Глава 22 Багровый закат
Торжество победителей длилось недолго. Гигантская армия Веспасиана приближалась к Иудее. Пятый легион, возвратившийся из Египта, получил приказ изолировать Иерусалим от прилегающих к столице городов, откуда непрерывным потоком поступала помощь Святому городу.
Горячее солнце летнего месяца таммуз все же не накалило плоскую крышу дома Шифры. Старая смоковница и подросшие кипарисы надежно защищали от палящих полуденных лучей.
В тени смоковницы, на плотном ковре восседали двое и о чем-то тихо беседовали.
В их одежде было много схожего. На обоих были просторные серые хламиды. Из-под хламид виднелись белоснежные нательные рубахи.
Головы мужчин были покрыты широкими светлыми повязками, концы которых свободно опускались к поясу, либо были откинуты за спину.
Здесь завершалось то общее, что характеризовало этих людей. Разве что, к этой общности можно было отнести белизну седых волос, покрывавших лица обоих пожилых людей.
Далее шли различия. Один из собеседников был щуплый, небольшого роста, подвижный, но не суетливый. Каждое слово, произнесенное им, сопровождалось выразительным жестом рук и живой мимикой. Единственное, что оставалось неизменным на этом лице – застывшая грусть в чуть выпуклых карих глазах.
Второй собеседник – крупный мужчина плотного, но не полного телосложения, выглядел значительно моложе своего собеседника. Был сдержан, нетороплив в ответах, изредка расправлял затекшие ноги. Чувствовалось, что в нем еще сохранилась недюжинная сила.
Говорил он спокойно, без единого жеста. Лишь изредка поглаживал окладистую белую бороду.
С высоты крыши, где они удобно разместились, хорошо просматривалась прибрежная полоса, опускавшаяся к бескрайним просторам Великого моря.
В какой-то миг собеседники умолкли, отвлеченные захватывающим дух явлением. Они внимательно вглядывались в западную часть вечернего неба.
И был это не привычный, чуть грустный взгляд, немолодых людей, сожалеющих, еще об одном уходящем дне.
На лице каждого из собеседников отражалась глубокая тревога, граничащая со скорбью, и эта тревога как бы подчеркивалась багровым отблеском неба.
Полыхавший пурпур окрашивал в алый цвет края их белоснежного белья, менял до неузнаваемости лица, заливал кровавым светом дома, обширный двор, старую смоковницу, склады топлива, для гончарных печей.
Эти склады тянулись вдоль примыкавшего ко двору холма, казалось, что и они пылают багровым бездымным пламенем…
Где-то далеко, у самого горизонта, свершалось величайшее таинство мироздания – завершался еще один мирный день, подаренный Всевышним.
Собеседники долго наблюдали за закатом. Они смотрели туда, где нижняя часть остывающего багрового диска коснулась морской пучины и начала медленно в неё погружаться.
Оба молчали.
Наконец, когда дневное светило полностью скрылось в потемневших водах, наступили багровые сумерки. Первым заговорил крупный, могучего телосложения мужчина.
– Будем стоять до конца, – спокойно произнес он. – Здесь наша земля. Здесь мы живем и здесь мы останемся навсегда.
В ответ последовало долгое молчание подвижного щуплого старика. Его руки свисали безжизненными плетями. Застывшее лицо казалось вырубленным из куска темно-коричневого гранита.
Он явно осмысливал каждое слово, произнесенное собеседником.
Ответ его резко отличался от привычного ритма его оживленной речи.
– Дорогой Бен-Цур! – тихо сказал он, – в твоей храбрости и умении воевать нет сомнений. Но наше сопротивление обречено. И ты это знаешь лучше, чем кто-либо.
Бен-Цур внимательно смотрел на говорившего. Он не совсем понимал, что имеет в виду рав Нафтали. Ждал.
– Дружба с Римом оказалась опаснее эллинской оккупации, – вымолвил Нафтали.
– Не думаю, что селевкидский гнет был лучше римского сапога, – спокойно возразил Бен-Цур.
– Нет, друг мой! – горячо воскликнул Нафтали. – Эллинская жестокость и жестокость Рима – разные вещи!
Последний период жестокости эллинов объяснялся их обреченностью.
Жестокость римлян – это жестокость необузданной силы, стремящейся к абсолютному господству.
Даже то лучшее, что они переняли у эллинов, – продолжал Нафтали, – превратилось у них в смазку их всесокрушающей военной машины.
Он надолго замолчал. Молчал и Бен-Цур, ничем не выражая своего отношения к сказанному представителем Синедриона. Однако его взгляд говорил, что решение уже принято.
Перед Бен-Цуром возникла картина недавно пережитого.
Было это в шестнадцатый день месяца таммуз , середина лета. Военное затишье разбудило у людей всегда тлеющие надежды. Они облегченно вздыхали, говорили друг другу:
– Все уладится… Затишье превратится в настоящий мир…
Хлеба были убраны, зерно тщательно отвеяно и засыпано в большие глиняные кувшины, призванные сохранять драгоценный дар земли для повседневной поддержки сил землепашца, продажи на рынке, а также, Бог даст, для посева в будущем году.
Однако Бен-Цур хорошо знал, что тяжелая военная машина запущена и начала неумолимое движение к границам его страны. Вновь и вновь он тщательно анализировал надвигающуюся грозную опасность. Задавал себе один и тот же вопрос: – все ли он лично сделал, чтобы избежать катастрофы? Невольно нахлынули новые воспоминания.
…Прошло семь закатов солнца, с того дня, как он и его сын Ицгар возвратились из Рима.
Бен-Цур, хорошо зная о причинах гибели Нимрода, тем не менее, решил лично встретиться с императором и убедить его остановить, идущие к Иудее легионы.
В качестве повода для встречи он избрал необходимость подтверждения или отмены решения принятого предыдущим императором о его, Бен-Цура, назначении командующим Иудейским корпусом.
Этот корпус, как ему в свое время предписал прокуратор Тиберий Александр, необходим для защиты имперских границ с Парфянским царством.
Формальной отмены решения императора Клавдия, он не получил. И, таким образом, его никто не лишал звания и привилегий всадника Первой категории, права ношения золотого кольца и пурпурной полосы на парадном плаще. Все это открывало ему доступ во дворец императора. К тому же, при нем были знаки отличия командующего корпусом.
Немалая роль отводилась в планах Бен-Цура и полному таланту золота, который предстояло вручить влиятельным сенаторам и придворным императора. Его сын Ицгар, исполнявший роль адъютанта при командующем, хорошо справился со своей задачей.
Узнав в чем дело и окинув внимательным взглядом красавца адъютанта, Нерон, к этому времени сменивший императора Клавдия, пригласил обоих на очередную шумную оргию.
Он усадил их рядом с собой.
Вспоминая об этой поездке в Рим, Бен-Цур никак не мог избавиться от тяжелого впечатления, оставленного увиденным. И не только оргии вызвали у него отвращение. Рим упивался своим богатством и несокрушимой силой. В то время как послушные легионы приближались к городам и селениям его родной Иудеи.
Нерона явно не интересовали ни Парфия, ни Иудейский корпус, ни сам Бен-Цур с его знаками отличия командующего корпусом и славным прошлым.
Оглядывая солидную фигуру Бен-Цура и его адъютанта, он улыбнулся каким-то своим адским замыслам, затем с дьявольской улыбкой произнес:
– Жизнь показывает, командующий, что кровопускание бунтующим иудеям пойдет им же на пользу…
Бен-Цур понял: его попытка остановить кровавый поход римских легионов на Иудею не удалась. Однако со свойственной ему последовательностью, он попытался доказать императору о нецелесообразности подобного решения. Но, вместо того, чтобы выслушать Бен-Цура, император предложил ему посмотреть на казнь беглых рабов и бои гладиаторов. Обнаружив, что это не вызвало радости у Бен-Цура, Нерон поднял указательный палец левой руки, унизанный перстнями с драгоценными камнями, и произнес:
– У нас, римлян, есть мудрая поговорка: " Живя в Риме, поступай как римлянин…."
Отказаться от требования Нерона, было равносильно смертному приговору. И Бен-Цур был вынужден смотреть, как загоняли в клетки несчастных беглецов, и тех, под восторженный рёв толпы, рвали на куски голодные львы; как кровавые кости минуту назад живого человека растаскивали по арене цирка шакалы и отвратительные гиены.
Не менее тяжелым зрелищем была для Бен-Цура и арена Колизея. Он, опытный воин, познавший иные культурные ценности, видел в открывавшихся перед ним картинах конец человеческой цивилизации.
Гладиаторы, выходя на арену, поднимали правую руку, и, глядя на свиту императора, кричали: Ave,Caesar! Morituri te salutant! ("Слава Цезарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!")
Затем происходило самое бессмысленное, что только может представить себе военачальник, участвовавший во множестве сражений.
Хорошо подготовленные бойцы убивали друг друга, а многие тысячи римлян, опьяненные жаждой крови, впадали в экстаз, граничащий с массовым безумием. Некоторые бросаясь вниз, на арену умывались кровью несчастных. Верили, что эта кровь продлит их жизнь.
Не менее отвратительными были и ночные оргии, тянувшиеся два и даже три дня подряд. Особенно тяжело доставалось молодому адъютанту иудейского командующего – Ицгару.
Римские дамы буквально разрывали его на части. Этот сюрприз они получили от самого Императора….
Молодой красавец иудей – был той самой пикантностью, в которой так нуждались пресытившиеся дамы и придворные вельможи, погрязшие в разврате и непрерывных дворцовых оргиях.
Приведя в это общество гостей из Иудеи, Нерон записал себе в заслугу новый импульс в этих оргиях.
Бен-Цур очень страдал, от сознания того, что взял с собой Ицгара, и тем самым, вовлек его в этот кромешный придворный ад.