- все-таки открыть наконец дверь. Хлипкую дверь, самое прочное в ней - засов: засов, который беззвучно - впервые за эти два дня действительно беззвучно, шутка Господня - поднялся под Аймеровой рукой - и брызнул из нее, обжигая скоростью, так что монах едва не повалился вперед, в темноту, но успел вовремя отпустить дверь, даже не вспомнив тулузской их шуточной приговорки "Тук-тук, проклятый приспешник инквизиции, вставай, за тобой пришли". Потому что не было никакого тук-тук, и вставать тоже не пришлось, а сколько их было, тех, что за дверью - Аймер посчитает после, если успеет, но факт остается фактом: долгих речей и вступлений к диспуту ждать не приходилось.
Драка в тесном помещении имеет много недостатков для дерущегося - но и несколько преимуществ. Да, разворачиваться и отступать некуда; зато и враги не могут накинуться с разных сторон, и можно в подобии осадного коридора расправляться с ними по очереди, если успел правильно выбрать позицию. Дремавшему, но никогда окончательно не засыпавшему в Аймере ваганту в свое время случалось драться и по кабакам, и в узенькой - от силы в локоть шириной - улице, оканчивавшейся тупиком. Правда, битву на улочке выиграл хозяин того аженского дома, чьи окна, к несчастию, выходили прямиком на дерущихся, и у кого был весьма тяжелый, полнехонький поутру ночной горшок… Как бы то ни было, Аймер умел драться в тесноте. Тело его, хорошо собранное Господом умное тело, соображало в боевой обстановке быстрее головы: почтенный отец-проповедник и не заметил, как очутился на столе, совершив трудный прыжок с пола вверх, да еще и не разворачиваясь. В следующий миг Гильеметтин кувшин из-под вина с размаха опустился на первую же укрытую капюшоном голову, и костяной стук одновременно с воплем боли доказал пытливому школярскому уму, что ночные тати - отнюдь не призраки.
Обхватив башку руками, битый враг ухнул на колени - однако тяжкий кувшин, видимо, не выбил из него разума, потому что он стремительно откатился в сторону, давая место товарищу с чем-то длинным в руках. В яркой полосе лунного света Аймер увидел длинные блестящие жала вил - и, внутренне застонав, вскочил на столе в рост, готовый увертываться.
Антуан, все эти бешеные мгновения стоявший с незажженной свечой в уголке, глупо расставив руки, как пугало, наконец проснулся. Именно хрусткий звук удара по твердому пробудил его окончательно, убедив, что это все происходит на самом деле; однако воинских талантов ему не прибавил. У него никогда не было боевого прошлого - мужицкий труд детства сделал крепкими его мышцы, но не дал понимания, как этими мышцами распорядиться, а последующие годы проповеднической учебы стерли из памяти и те немногие приемы драки, которые там оставались со времен отрочества. Заорать - единственный всегда доступный способ защиты - сейчас оказывался совершенно бесполезным: никто здесь и не пытался хранить тишину, ближайший деревенский дом - Мансипов, что у церкви, а хибарка священника на отшибе, да еще и вниз по склону, не докричишься, хоть изойди на крик, и они с Аймером сами это выбрали, сами… Верно рассудив, он схватил то, что было потяжелей - трехногую табуретку - но вместо того чтобы в ответ на короткий крик Аймера подать орудие ему, сам неловко бросился в бой, слишком сильно вытянув руки. Враг, стоявший перед Антуаном, с легкостью, которую в других обстоятельствах Аймер бы оценил даже во враге, вырвал у него табурет - попросту ухватился за сиденье и крутанул так, что едва не вывернул Антуану руки. Однако капюшон свалился с его головы, открывая буйные, жесткие, как самшитовый куст, кудри и высокий чистый лоб - и Антуан де на Рика, паренек-подпасок, закричал - не столь от боли, сколько от горя, узнавая прежнего товарища. Удалец и молодец Раймон-пастух, братец Гильеметты и хозяин басовитого пса Черта, собственной персоной опрокинул старого знакомца на спину, потом, крепко придавив шею, сжал коленями, перевернул и спутал веревкой бьющиеся руки.
- Один есть! - крикнул он, прижимая Антуана коленом к полу и оборачиваясь глянуть, как дела у остальных; Антуан же лежал лицом в пол, с больно вывернутой шеей, глотая пыль и какую-то соль - то ли пот, то ли слезы - и хотел вопить от горя. От неимоверного горя предательства.
У остальных дела обстояли не так отрадно. Аймер, понимая, что против вил одно средство - сокращать дистанцию, с силой грохнул кувшином о край стола и с двумя длинными черепками с острой кромкой бросился врагам навстречу. Поднырнув под вилы и едва избежав их черных зубьев, он повалил-таки противника навзничь, и острый край глиняного ножа уперся тому между подбородком и ходящим под рукою кадыком… а дальше что? Проповедник-Аймер задержал руку ваганта-Аймера, привыкшего до крови, до победы драться за свою жизнь: Эгей, парень, послушай, брат, ты ведь не собираешься его прирезать?
Из-под свалившегося капюшона на Аймера взирала самая страшная рожа, которую тот видел в своей жизни: рыло не то кошачье, не то демоническое, с двумя шевелящимися дырами посреди лица… Или то были шутки лунного света, меж полосами которого катались дерущиеся, или просто…
Аймер отшвырнул черепок, все еще лежа на безносом человеке, разделенный с ним ручкой вил, как романные влюбленные - лезвием меча. Туника его задралась, открывая ноги; скапулир мешал, несколько раз обернувшись вокруг тела и затрудняя движение. "Тук-тук, проклятый приспешник инквизиции, за тобой пришли". А и в самом деле, что делать-то теперь? Вот он лежит на простертом враге, как вагант на девке, и в спину ему уже упирается безошибочно узнаваемое лезвие ножа, и еще можно уйти в перекат и подставить под нож того, кто снизу - но толку-то в том? Когда за тобой пришли, лучше, как Гильем Арнаут, запеть Salve Regina. Препояшут и поведут, куда не хочешь, но хоть с чистыми руками и чистыми устами.
- Убери нож, я отпущу его, - ртом, полным слюны и пыли, выговорил Аймер, хотя и знал, что враг не поверит; лезвие мгновенно переместилось на шею, уперлось в выемку под венчиком тонзуры.
- Да не трону я… А!
Каждую руку Аймера рвануло и заломило по человеку, боль окончательно прояснила разум, и когда его вздернули на ноги, он уже твердо знал, что больше драться не будет. Не убьет никого из них, не ударит, даже если бы мог.
- Во даете, ваше преподобие, господин-батюшка, - даже без издевки, с искренним восхищением похвалил из угла молодой и веселый голос. Голос, от которого лежавший кулем Антуан дернулся и застонал. - Деретесь знатно. Прямо не ожидал.
Безносый, охая и скрипя костьми, поднялся: в лунном луче он был страшен, как выходец из преисподней. Редкие патлы его не прикрывали страшных дыр на тех местах, где прежде были уши. Аймер слышал про такое, даже читал - у Гильема Пюилоранского, но до сих пор не видел никогда.
Двое, с разных сторон заломившие ему руки, были высокими и сильными - а голова безносого едва доставала ему до плеча. Запрокинув голову, тот смачно харкнул Аймеру в лицо и отвел руку, чтобы от души ударить - но один из державших, видно, имеющий власть тут командовать, запретил ему:
- Стой! Натешишься еще. Давай веревку.
Аймер не так часто слышал этот голос, чтобы узнать; только дикое мычание его связанного соция из угла подало ему весть. Извернувшись так, что больно хрустнула шея, он взглянул-таки в лицо, в черные в темноте глаза того, чью большую смеющуюся голову он видел склоненной в покаянии пять лет назад.
- Позор тебе, Бермон, позор, покаянник, пришедший убить слуг Церкви… убить собственного же богоданного сына!
Молчаливая улыбка Бермона сверкнула на совершенно темном лице, делая его втрое уродливей, чем безносый.
- Болтай, красавчик. Болтай, пока можешь.
Именно тогда - позже, когда у Аймера появилось время на раздумья, он понял, что это случилось именно тогда: радость коснулась его сильнее боли. Слюна безносого еще остывала у него на подбородке, четвертый тать крутил веревкой руки, затягивал рывком, от которого проповедник завалился на Бермона, - но страшно уже не было. Ад кончился, едва успев начаться. Господи Иисусе, я никого здесь не успел убить, слава Тебе, скоро к Тебе пойду, надо запеть - для Антуана надо, так вот зачем Ты нас сюда привел. Ты захотел нас сделать мучениками Своими. Пожалуйста, дай дотерпеть и не опозориться.
Мычащего и стонущего Антуана подняли на ноги. Одного косого взгляда на соция Аймеру хватило, чтобы понять - тот в дикой панике. Почти позабыв себя, он стонал от отчаяния, переводя расползшиеся на пол-лица пятна тьмы - свои глаза - с бывшего друга на страшного урода, с урода на мужа матери, с мужа матери на того, кто не далее чем утром переминался перед ним с ноги на ногу в золотой церковной пыли: "Господин брат Антуан… стало быть, никто в Тулузе и не знает?.." Почему-то присутствие среди татей Марселя Большого, нынешнего Иуды, деловито крутившего руки Аймеру, поразило его более всего. До потери дыхания, до детского плача. Слезы уже и текли по щекам, позорные слезы; мог бы - закрыл бы лицо руками.
На улице, где они на миг общей путаницы оказались бок о бок, Аймер увидел мокрый блеск на его щеках - и уже не задумывался. Луна, что под ногами Девы плыла и пела над Сабартесом, облеченная тройным розово-влажным нимбом, округлила рот подпеть - самый странный гимн Salve, который приходилось петь Аймеру. Кричи - не кричи, не докричишься, разве что Мансип в теплой кухне потуже завернется в одеяло, разве что на далеком пути застонет мертвый его дедушка от ненавистного поповского пения. Однако Аймер пел Царице, пел Царице и для Антуана, по-августински желая подбодрить - голова его дернулась от крепкого удара в зубы; второй удар, в глаз, вызвал вспышку темноты…