* * *
Ифигения Дурбин погибла глупо, страшно; и Анна потеряла хорошую работу.
Она видела, как толкутся возле метро проститутки. Легкие деньги стригут!
"Врешь ты все: тяжелые. Тяжелее некуда".
Шла мимо и прислушивалась к их речи. Свой жаргон, тайный, грубый, замысловатый. Похож на древние площадные стихи. Арго уличных девок. Разбитная, густо накрашенная бабенка заметила, как Анна прядает ушами, и позвала ее: "Эй, мадам! Давай к нам! Всему научим! Хорошо жить будешь!". Анна шарахнулась в страхе.
Пока домой шла - все на свои туфли, донельзя стоптанные, глядела, на подшитые рукава пиджака. Да, не от Додо Шапель, точно.
Все бегала на улицу Дарю, жадно читала свежие объявления, русскими написанные.
"НАЙМУСЬ УХАЖИВАТЬ ЗА ДЕТЬМИ. ОТЛИЧНАЯ НЯНЯ. БЕРУ ДЕШЕВО".
"СПЕЦИАЛИСТ ПО УХОДУ ЗА СОБАКАМИ И КОШКАМИ. БЕРУ НЕДОРОГО".
"АККУРАТНАЯ ГОРНИЧНАЯ ПРЕДЛАГАЕТ СВОИ УСЛУГИ БОГАТЫМ ГОСПОДАМ, ЗА СКРОМНУЮ ЦЕНУ". "Цену" пишет с буквой "ять". Анна сама придерживалась старой орфографии. В России даже твердый знак расстреляли.
Все только предлагают. И никто ничего не просит.
Значит, сегодня опять провал.
Сколько можно сидеть без работы? Лидия уже вслух проговорила это, страшное: "Съезжайте, пожалуйста. Не стесняйте больше моих детей". Снять угол можно, если они и Семен сложат вместе доходы. А так - только на пропитанье.
Уход за собаками… кошками… Анна наморщила лоб. Кажется, Аля, всезнайка, болтала что-то о некой мадам Мартен, преподавательнице танго? Живет в Пасси. Далеко ездить, да, на двух автобусах, а может, и на трех. Аля трещала: у нее кошки, собаки, попугаи и даже живой медведь! "Брось, Александра, чучело, наверное", - кривилась Анна.
Кто ходит у Мартен за зверями? Может, ей наняться?
На мгновенье призрак запаха мочи и собачьего кала хлестнул по ноздрям. Ей стало дурно, ухватилась рукой за ствол платана.
Семен вечером заявился довольнешенек, с улыбкой шире бульвара Капуцинов: ура, генерал повысил жалованье! Анна давно не спрашивала: кто, какой генерал, что за работа. Видела - все больше бледнеет муж. Через лоб бежит, вздувается синяя жила. У Ники на лбу - точно такая же. Как она его, Нику, рожала во Вшенорах - вспомнить - огненный мороз по спине! Огонь ярится, гудит в печи. Все простыни чистые, ледяные, крахмальные. Друзья и соседи всего нанесли. Принца родит, не иначе! Боль накатывала - Анна только сжимала рот подковой. Она не боялась боли.
Однажды лишь о боли подумала: когда ее палачи, солдаты, весело матерясь, наставляли на нее дула винтовок. "Больно будет? Да всего один миг!"
Кошки и собаки тоже беременеют и рожают. Будешь и роды у зверей принимать.
"Да ведь наверняка там челяди - полдворца. Забудь об этом".
* * *
Аля пришла из школы домой - плачет.
- Мама, их надо спасти! Давай их спасем!
- Кого спасем-то?
Аннины брови взъезжали на лоб. Она закуривала папиросу, отгоняла дым рукой от Алиного отчаянного личика.
- Девочек! Амриту и Изуми! Таких чудненьких девочек! Ну хотя бы на время приютим! Изуми поработала в Мулен-Руж - да сбежала оттуда! Там на нее покусились!
- Покусились, - вздохнула Анна. - Отца о том спрашивай! Он командует парадом.
- Возьмем! Но сначала переедем от Чекрыгиных. Мы им жизнь заели, - коротко бросил, как отрубил, Гордон.
Спросила мужа: что печален? Пожал плечами: а чему радоваться?
Слухи ходят - там, в СССР, расстреливают направо и налево, тюрьмы набиты битком. Может, вранье все? Аля добывает откуда-то советские газеты. Кричит, и лицо красное: "Там счастье! Свет! Там - будущее! Хочу туда!". Ника угрюмо сидит, глядит на сестру исподлобья. Верит - и не верит. Взрослый не по годам.
Деньги. Они сосчитали их вместе. Наняли грузовой фургон - скарба нажили немного, а все ж тяжело тащить на горбу: Никина кроватка, Никин стульчик, дорожные сундуки с постелями, чемодан старого тряпья, Алины книжки и учебники, и - Аннины рукописи.
Рукописей больше всего. Неужели для них - чемодан? Клали в мешки. Утрамбовывали. Увязывали Алиными атласными, еще московскими лентами. Анна смеялась. Видела в старом Лидином зеркале свои зубы: пожелтелые, почернелые от табака.
Ну что ж, куколки мои, собирайтесь. Укладывайте тряпочки в спичечные коробочки. Легчайшие, призрачные ваши пожитки. Машите жизни, что промчалась, тряпичными ручками. Головенками на пружинах - кивайте.
Погрузили в фургон вещи. Аля волокла на руках, как младенца, старую пишущую машинку матери, "Ундервуд". Анна вела за руку Нику. Семен уже сидел в кабине, рядом с шофером. С Лидией попрощались по-русски, троекратно поцеловались. Лидия перекрестила ее и семью. Спокойно, сухою рукой, без слез, без сантиментов. Устала она от них.
* * *
Новое жилье было не лучше прежнего. Может, и хуже: опять под крышей дома, только трехэтажного, и опять в рабочем районе. Потолок протекал, сразу пришлось просить у соседей на время таз, подставлять под холодные капли. Кроватки детей приткнули там, где не проливало.
Где же поставить еще две кровати? Взрослым девочкам, почти девушкам?
- Будем спать на полу, на матраце, - заявила Анна.
Сгорающая от восторга Аля привела индуску и японку за ручки. Господи, ишь, мамка, и это - ее детки! Хорошая мать будет. Анна глядела на дочь, как на чужую. Японка бойко лепетала по-французски, беспрестанно делала книксены. Индуска стояла ровно, струной, выпрямив спину. Молчала. В глазах ее плыли слезы. Она изо всех сил старалась, чтобы - не вылились.
- Девочки, за стол! Девочки, я сварила такую кашу! Пальчики оближете! - Аля вылезала из кожи. - Девочки, будете спать вот здесь! Вместе! Валетиком!
Кашу ели жадно. Едва не давились. Анна чуть не плакала.
Все было "чуть", "едва", "слишком".
Когда наступила ночь, она дала себе волю. Слезы лились на подушку сами, рекой, без всхлипов. Глаза открыты и видят перед собой голую спину Семена. Шрамы на спине: один - от немецкого осколка, другой - от красноармейской пули. Третий, наискось, - от петлюровской сабли. Меченый ты у меня, Семушка, меченый.
Утром проснулись - умываться, дети! "Вот у меня и четверо. Многодетная мать".
Леличку вспомнила покойную. Анна не видела ее мертвую; не видела в гробу. Так и осталось в памяти личико запрокинутое, с двумя зубками, как у зайца, нога привязана к ножке кровати, на висках кудряшки овечьи.
Семен бодро потирал руки. Она не любила этот жест. Нарочитая бодрость, показная.
- Мадам, у вас есть зеркало?
Анна строго глядела в лицо индуски. Черт, забыла, как зовут девчонку.
- Пока нет. Будет.
Индуска опустила глаза, и Анна тоже.
Вскрикнула. Схватила девочку за руку.
Серебряная змея обнимала худое темное запястье.
- Откуда?!
- Мужчина подарил.
- Мужчина?!
Беспомощно оглянулась. Семен щурился, пытался издали разглядеть.
- Человек. У меня есть его адрес. И телефон! Но…
- Что "но"?!
Она трясла девчонку за плечи.
- Уже время прошло. Он мог уехать… съехать… оттуда.
- Это моя вещь!
Индуска глядела испуганно, глазищи огромные. Ресницами взмахнула - будто два воробья вспорхнули.
Семен шагнул вперед.
- Анна, Анна… Нельзя же так! Почему не может быть двух таких браслетов!
Она обернула к мужу упрямое, твердое лицо. Камень, и глаза каменно блестят - самоцветы, стекляшки.
- Не может.
Глава девятая
Княгиня Тарковская - в гостях у барона Черкасова: то шумная и праздничная, как ярмарочное забытое гулянье, то вдруг нежная и печальная, и говорит тихо, и курит длинную, тонкого аромата пахитоску. Барон яств накупил, сидит напротив княгини, слушает жадно. Рауль рядом. Ушки на макушке. Княгиня говорит о России.
О той России, которой - больше нет.
Неужели нет? Другая страна. Ту - срубили под корень шашкой. Искололи штыками. Кровью залили. Взошли иные посевы. Вырос урожай - кто соберет?
Дым обвевает седые букольки княгини Маргариты Федоровны. Дым, все дым. Рауль нюхает табачный дым. Он не курит. Пьет очень мало, несмотря на то что родом с виноградного, пьяного Юга.
- Милый мальчик, тут, у них, - поправилась, - у нас в Париже, оказывается, живет такое чудо! Забыли все о ней. Заброшена… завалялась за шкапом, как старый подсвечник!
- Кто? - насторожился барон.
Рауль молчал, ждал.
- Такое дивное дитя! Поэт. Милостью Божией! Анна Царева. Анна Ивановна! Князь Касаткин-Ростовский напечатал ее стихи в недавнем выпуске "Русского журнала". Господа, я прочитала - и очарована была! Давненько не читывала настоящей поэзии! Это жемчуг, брильянт! - Обернулась к Раулю. - Познакомлю вас с нею! Князь Федор дал мне ее адрес. Уговорите ее сделать большой вечер! Найдите, снимите зал!
Рауль сидел весь вишневый.
Победная улыбка княгини обожгла.
- Денег я дам, не волнуйтесь! Мне главное, чтобы вы ее посетили! И, да, и…
Закопошилась в черепаховом ридикюле.
- Вот, возьмите, ей передайте! Князь Федор сказал - она еще двух девочек чужих к себе взяла, жить. Безумка!
Это "безумка" - с восторгом, чуть шепеляво, произнесла.
Рауль дрожащими руками совал в карман стофранковые купюры. Наверно, тысяча тут, а то и больше. А старуха все курит и, кажется, плачет.