Сюда, в тихий местечковый Могилев, в Ставку война докатывалась лишь шелестом сводок, постукиванием аппаратов Юза и вкрадчивыми голосами немногих высокопоставленных лиц, допускаемых в кабинет царя. То, что в армиях, в засыпанных снегом окопах в сию минуту находилась половина всего трудоспособного мужского населения державы, Николай знал по отвлеченной цифре – четырнадцать с половиной миллионов. Будь эта цифра иной – скажем, десять или двадцать миллионов, – он бы не удивился, не огорчился и не обрадовался: ему было все равно. Недавно Алексеев составил сводку потерь русской армии с начала войны по декабрь нынешнего, шестнадцатого года. Убитых, раненых, контуженных, пострадавших от газов и пропавших без вести оказалось почти семь миллионов. По сведениям противоборствующей стороны, потери неприятеля составили четыре миллиона. Выходило: без малого по двое русских на каждого немца или австрийца. Ну и что? Россия куда обширней территориями и богаче населением.
– Как много мужчин призывного возраста у нас еще не под ружьем? прервал докладчика царь.
– Пятнадцать миллионов, ваше величество, – неожиданный вопрос не застал начальника штаба врасплох. – Однако из них два миллиона – в занятых противником областях, пять миллионов подлежат освобождению по физической неспособности и три миллиона освобождены для нужд промышленности, транспорта и прочих государственных надобностей.
– Два... пять... три... Десять. Значит, еще пять миллионов подлежат мобилизации? Недурно, недурно! Шапками можем закидать!..
Генерал промолчал. Маленький, сухонький, с лысой, похожей на шаббазскую дыню головой – такие присылал к государеву столу эмир Бухары, Михаил Васильевич Алексеев был начальником штаба, любезным верховному главнокомандующему. Он ни в чем и никогда не перечил. Весьма усердный, с зари до зари копошился в бумагах и никогда ни о чем не просил. В свою очередь и Николай ни в какие дела штаба не вмешивался, оставив на свое усмотрение лишь одно – назначения личного состава. Ему казалось, что война не ведомыми никому из земных существ путями катится и катится, а к чему прикатится – одному богу ведомо. На него и должно уповать. И ежедневные доклады были лишь проформой, докучливой обязанностью. Так уж положено: начальник штаба говорит – верховный главнокомандующий слушает.
На протяжении всех трех столетий существования династий среди Романовых не было ни одного штатского. Цесаревичи – наследники престола – и великие князья надевали гвардейские мундиры едва ли не в колыбели, и посему каждый верил в себя как в прирожденного военачальника и полководца. Николай же, перебирая в уме предшествовавших ему от тринадцатого колена императоров всероссийских, набирал себе заслуг более, чем остальным: сызмальства не было у него иных привязанностей, кроме армии, и отдохновение от обременительных государственных забот находил он только на плацах и биваках.
Правда, то были плацы парадов и смотров да биваки маневров с "чаепитиями" в шатрах с гербом.
К первой своей войне, русско-японской, он относился просто как к досадной оплошности – благо велась она далеко. В памяти его осталась не столько она, сколько порожденные ею страшные годы смуты. В последнее время до царя доходит: приближенных снова пугает призрак пятого года, ропот по губерниям, забастовки по заводам. Не может того быть!
Он даже притопнул от досады. У него пятнадцать миллионов солдат! Какие смутьяны устоят перед преданным ему войском?..
Алексеев закончил доклад, отложил указку:
– Разрешите, ваше величество, огласить всеподданнейшую просьбу генерал-адъютанта Иванова?
– Что там еще? – царь недовольно вскинул голову: он не любил, когда к нему обращались с просьбами.
Начальник штаба поднес к близоруким глазам плотный лист:
– "В ознаменование посещения Вашим Императорским Величеством и Их Императорским Высочеством вечером 12 декабря раненых в районе дальнего огня неприятельской артиллерии, а также пребывания 13 декабря в районе расположения корпусных резервов IX и XI армий, что вдохновило войска на новые геройские подвиги и дало им великую силу духа, а с Вашей стороны явило пример истинной воинской доблести и самоотвержения, ибо Вы явно подвергали опасности Свою Драгоценную Жизнь, – на основании вышеизложенного георгиевская дума Юго-Западного фронта единогласно постановляет..."
Сердце Николая дрогнуло от предвкушения давно желанной радости.
– "...Повергнуть через старейшего георгиевского кавалера, генерал-адъютанта Иванова к стопам Государя Императора всеподданнейшую просьбу: "Оказать обожающим державного вождя войскам великую милость и радость, соизволив возложить на Себя орден Святого великомученика и победоносца Георгия 4-й степени, а на Наследника – Цесаревича – серебряную медаль 4-й степени на георгиевской ленте..."
– Благодарю! – не сдержавшись, с горячностью пожал он руку Алексееву. – Тронут до глубины души!
Он давно мечтал о "Георгии". С часа рождения Николай был увенчан высшими, начиная с Андрея Первозванного, орденами Российской империи, а затем и высшими знаками отличия европейских и азиатских государств; но всю жизнь мечтал о скромном кресте на желто-черной ленте, кресте, который по статуту добывается лишь на поле брани. Недавно он выезжал на позиции. В бинокли они с цесаревичем Алексеем наблюдали за облачками далеких разрывов. Вот как оценили в войсках! А и вправду, если бы залетел на вышку вражий снаряд?..
– Благодарю, – повторил он. – Соизвольте передать, Михаил Васильевич, что просьбу георгиевской думы и генерала Иванова принимаю с признательностью.
После Алексеева был назначен доклад начальника главного артиллерийского управления Маниковского. Царь недолюбливал этого генерала. Он раздражал не только своей огромностью, громким голосом и буйной шевелюрой, а еще и тем, что всегда сообщал о каких-нибудь неприятностях: то не хватает снарядов, которые необдуманно расстреляли в зимнем походе; то недостает винтовок, оставленных с убитыми и ранеными при поспешных отступлениях.
Но сегодня Маниковский повел речь о другом:
– Ваше величество, промышленники непомерно взвинчивают цены на изделия для армии. На казенных заводах заготовительная цена одной шрапнели пятнадцать рублей, а у Гужона – тридцать пять. Предприниматель Терещенко, сахарозаводчик, предлагает построить завод для изготовления пулеметов системы "максим". Но желает получить двойную цену – по тысяче рублей дохода с каждого пулемета. Да еще требует постройки завода за счет казны и поставки казенных стволов. Явный грабеж, государь!
– А что предлагаете вы?
– Предел грабежу могли бы положить только мощные казенные заводы, ежели их будет достаточно. Прикажите, по примеру Путиловского, подчинить артиллерийскому управлению Гужона и других заводчиков, у коих даже в такую пору нет ни чувства стыда, ни совести!
– Нет, ни в коем случае, – решительно отверг Николай. – И так на вас, генерал, поступают жалобы от промышленников: вы стесняете самодеятельность общественности при снабжении армии.
– Я стесняю! – взревел артиллерист, – Ваше величество, они и без того наживают на поставках по триста процентов, а некоторые получают барыша сам-десять!
Все это Николаю было известно. Прохоров, к примеру, на своей мануфактуре в Москве только за год покрыл банковских обязательств на шесть миллионов да еще столько же припрятал. Но куда? Остается-то ведь все в России. И снова идет в оборот.
– Пусть наживают, лишь бы не воровали.
– Ваше величество, это хуже воровства – это открытый разбой!
– Все-таки не нужно раздражать общественность, – царь пребывал в добром настроении, и даже непозволительная настойчивость артиллериста не могла вывести его из себя. – Сколько пулеметов готов выпускать Терещенко?
– Десять тысяч в год.
– Повелеваю ходатайство его удовлетворить. "Максимы" куда как нам нужны, вы же сами утверждали в прошлом докладе. Держава наша богата и обильна. Нам ли высчитывать каждый грош?
Что до своих личных денег, он помнил сумму до копейки. Всего на декабрь шестнадцатого года у него и детей в процентных бумагах, на текущих счетах, в ценностях, золотой и серебряной монете было 93 453 224 рубля 65 копеек. В том числе в облигациях Прусского консолидационного займа, в банкирском доме Мендельсона и Ко в Берлине, в бумагах Германского имперского займа. Война войной, а деньги деньгами. Пусть его золото в немецких хранилищах служит укреплению Вильгельма: проценты – и немалые! набегают на личные счета и его, Николая, и императрицы, и их августейших детей.
Но хотя казна России была как бы его собственной казной, грабеж, который учиняли ей промышленники, мало заботил Николая – по сути дела, это лишь перекладывание денег из кармана в карман одного сюртука.
Так и ушел генерал ни с чем.
Это утро было загружено у царя сверх меры – за Маниковским он принял нового министра иностранных дел, Покровского. Министр никакого доклада не делал – он сам жаждал получить указания, каким курсом должен плыть державный корабль в бурном море международной политики.
Корабль болтало. Все сильней давало себя чувствовать глубинное течение, поворачивавшее его к тайному сепаратному миру с Германией за счет нынешних союзников по Антанте. С этой войной вышел какой-то просчет. Во всем виноваты кузены, английский Георг и германский Вильгельм. В четырнадцатом они так запутали Николая, что он не знал, на чьей же стороне выступить. С одной стороны – Великобритания, давний соперник на всемирных дорогах. С другой Германия, покусившаяся на Балканы и Польшу. А чего хочет он сам? Царьграда и черноморских проливов!..