкин опять улыбнулся.
- А кто здесь будет? Армия без надежного тыла - это не армия.
- Кого-нибудь найдут.
- Хорошо. Ты мне вот что скажи: как вы здесь с кулаками обращаетесь?
- Как обращаемся?
- Не очень ли ласково? Кажется мне, что больно они вольготно живут у вас на селе.
- Да нет, не сказал бы этого. Подводы берем с них в первую очередь, хлеб - тоже.
- У Фрола Корнеева сколько хлеба взяли?
- У Фрола? Сейчас посмотрю… Двести сорок пудов.
- Не мало?
- Ничего, мы не последний раз взяли. Можно и еще разок заглянуть к нему в амбары.
- Пока вы соберетесь, он спровадит его куда-нибудь.
- Не спровадит. Я с ним миндальничать не буду. Он меня боится как черт ладану. Да, кстати, у тебя здесь семья? Эго на краю избушка - твоя? Неважнецкие хоромы. Поди, и хлеба нету? Ну я так и знал. Ничего, не беспокойся, поможем. Завтра пудиков с десяток велю привезти ид реквизированного. Своим надо помогать. А насчет Корнеева ты правильно сказал. Я его сегодня же пощупаю как следует. Растрясем у него мошну.
Военком на секунду-две задумался, что-то припоминая, потом еще раз взглянул в документы Белоножкина, все еще лежащие на столе.
- Так ты, значит, комиссаром у Милославского. Скажи, пожалуйста, какой он из себя? Мне доводилось в прошлом годе встречаться с каким-то Милославским в барнаульской тюрьме.
- Говорят, он сидел там. Сам вроде из сузунских подпольщиков.
Военком хмыкнул косом.
- Да нет, не в такой обстановке встречались. Был там какой-то штабс-капитан Милославский, следствие вел по моему делу. Порол меня плетьми. Может, родственник какой. А может, просто однофамилец. Невысокого роста, лохматый - волосищи во-от такие! - усы огромные, а сам дохлый.
Белоножкин насторожился. Военкому ничего не сказал, а по возвращении в Куликово передал разговор Данилову. Тот долго хмурился, барабанил пальцами по подоконнику…
Об этом и думал сейчас Белоножкин, выезжая из Ребрихи. Верст десяток ехали молча. Не доезжая до Рогозихи, комиссар остановился, посовещался с Чайниковым.
- Всем рисковать нельзя, - говорил Чайников. - Надо послать человека три-четыре в село, а остальным быть наготове.
- Я сам поеду. Выдели мне человек трех на резвых конях.
- Что вы, товарищ комиссар? Некому разве поехать?
- Ничего… Ребята, - обратился Белоножкин к разведчикам, - кто хочет со мной в село проехать? Человека три-четыре.
- Я поеду, - поспешно выкрикнул Винокуров.
- И я, - сказал Аким Волчков.
- Еще поедут Кочетов и Чернышев, - распорядился Чайников, махнув рукой на остальных добровольцев. - А ты, Волчков, останься.
- Пусть едет, - вступился Белоножкин. - Кони резвые.
- За ветром угонются, товарищ комиссар, - сдвинув на затылок фуражку, засмеялся Филька. Дорогой они с Винокуровым успели несколько раз присосаться к фляжкам с самогоном.
- Ну тогда поехали. - Комиссар тронул коня. Разведчики поехали следом.
Иван Федорович, не доезжая с полверсты до села, Вынул из кобуры маузер, не поворачивая головы, приказал:
- Приготовьте оружие.
Приглядевшись к плетням, к сараям, Белоножкин шагом первым въехал в крайнюю улицу. Проехали сажен двести, окликнули выглянувшую из сеней девушку.
- Подойди-ка сюда, милая, - позвал комиссар.
Когда та осторожно подошла, спросил:
- Белые в селе есть?
- Нет. Никаких нету.
- А были?
- На той неделе приезжали какие-то.
- А не знаешь, милая, в Павловске какие-нибудь войска есть?
- Тятя говорил, что какие-то стоят.
- А здесь, значит, нет?
- Нет, нету.
Винокуров, воровато пряча глаза, подъехал к Белоножкину:
- Надо проехать, товарищ комиссар, за село. Там есть небольшая речушка, а за ней кустарник, посмотреть там. Может, следы есть… А ты, Аким, валяй назад, скажи, пусть в село въезжают без опаски.
Волчков крутнулся и поскакал обратно. Белоножкин сунул в карман шинели маузер, толкнул своего коня.
Ехали шагом. Миновали последнюю улицу. Иван Федорович внимательно всматривался в небольшой дощатый мостик через речушку, в оголенную опушку березняка. Осень уже вкрапила кругом множество золотистых пятен: большими лебежами желтела выгоревшая трава, между этими круговинами внабрызг золотилась поникшая сурепка, бурела придорожная мурава, а в колках то здесь то там полыхали огненнолистые косматые березы - последние вспышки лета. Может, это и навевало тоску на сердце? Может быть. Но никогда не был Иван Федорович так напряжен, как сегодня. Волнение седока передалось коню. Он беспокойно прядал ушами, невпопад перебирал ногами. Ехали медленно.