5. Тернии и розы. Брат Аймер утешается
Брату Аймеру очень редко снились сны. Обладая отменным здоровьем, он обычно засыпал, едва коснувшись головой подушки (или того, что ею служило) - если, конечно, ложе не оказывалось слишком уж жестким, а погода - слишком холодной. И в таких случаях снов своих он не припоминал, искренне завидовал прочим молодым братьям, которые на рекреациях для новициев то и дело делились с ним, наставником, и друг с другом своими сновидениями: кого посещали усопшие родственники, кого - духи, кого даже орденские святые, увещевавшие, просившие, так или иначе обеспечивающие прочную связь с миром невидимым… Самым большим мастером сновИдения по заслугам считался Джауфре - пылкий тулузец с шапкой жестких вьющихся волос, отраставших стремительно - успевай подбривать тонзуру, иначе через месяц ее уже не доищешься. Если бы к Джауфре, носившему шутливое прозвище "мученик", приставить отдельного секретаря, чтобы записывать и редактировать его сновидения, за один год новициата из них можно было бы составить том не меньше Фрашетовых "Житий братьев". Этот паренек, обладающий от природы живейшим и страстным воображением, словно бы не мог его держать в узде - и в узах послушнического "искуса" от недостатка внешних впечатлений его натура кормилась внутренним огнем: в каких только землях он не побывал в часы сна, с кем только ни познакомился! Вершиною его карьеры сновидца стал долгий, из ночи в ночь переходящий сон, в котором весь тулузский монастырь - и живые братья, и умершие - на едином корабле проплывал по морю мимо берегов Святой Земли, стремясь не иначе как отыскать устье священной реки Иордан. А на корабль то и дело покушались с берега и с воды то бесы, то левиафаны, то злые псиглавцы (псиглавцев Аймер особенно запомнил, потому что именно они, в изложении Джауфре, из своих кривых луков прострелили ему, Аймеру, самое горло, а кровь, окрасившая палубу, немедленно превращалась в розы, которыми тут же щедро одаривали друг друга и сам Аймер, и прочие братья - в числе которых был покойный и никогда Джауфре не встречавшийся Петр Веронский). Так, баста, помнится, сказал тогда Аймер, невольно трогая шею в районе адамова яблока. Джауфре честно и даже виновато смотрел виноградными глазами. Его чудовищное воображение порою мучило его самого, мешая отличать истину от собственных небылиц, в чем он неоднократно признавался на исповеди. Псиглавцы и левиафаны, брат, и уже третью ночь? Попросим-ка, брат, инфирмария сделать вам вне очереди кровопускание, слишком уж вы возбуждаетесь от своих снов, а это ни учебе, ни послушанию не способствует. Иногда он мог быть весьма строгим, отец Аймер, магистр новициев, и после на уединенной молитве размышлял, одно ли желание блага побудило его отправить брата-мученика к инфирмарию… Или позавидовал он в том числе - позавидовал широким землям незримого мира, omnia invisibilia, которые открываются некоторым душам - и закрыты для других людей, слишком, наверное, тяжелых и плотных.
Однако этим апрельским вечером - дивным по синеве, по ароматам с гор и гарриги и очень скорбным для Аймера-проповедника - в плане снов ему было не на что жаловаться. Он долго не мог уснуть, погруженный в размышления о завтрашнем дне: не слишком сведущий в церковном праве, он искренне не знал, что ему теперь делать с погребением. Может ли он, вправе ли давать церковное отпевание человеку, перед смертью публично отрекшемуся от веры? Следует ли это списать на сумасшествие, на старческую невменяемость, на что столь явно уповала Мансипова семья - в таком случае умирающему может быть отказано в виатике, в хлебе в дорогу, но не в словах напутствия… Или таким образом дедушка Марти просто-таки подписывался - своим исповеданием ереси - на посмертное отлучение, и даже будь он погребен как подобает, его останки надлежало бы выкопать из освященной земли и подвергнуть сожжению - подобную историю из молодости брата Гальярда хорошо помнило все Аймерово поколение жакобенцев, но ни разу Аймер подумать не мог, что сам встанет перед такой же дилеммой и что настолько тошно будет ему - до плотской тошноты тошно - перед нею стоять… И к тому же так мало времени. Так мало - все должно решиться уже завтра - и решать-то должен не кто иной, как Аймер, нет над ним назавтра никакого старшего, который твердо скажет - отпевать или не отпевать, чтобы принять на себя тяжесть выбора со всеми последствиями…
Подобные мысли заставляли Аймера тяжело вздыхать; "ворочаться досыта до самого рассвета" ему не давала совесть - братья по уставу спали вдвоем на одном, к тому же нешироком ложе, и не хотелось будить Антуана, тихо сопевшего у стены и вздрагивавшего от каждого Аймерова движения. Так он и заснул под музыку собственных вздохов - и увидел сон, достойный, пожалуй что, самого Джауфре, да еще такой яркий и еще внутри сна осознаваемый как сон - словно кто-то со стороны говорил Аймеру: запоминай.
Там было поле роз - ярких и огромных, какие не растут ни в гористом Сабартесе, ни в ветреных бедных Ландах, где - почти что в виду океана - вырос Аймер. Вот в Тулузене бывают такие розы, да еще к востоку от Тулузена, в сторону Монпелье: каждый цветок едва помещается на ладони, словно светится в сумерках… Среди этих роз, пораженный огнем их цвета, стоял Аймер, глядя вслед уходящему от него человеку - такому родному человеку в белом хабите, роднее и не бывает, но поди пойми, кто это: даже цвета волос не разберешь против солнца, к тому же розы отсвечивают алым, и удаляется он, как на книжной миниатюре - вроде и рядом, да отделен, становясь все меньше, а еще причем-то тут был дедушка Мансипа - мешал идти. Ах, вот причем: как старый младенец, он отягощал руки Аймера, уже завернутый-запеленатый в саван, маленькая куколка вроде деревянного Царя-Иисуса, которого укладывали братья на рождественское сено у алтаря. Легким был дедушка Марти, почти невесомым, и лица под платом не разглядеть - так на стенных росписях рисуют Лазаря. Святого Лазаря, будущего епископа Марсельского - да только дедушка Марти какой там святой, какой там епископ: никак не помочь дедушке Марти, разве что тащить его с собой, не бросать.
Аймер, не зная, как позвать, просто сделал шаг вслед уходящему - и ноги его пронизала знакомая боль. Ну и колючки были у этих роз - хуже, чем сабартесский терновник, от которого не защитят самые толстые обмотки; а сейчас и сандалий не было у Аймера, оставалось идти как есть - морщась при каждом шаге, не имея свободных рук, чтобы раздвигать перед собой шипастые стебли. Вперед! И еще вперед…
Аймер проснулся, часто дыша и слушая затихающую боль в босых ногах. Перед глазами было красно от роз. Боль пришла из сна и сейчас медленно в сон утекала - не было наяву никаких ран, только то, что выставил он одну ногу из-под черного плаща, и таковая нога здорово зазябла. Это, должно быть, Аймера и разбудило, в то время как соций его, свернувшись клубком, спал спиной к нему - тихо и спокойно.
Ночи для Господа, подумал Аймер, моргая в темноте, чтобы сморгнуть с век остатки алого. Господи, Ты мне что-то хотел сказать? Что-то об усопшем? Что с отпеванием делать? Или…
Нет, похоже, разбудил Аймера не только холод, ухвативший за босую ногу. Что-то было кроме холода: маленький, минимальный звук, идущий будто бы из-за окна. Нет - скорее из-за двери: шум ветра… еле слышная возня… шепоток?
Вот - и снова повторилось. Аймер приподнялся, потом и вовсе сел. Бестревожно и тихо нащупал ногами сандалии. К счастью, устав предписывает спать не раздеваясь, с застегнутым поясом - как на войне - до чего же такой подход к делу облегчает жизнь, когда вдруг оказывается, что среди ночи…
Да, голос. Да, отчетливо женский - Аймеру сразу вспомнилась девушка, с которой так долго стоял во храме Антуан, даже, кажется, за руку ее брал: как ее? Грасида? Поди упомни… Но совершенно отчетливый шепоток под тихий, мышиный какой-то поскреб снаружи: "брат Антуан… Брат Антуан!.." - кому он еще мог принадлежать, да еще и в адрес Антуана?
- Кто здесь? - нарочито громко спросил Аймер. Соций его дернулся и тут же проснулся; даже не оглядываясь, старший из братьев знал, что тот рывком сел на ложе, хлопая глазами, как совенок.
Женщина на его оклик мгновенно умолкла, будто исчезла. Но Аймер своему вагантскому слуху хорошо доверял: не различая никаких обратных шагов, никакого движения, он твердо знал - кто бы она ни была, она еще здесь. Странно, что не попыталась… впрочем… хлипкая дверь священникова домика издала петлями напряженный звук: кто-то - причем знающий, что она открывается наружу - легонько потянул ее, проверяя, заперта ли. Да, была заперта. Аймер лично запирал.
- Кто ты и зачем пришла ночью? - еще громче повторил брат, за годы своего служения всякого навидавшийся от женщин. Ответа не было. Миновало несколько медленных, долгих ударов сердца - по-прежнему тишина. Он оглянулся на Антуана - тот уже кой-как обулся на ощупь и в ожидании указаний смотрел на соция: черное на белом на белом… его едва проснувшиеся глаза. Аймер безмолвно указал ему белой рукой на окно - глянь, кто там - а сам поднялся и, нарочито громко ступая, направился к двери.
- Сейчас я открою. Подожди…
От дверей еще обернулся к Антуану, безо всякой пользы пялившемуся в темный квардатик окна. Проще уж крышу приподнять и посмотреть как следует, проще уж -
- Антуан, зажги свечу?