– Мы преклоняем колени только перед Всевышним, – твердо произнес Нимрод и взглянул на Ицгара. Тот не шелохнулся. И тогда легионер обнажил меч. Но тут раздалась насмешливая реплика властелина:
– Ты бы, Лукреций, прихватил для своей безопасности еще и медный щит против моих гостей. Пора бы тебе знать, что мои верноподданные иудеи склоняют колени только перед их невидимым Богом…
Лукреций сделал несколько крупных шагов и вновь оказался во главе стражи, стоявшей рядом с императором.
– Чья это работа? – спросил император и кивнул на шлем и брошь, лежавшие на невысоком столике.
Золотые изделия зловеще мерцали, при колышущемся свете факелов.
– Это работа рук известного кузнеца Шмуэля из Модиина, – смиренно ответил Нимрод.
– И в этих изделиях было использовано все золото, что вы от меня получили?
– До последнего карата! – твердо произнес Нимрод.
– Тогда взвесим эти изделия! – выскочил из-за спины императора невысокий юркий человек, главный хранитель имперских ценностей.
Ицгар увидел, как дрогнуло лицо Нимрода. Старик хорошо знал, что присутствие этого римлянина, по имени Ромул, ничего хорошего не сулит. Тем не менее, он скептически улыбнулся и в знак согласия смиренно кивнул.
Тут же были принесены точные весы, и сам император принялся взвешивать привезенные изделия.
Игра явно нравилась Властелину, он неторопливо поглядывал то на Нимрода, то на Ромула. Как будто бы взвешивал не металл, но души стоявших перед ним людей.
Впрочем, так оно и было.
Император заглянул в папирус-расписку, где указывался точный вес переданного Нимроду золота, затем велел положить на одну чашу весов шлем и брошь, на другую гири, вес которых точно соответствовал ранее переданному золоту.
Весы заколебались, запрыгали, заиграли. И это была игра жизни и смерти. Наконец, они замерли на одинаковой высоте от пола. Затем вес изделий явно превысил вес переданного золота?
– Ваше Божественное Величество! – воскликнул обрадованный Ромул. – Таким образом, мы видим, что привезенные вещи – фальшивка! Я предупреждал, что иудеям нельзя доверять!
Однако насупившийся император, решивший до конца играть роль справедливого судьи, с тонкой насмешкой спросил:
– Очень интересно, как вы, иудеи, объясните увеличение веса благородного металла, который я вам передал? Или, быть может, этот драгоценный металл сам по себе размножается, ну, скажем, как у вас семьи? – и весело захохотал, радуясь своей же шутке.
– Нет, Ваша Светлость, конечно и у нас золото не размножается, оставаясь серьезным, ответил Нимрод, – как известно Вашему Величеству, чистое золото – металл очень мягкий, и если не закрепить брошь застежкой из железа, то её легко потерять.
Перед Вашим Высочеством, точно такая же застежка, которую я привез с собой, – сказал Нимрод и велел Ицгару положить застежку на чашу весов рядом с гирями. Весы вновь пришли в движение и, сравнявшись, замерли.
…Теперь все это ушло навечно, прервал свои воспоминания Ицгар. Он с любовью и благодарностью смотрел на Бен-Цура, Шифру, Шмуэля, окружавших усопшего. И слезы текли по его лицу, скатывались на короткую густую бороду жестких темных волос.
На похороны Нимрода прибыло не только множество односельчан. Приехали люди из Галилеи, Идумеи, Мамшита, из долины Бет-Шеана.
Среди провожавших в последний путь было немало жителей Лода, Яффо, селений Шомрона.
Иерусалим почтил память Нимрода присутствием на похоронах старейшины Синедриона Нафтали.
Ицгар посмотрел на Шифру и увидел, что она с удивлением оглядывает большую группу сикариев, пришедших отдать последний долг усопшему. Среди них были Ривка, Ноах и немало других парней и девушек, воззрения которых Шифра не разделяла.
Смерть примиряет всех, с грустью заключил Ицгар. Но Шифра думала иначе. Ей вспомнились их резкие замечания в адрес Нимрода, перевозившего из Рима мясо некошерных животных для Пятого легиона. Эти люди осуждали его связи с римскими властями, чьи подозрительные заказы он не раз выполнял в своих многочисленных поездках по провинциям Империи.
Ицгар направился к матери. Он видел, что к ней подошла Ривка. Лицо сестры было заплаканным и грустным. И тогда Шифра, не терпевшая даже малейшей фальши, спросила:
– Ты не любила его, почему ты ревёшь?!
– Мама, ты ничего не знаешь, чтобы иметь право меня осуждать, – тихо сказала она. – Я всегда хорошо относилась к Нимроду, и не только потому, что он по-настоящему любил Ицгара и многому его научил. Теперь я могу немного рассказать об ушедшем от нас очень хорошем человеке, – так же тихо продолжала она. – Нимрод был с нами, сикариями. И, пожалуйста, не удивляйся! Он ненавидел поработителей. И горячо молился за благополучие нашего народа!
Я не знаю, что будет с нами без него… – почти с отчаянием вырвалось у Ривки, затем она шепотом добавила: – Нимрод держал в своих руках все связи с нашими братьями во многих провинциях империи… Он знал пути, как позвать их на помощь, когда наступит нужный момент и Иудея поднимется против языческого Рима!
– Не понимаю! – в крайнем удивлении Шифра прервала свою дочь.
– Мама! – и Ривка обняла Шифру. – Это наш самый большой секрет. Я и сейчас не могу тебе всего рассказать…
Шифра почувствовала, что Ривка тяжело переживает смерть Нимрода, что за этой смертью скрывается что-то очень важное для её дочери, и в эти скорбные минуты её девочка крайне в ней нуждалась.
– Рассказывай, – шепотом сказала Шифра и, как в далёком детстве, прижала к себе голову Ривки.
Расслабившись, она неожиданно почувствовала в складках хитона дочери спрятанный кинжал. Шифра тут же возвратилась к реальной действительности. Её захлестнула волна тревоги, смешанная с порывом материнской любви и рвущей сердце жалости.
– Нимрод помогал нам, – прижавшись к матери, в полузабытьи шептала Ривка. – Он привозил важные сведения о замыслах врага, о планах и действиях наших собратьев-сикариев в Кесарии, Александрии Египетской; в Арам-Цова Сирийской, Вавилонии, в иудейской общине Рима. Закупал нужное нам оружие, жертвовал деньги.
– Боже мой! – Шифру охватил испуг. Значит, то же делал и её единственный сын Ицгар! Если это станет известным римлянам, то…
И, как бы почувствовав опасения матери, Ривка горячо прошептала:
– Нимрод все это делал при одном единственном условии: чтобы ни о чем, что он делал для нас, не знал Ицгар. И ты, мама, должна мне поверить – брат ничего этого не знает!
Шифра молчала, не выпуская из своих объятий дочь. Если римские власти узнают эту сторону деятельности Нимрода, разве они пощадят Ицгара? Даже если он ничего не знает? Они убьют его, сожгут корабли….
Ицгар увидел обнявшихся сестру и мать, их горестные лица, подошел к ним. Молча стал рядом. Он, как и они, потерял дорогого человека, называвшего его сыном.
Что теперь будет? Как он сможет жить и плыть на кораблях, не чувствуя рядом Нимрода, его мудрых советов, его умения ладить с людьми?
Всё чему Нимрод его научил, Ицгар сможет делать сам, ведь этого хотел он . И Ицгар вновь вспоминает совместные поездки в далёкие провинции империи, портовые города. Вспоминает имена людей, охраняющих их склады, и тех, кто ждет получение заказов, которые обещал выполнить Нимрод. И он, Ицгар, сделает все, чтобы имя Нимрода навсегда оставалось незапятнанным.
Но почему так тяжело на душе?! – И Ицгару кажется, что все склады и сложенные там товары, груз кораблей, принадлежащих Нимроду, давят на него всей своей тяжестью.
Его горестные чувства, связанные с кончиной Нимрода, соединились с неослабевающей болью, имя которой – Юдит.
Прошло около двух рождений луны, однако девушка по-прежнему была в тяжелом состоянии.
Если кто-то заходил в дом, она забивалась в самый дальний угол, наваливала на себя все, что было под рукой, старалась спрятаться под подушками, одеялами, циновками. Замирала. Ни Шмуэль, ни Шифра не могли вывести её из этого состояния.
Она не убегала лишь в тех случаях, когда приходил Ицгар, опускала голову, обнимала свои плечи и тихо-тихо выла. Он садился напротив, смотрел на неё и беспомощно молчал. Его душа выгорела дотла. В нем боролись неведомые ранее чувства: беспомощность и лютая, звериная ненависть. Он готов был стенать и убивать.
Единственное, что помогало ему держаться – это сама Юдит. Она понемногу начала есть. Когда он ставил перед ней тарелку с белыми хлебцами, маслом и финиковым медом, она вздрагивала, смотрела на него невидящими глазами, но он, как всегда при их встречах, беспечно посвистывал, намазывал хлебцы маслом, покрывал сверху медом и клал перед ней.
Однажды он протянул ей такой хлебец, предлагая откусить. По пути невольно коснулся её руки, она мгновенно отпрянула от него и издала странный клокочущий звук, как человек, готовый вырвать всё то, что когда-либо ел.
Ицгар извинился и впредь приготовленные им хлебцы опускал перед ней на расстоянии руки, а сам отходил.
Она протягивала руку, хватала еду и убегала в угол. Ицгар оставался на своем месте, как будто не замечал, что она убежала, брал хлебец, макал в мёд, и, аппетитно жуя, продолжал рассказывать о своих поездках по далеким странам.
Он видел, что она не понимает ничего из того, что он ей говорил. Однажды он умолк огорченный. Тогда-то он и обнаружил на её лице подобие беспокойства. Он продолжил свой рассказ, и она успокоилась.
Значит, хотя она и не понимает смысла его слов, она слышит его голос. Это была первая радость после долгих недель горькой неизвестности.
…Юдит, его Юдит возвращалась к нему.
Ицгар увидел, что свободная рука Шифры, тянется к нему и он, не скрывая слез, ловит эту руку и прижимается к ней.