Но Аймер не умолкал. Его охватила веселая лихость сравни той, что накатила ради драки, и понадобилось еще три удара, чтобы он наконец замолчал, сплевывая кровь и перехватывая воздух - и все равно, хоть и хрипло, договорил речитативом последние слова. O clemens, O pia, O dulcis Virgo Maria. Бернарово восхваление Царицы под весенней луной, призванное ободрить Антуана, привело самого Аймера в состояние спокойной отваги, так что когда по окончании пения в его ногу хорошенько всадились первые тернии открывшегося леса, он даже не вскрикнул - а если и вскрикнул, то лишь от острого узнавания этой боли.
Розы.
Теперь все станет понятно!
Понятно… что такое это "все", наконец, все, которое станет понятно?
Короткий треск, так что почти не устоять на ногах - и возникшее совсем рядом мокрое и несчастное лицо Антуана, который только и успел выдохнуть ему в лицо: "Прости, Аймер, прости"… Ах, вот что это было такое, это был отхваченный ножом снизу кусок собственного Аймерова скапулира, и это кусок скапулира теперь заталкивали ему в рот, так что Аймер, давясь слюной и по-прежнему не боясь, успел показать социю только глазами:
Влево-вправо - "Нет, нет, не за что же!" - и вверх, если только Антуан успел и смог рассмотреть: "Все же… все как надо, идиот!"
За что простить-то? Не виноват же! Это не то, что ты думаешь! Это же только… Только…
Это только мешочек на шее Раймона, мешочек на шнуре, кожаный, плотный, выбившийся из-за ворота. Он небольно хлопает Антуана то по шее, то по затылку, как попадет, раскачиваясь при ходьбе. Потому что Антуана ведет именно Раймон - и Антуан почти благодарен за это, смутно различая в порывах света из-под легких облаков, как тащат его брата, рывками и пинками вздергивают, споткнувшегося, на ноги. А Раймон, можно сказать, добр, Раймон просто поддерживает его под локоть - или под оба локтя, коль скоро они связаны сзади, тем же Раймоном и связаны. Не потому плакал Антуан, глотая собственные слезы и топя плач в частом дыхании, что было ему больно и страшно - хотя и страшно было, и дергала боль в шее и в связанных руках, все это просто ничто по сравнению с касаниями мягкого мешочка, пахнущего травами, кожей, Раймоновым потом.
- А это что у тебя, Раймон? Ладанка?
- На, посмотри, если хочешь. Только не вздумай открывать.
Пастух щедро позволяет принять в руку кожаный мешочек, слегка наклоняется к Антуану, чтоб не натягивать шнурок. Подпасок тринадцати не то четырнадцати весен от роду бережно мнет кожу пальцами, прощупывая внутри что-то шелестящее - бумажка? Листок? Пергамента кусочек? И еще какие-то катышки, не то зерна, не то камешки, не понять.
- Называется "бреу". Ага, как папское послание, только получше всяких там поповских писулек, с настоящей силой, - Раймон заталкивает ("не мни так, хватит") мешочек обратно за ворот. - На мне зашита, не снимается - вишь, шнурок какой короткий - ну и не открывается, иначе оттуда вся сила фью! - и наружу уйдет. Там молитовка одна специальная зашита, и еще кой-чего, только я тебе больше не расскажу. Ведьма, которая мне это сделала, запретила много трепаться.
Летний перегон, конец июня, ночи такие светлые, что, можно считать, ночи и нет. Раймон печет лепешки - у него отличная плоская сковородка, отличная деревянная лопатка, чтобы поддевать края. Когда капелька юной луны стечет ниже, до кромки низких деревьев гарриги, нужно будет разбудить сменных - Арнаута из Верхнего Прада и мон-марсельского подпаска Бонета. А завтра уже будут возле корраля, конец придет ночным бдениям. Бонет и впрямь намеревается стать пастухом, у них половина семейства пастушеская, а Антуану такого счастья пока не видать. Чудом отпустил отчим на летний выпас в родные горы, благо с "французской" стороны пасет сейчас Раймон Кабанье, овцы все на Брюниссандины, сто сорок голов, густорунные, ладные, голова к голове, - Брюниссанда не обманывает деньгами, да и подмастерьев Антуанов отчим как раз нанял двоих, оба умелые, не чета нерадивому пасынку, тот лучше пусть иначе отработает… Так что лето - это счастье и свобода, это запахи гор, это пора делать сыры в маленькой артели в горах неподалеку от Акс-ле-Терма, а глава великолепного лета - великолепный Раймон, красивый, как бог, щедрый и самый храбрый, Раймон с пастушеской дудкой за поясом, на которой он не прочь поучить играть, Раймон, у которого за тем же поясом сзади заткнут длинный кнут: этим кнутом он, говорят, насмерть забил однажды горного волка. И нож у него самый длинный, яркий и острый: ему метнуть нож в цель - все равно что плюнуть, хотя, как говорит Раймон, если у тебя в драке под рукой есть нож, самое глупое, что можно сделать, - это его забросить подальше. И не вздумайте, парни, ножи метать - лучше научитесь как следует ими работать.
У Раймона шапка кудрей, в которой ломается любой гребень; у Раймона полотняные штаны, обмотанные по голеням кожаными ремнями, и рубашка с вышивкой по вороту: вышивала настоящая мастерица, его каталонская любовница, про которую ходили слухи, что она и в горах, в артели не стыдилась друга навещать. У Раймона широкополая кожаная шляпа - всякий мечтает о такой шляпе! Только мало где шьют шляпы из кожи, а ведь как удобно: и зимой, и летом можно в такой ходить, и от дождя защищает куда лучше обычного капюшона либо соломенной плетенки… Раймон умеет насвистывать сквозь зубы едва ли не красивей, чем на дудке играть; у Раймона сестра - самая красивая девица в Мон-Марселе, да и в Верхнем Праде, пожалуй, тоже; у Раймона по Пиренеям с обеих сторон - что с нашей, что с каталонской, до самой Пучсерды, а то и до Барселоны - толпа друзей и кумовьев, Раймон прошел пешком с овцами, считай, от Сабартеса до Средиземного моря, Раймон - самый свободный человек на свете. Когда Антуан вырастет еще немного, он уйдет из дома на заработки и тоже станет пастухом, прекрасным, сильным и свободным, как Раймон.
А еще Раймон рассказывает самые потрясающие, страшные и интересные истории, и лучше всего, что в его историях все - правда.
- Так ты с ведьмой знаешься? Где это - неужели у нас?
- Бери крепче на восток - в Сердани… примерно. У нас таких не водится. Настоящая брейша, не то что тетка Мангарда, которая только и умеет ячмени на глазах заговаривать.
- Настоящая, - с уважением бормочет Антуан. Теплая лепешка падает ему на колени.
- Налегай, пока горячая.
- И как оно… не опасно? С ведьмой-то? - вопрос пробирается уже сквозь лепешку, исходящую нежным паром.
- Еще как опасно, - лужица теста, шипя, растекается по металлу. Раймон орудует сковородой так же лихо, как ножом, как кнутом, дудочкой… что ни попадет ему в руки - со всем у него получится здорово. - Ты молодец, что спросил. Ведьм - их человеку незнающему надо стороной обходить. А то вот было с одним, кум серданьский рассказывал - влюбился парень, как кот, а девица-то городская, дочка тамошнего консула, нужен ей сто лет пастух-деревенщина. Ну, подался он к брейше, обещал половину приданого ей, если женитьбу устроит, та его научила, что делать - и через пару месяцев пошли они с красоткой под венец. Мужик доволен, в город переселился к тестю под крылышко, жена при нем, на обед в будни баранина, одевается как самый жирный епископ, сорочки меняет каждую неделю, что еще надо человеку? А только взяла его жадность ведьме долг отдавать. Тут столкнулся он как-то с земляками на ярмарке и передал ей - с теми же земляками - десять су и пару слов неласковых. Мол, возьми монетки - и довольно с тебя, да радуйся, что я на тебя куда положено не сказал, а то бы куковала ты, старая, за свое колдовство в тюрьме. И что думаешь?
- Умер? - с придыханием спрашивает Антуан.
- Умер, да не он. А жена его молодая, как раз у нее живот начал расти. За неделю засохла, как козье дерьмо на дороге, и умерла с криками, с пеной у рта - кого только ни звали, и докторов городских, и кюре, чтобы водицей покропил… А вот - не нарушай уговора с ведьмой, так тебе и надо. Была жена, было богатство - хлоп, да и нету ничего.
- И что же этот… пастух?
- А что ему делать? Выгнал его тесть из дома, считай, голого - с чем тот явился, с сумой, миской железной да рваными обмотками. В деревню он, ясное дело, не вернулся, должно, нанялся пасти куда-нибудь подальше, на испанскую сторону, чтобы знакомых не встречать. А то и вовсе помер от горя или от порчи. Наверняка помер - ведьмино колдовство и за Пиренеями догонит. И это я тебе, парень, еще рассказываю, что мужику за обман было - а ведьма и безо всякого обману может напакостить, если ты ей не глянешься. Вот стояла, было дело, сестра моей кумы у ворот, ребенка кормила и с соседками болтала - а дело было в Ольме, что среди леса. И случись так, что мимо проходила незнакомая тетка. Ой, говорит, какой у тебя младенчик крепкий, красивый… Всего-то два слова сказала - и дальше прошла, а у матери с того дня ребенок перестал грудь брать. Всем плохо - и она болеет, и младенец вопит, а не берет грудь, хоть ты его бей. На четвертый день пошла она по совету кумы к хорошей брейше - вроде той знакомой моей, что мне "бреу" сделала. Та только разок посмотрела на ребеночка - и говорит: это дурной глаз, видно, кто-то злой заметил, как ты кормила…
- Вылечилась она?
- Вылечилась, еще бы. Вторая ведьма ей за хороший подарок порчу в один день сняла. К ним, ведьмам, надо с умом подходить. И с умом же уметь, если что, их отвадить.
- А ты умеешь? Отвадить-то?
- Есть умельцы получше, но и я знаю пару особых словечек, - Раймон, сама скромность, непринужденно рвет лепешку напополам. - Вот, скажем, есть такая примолвка:
Ведьма-ведьма, кабесаль,
вздумай завтра появиться -
дам и соли, и огня,
будешь знатно веселиться!