- Кто-кто! Да тот, который, помнишь, я тебе рассказывал - со Степкой с нашим судил Фильку? Так вот один из них по фамилии Кульгузкиш. Фамилиё-то какое смешное - вроде как кургузый. Куцый. Чтоб у него хвост вырос!.. Фильку нашего родимого… - Леонтьич сморщился, махнул рукой, стряхнул с ног опорки и снова полез на полати. С трудом, кряхтя - совсем не так, как только что оттуда стремительно. И вдруг замер в полусогнутом положении на коленях, словно прислушиваясь. Потом, будто что-то вдруг вспомнил, шустро спустился назад, насмыгнул опорки и - снова в пригон.
- Господи и Святая дева Мария, - перекрестилась старуха, - смилостивитесь Христа ради над дедом моим. Не виноват он, что так уж трусливый… Так-то он ведь хороший человек. Один у него недостаток прости, господи…
На этот раз, придя из пригона, Леонтьич залез на полати проворно и залег там молча - видать "лекарство" начало действовать.
Лежал и думал, суетливо перебирал в памяти вчерашний день и сегодняшний. Четыре месяца воевал, да столько же почитай в Барнауле прожил среди солдат - казалось, всего уж насмотрелся, но такого, как в родном селе, не видел!.. Слышал раньше в городе, что какие-то продотряды ездят по селам, грабят и убивают - не верил, поди брехня. Какая власть такое позволит! А теперь своими глазами увидел.
Своими глазами увидел, как ни с того, ни с сего Фатея Хворостова этот самый Кульгузкин взял и застрелил - при всем честном народе без суда и без прокурора за его же собственный хлеб. Подошел сзади и пристрелил. Штабс-капитан Зырянов, его благородие, так не делал. Пороть - порол, ничего не скажешь. Так ведь оно как не пороть нашего брата! За дело порол. Нас ведь если не пороть, так и ножки свесим. Любой бы на его месте так бы пороть стал: раз ему велено рекрутов собрать, а они разбежались, стало быть с родителев спрос. Вот он и порол. Не расстреливал же…
А тут при новой власти моду взяли…
Вчера, когда приезжие власти сбежали - Петро-то Дочкин тут остался, с людьми, со всеми вместе - так вот, когда те сбежали, то люди вытащили обгоревшего деда Фатея, положили на землю, давай митинг устраивать. Прямо в огороде. Дочкин уговаривал не идти супротив. Его оттолкнул Иван Катуков, старший из братьев - он дома по ранению, из-под Солоновки прибыл - и сразу же речь сказал. Сказал, что не может того быть, чтобы так было по закону: подошел к человеку в его собственном огороде и застрелил его из нагана - так ни за что ни про что. Нет такого закону.
Леонтьич лежал на полатях и вспоминал - он тут же вместе со всеми вертелся, все слышал и все видел…
Иван взобрался на одну из мобилизованных подвод, стал трясти над головой кулаками:
- Что же это такое, товарищи?! Что за самоуправство! При Колчаке такого не было, а сейчас дожили! Завоевали себе власть! Такое самоуправство, такой произвол оставлять так нельзя.
- Правильно! Повадится волк в овчарню, не отучишь!..
- Надо сейчас же написать куда следует - чтоб знали власти, как тут хозяйничают такие вот вроде этого уполномоченного.
- Написать! И послать коннонарочного в губернию.
- Тихо, граждане! - снова поднял обе руки вверх Иван Катуков, успокаивая толпу. - Написать - это, конечно, само собой. Но пока весть дойдет до губернии, нас тут поодиночке перестреляют всех.
- А чего ты хочешь?
- Говори, что надо! Что делать-то?
- А думаешь, в губернии - там не такие? Такие же.
- Не сам же он себе это разрешил уполномоченный-то! Указание такое есть, должно, свыше.
- По указке все делают. Сам он не рыскнет.
- Да-а, мужики, за что боролись, на то и напоролись! Эх, едрена твоя ма-ать…
- Тихо, граждане! - надрывался Иван Катунов, старший из братьев Катуновых.
Не знал в эту минуту Иван Катунов, ярый защитник советской власти, бывший даниловский подпольщик, что он уже распочал последние сутки своей жизни, что завтра в это время он будет лежать за поскотиной на кромке бора, расстрелянный рукой этой советской власти.
- Тихо! Давайте сделаем так: - перекричал наконец-то он толпу - сейчас этих арестуем - быть не может, чтобы был такой закон убивать человека за его же хлеб. Это они сами, эти вот, хулиганничают, самоуправство вершат. - Толпа слушала, притаив на минуту дыхание. - Сейчас мы их арестуем и вместе с письмом под охраной препроводим прямо в Барнаул. А там разберутся… Правильно я говорю?
- Правильно!
- Пошли крушить!..
- Тихо! Только ничего не крушить, - все еще с телеги кричал Иван Катунов вдогонку хлынувшей к сельсовету толпе.
Но толпа уже захлестнула улицу и неудержимой волной катилась к центру, на площадь, к сельскому Совету. По дороге выламывали из плетней колья, походя заскакивали в чужие дворы, хватали вилы, топоры, некоторые из близко живущих уже смотались домой, сдернули со стены кто бердану, кто централку или старый шомпольный дробовик - коль уж началась сызнова потасовка, сызнова война, нечего останавливаться…
К сельсовету толпу не допустили - чекисты открыли огонь. Правда, поверх голов, не по толпе. К зданию прорвалось лишь несколько человек, окольным путем, через соседский забор. Выбили кирпичами окна в сельском Совете, бабахнули для острастки из дробовика и ка этом все закончилось. Начало сильно темнеть.
Ночь прошла беспокойно. По улицам сновали какие-то тени - то ли готовилось село к вооруженному выступлению, как при Данилове, то ли что-то прятали люди. А что, кроме хлеба, прятать? Больше прятать нечего. До утра во многих избах светились окна - хозяева не ложились спать. Нет-нет, у кого-то в пригоне неосторожно мелькнет свет фонаря, но его тут же торопливо прикроют полой.
Был канун чего-то.
Тревога ползала по селу, заполняла улицы, темные узкие переулки, дворы, избы. Как перед всеобщей бедой метались люди. Наверное, вот так же метались люди в предчувствии всемирного потопа… Человек всегда боялся стихии. И всегда обладал предчувствием беды… А продразверстка - такое же стихийное бедствие. Всеобщая большая беда.
В ту ночь люди еще не знали толком, что надвигается. Но чувствовали, что-то неладное будет завтра, что-то такое, чего еще никогда село не испытывало. А неведомое страшит еще больше.
Рано утром - только забрезжил рассвет - в Усть-Мосиху въехал конный отряд и две тачанки. На одной из них зачехленный станковый пулемет. Отряд въехал, расположился вокруг сельского Совета, И тотчас же от сельсовета в разные концы села зашагали рассыльные. Каждого рассыльного сопровождали два конных при полном вооружении. Первой была оцеплена изба Катуновых. Переступили порог. Скомандовали:
- Собирайсь!..
Иван - человек не трусливого десятка, но как-то неуютно почувствовал себя при виде вошедших в черных кожанках, вооруженных, что называется, с ног до головы. Им, конечно, наплевать, что ты уважаемый в селе человек, что ты здесь завоевывал власть. Завоевывал тогда, когда эти, вошедшие, может, лежали на мягкой перине и ждали хорошей жизни. Но они здесь чужие и ты для них чужой.
5
Трибунал заседал посреди площади. Согнали сюда все село. Народу - как на ярмарке в престольный день. В центре - стол, накрытый красным лоскутом, сельсоветский, единственный в селе и тот реквизированный у Ширпака стеклянный графин. Три человека в черных кожанках за столом. Среднего Леонтьич узнал сразу же - он с Кульгузкиным и Степкой судил тогда Фильку. Тогда он сидел по левую руку племяша. Он и настаивал на расстреле всем - чтоб всем было одинаково. А теперь Леонтьич глядел на него, думал: выслужился уже - в оглобли поставили, не в пристяжных, теперь уже он суд вершит, допрос ведет (не знал тогда Леонтьич, да и никогда потом не узнал, сколь высоко через полтора десятка лет взлетит Михаил Калистратович Обухов, какие дела он будет вершить в 1937 году!)
Подсудимых подводили по одному. Обухов спрашивал фамилию, имя, отчество, откуда родом- и всё, больше ничего его не интересовало. И задавал вопрос:
- Призывал толпу захватить Совет, уполномоченного, волисполкома товарища Кульгузкина и с ним чекистов? Призывал? Или позвать свидетелей?
- Призывал. Но ведь так же нельзя с людьми обращаться…
- Это к делу не относится…
- Но как же это так? Хоть он и кулак, но подойти к человеку и застрелить его - такого закону нету.
- Есть такой закон, - перебил Ивана Катукова председатель трибунала Обухов. - Уполномоченный волисполкома все делал законно.
"Знамо дело законно, думал Леонтьич, раз уж он твой дружок, то там все будет законно, вместе Фильку-то судили. Вместе, поди, и самогонку глушите".
- Следующего!.. Бил окна в сельсовете?
- Ну, бросил кирпич…
- Свидетели нужны? Так признаешь, что покушался на советскую власть? Признаешь? Ну, то-то… Следующего!
Тот же вопрос - тот же ответ: да, кидал в окно половинки. Ну и что такого? Все кидали…
- Кто еще кидал? - проворно спросил председатель трибунала. - Конкретно, Фамилию назови.
- Да я откуда знаю. Все кидали, вот и я кидал.
- Назови фамилию, кто еще кидал. Назови.
- Как я назову? А вдруг ошибусь - на человека возведу; поклеп.
- Ну, если ты видел, как ошибешься? Фамилию!
- Отстань. Прицепился - чисто репей. Как я на человека буду говорить.
- Не будешь? - с нескрываемой угрозой спросил председатель трибунала Обухов. - Не пожалел бы. Смотри.
- А чо жалеть-то? Не могу же я на человека… Пусть сам он и скажет. Я же вот говорю, что кидал. Ну, раз кидал - значит, стало быть, кидал.
Люди не научились еще изворачиваться, не научила их еще советская власть черное называть белым, а белое? - черным в угоду кому-то и чему-то сиюминутному. Говорили - как было. Без перекосов, без сдвигов в сторону выгоды собственной.