– Господа, я надеюсь, что здесь собрались единомышленники, всем сердцем чувствующие боль за судьбу России, недавно еще такой великой и могучей, а ныне отданной на поругание разбойникам без роду, без племени, действующим под знаменами красного петуха и черного передела! Давайте же, господа, вложим персты в язвы: уясним для себя причины наших бед и найдем лекарство для оздоровления нашей матери-родины! – спазма перехватила жилистое горло старика. Антон увидел, как судорожно бьется его кадык. Рябушинский справился с приступом. – Прежде чем передать права председателя нашего собрания глубокоуважаемому и всеми горячо любимому Михаилу Владимировичу Родзянке, я позволю себе повторить слова, которые сказал пять дней назад здесь же, в первопрестольной, на Всероссийском торгово-промышленном съезде – да пусть услышат их по всей Руси! Я сказал: "Нужна костлявая рука голода и народной нищеты, чтобы она схватила за горло лже-друзей народа, членов разных комитетов и Советов, чтобы они опомнились!"
Антон содрогнулся. Представил, как эти суставчатые желтые пальцы старика впиваются в горло Наденьки. Зал разразился аплодисментами.
– Святые слова, – наклонился к Путко Павел Николаевич. – Рябушинский рыцарь без страха и упрека!.. И весьма удачно, что мы избрали для этой встречи Москву: в Питере такие речи были бы невозможны. А белокаменная как французский Версаль.
Версаль? Ну-ну... С первой же минуты подтверждалось предположение Феликса Эдмундовича: именно здесь замышляется заговор против "Петроградской коммуны" – и он, Антон, оказался в центре заговорщиков. Благодаря Милюкову. Поручик с признательностью посмотрел на профессора. Тот поймал его взгляд и отечески, одобряюще улыбнулся.
Путко настроился на то, что сейчас же и начнется конкретное обсуждение плана контрреволюционного заговора, и весь обратился в слух. Но произошло нечто странное. Каждый бравший слово – а выступали один за другим старался блеснуть красноречием, однако эти разглагольствования не обнажали сути замысла.
– Офицеры русской армии, промышленники и общественные деятели – вот те три силы, на которые, как на якорь спасения, должна опереться ладья "Русь", закрученная бурей анархии! Необходимо признать "Приказ № 1" и декларацию прав солдата подложными и создать декларацию обязанностей нижних чинов! В этой декларации необходимо охранить личное достоинство офицера!..
(Кто-то из генералов).
– Мы считаем, что ссылка в Сибирь государя без суда – это возрождение прежней административной ссылки! Вот вам и новорожденная революционная Фемида!..
(Кто-то в вицмундире).
– Нынешнее правительство таково, что если оно и не может быть подведено под рубрику шайки политических шарлатанов, то, во всяком случае, образует лишь случайное сочетание лиц, представляющее какой-то министерский ералаш!..
(Безукоризненный смокинг).
– Пусть проявится стойкая купеческая натура! Люди торговые, надо спасать землю Русскую!..
(Конечно же один из тузов).
– В дни революции нельзя быть Антонием, нужно быть Цезарем. А когда народ обращается в толпу Спартака, долг власти – стать Крассом! – поднялся со своего кресла Милюков и привычно удостоился овации.
"Может быть, товарищи в Питере переоценили? – подумал Антон. – Или это сборище – ширма, а где-то в ином месте как раз и совершается главное?.." Но нет: за председательским столом – туша Родзянко, в зале – лидеры партий, высший командный состав армии, тузы... Надо слушать – и ждать.
Одно непонятно: чего это профессор так благорасположился к нему? Сын коллеги? Отец был математиком, а Милюков – гуманитарий. Разные корпорации и клубы. Да и не мог Антон припомнить, чтобы в их семье среди близких – не друзей, а хотя бы знакомых – упоминалась фамилия Павла Николаевича. Чем же вызвана такая усердная опека?..
Он покосился на Милюкова. Тот после речи отдыхал в кресле, посасывая пустой мундштук и уютно откинувшись на спинку. Казалось, дремлет, а вроде бы и оценивающе поглядывает на Антона из полуприкрытых век. Странно... Какой резон был профессору приглашать безвестного младшего офицера в эту сиятельную компанию?..
Павел Николаевич действительно ни на минуту не выпускал поручика из-под наблюдения. Его вкрадчивый голос, неторопливо-спокойные движения могли бы напомнить грацию тигра, поигрывающего со своей беспечной жертвой и выбирающего лишь момент для удара мягкими, но тяжелыми лапами.
"Вроде бы подходит по всем статьям: судя по наградам, решителен и смел; по строю мышления – логичен и умен. Нашего круга. Мать и того выше аристократка. Фронтовая мясорубка перемолола романтические принципы в реалистический фарш, поэтому не должен быть чрезмерно щепетилен... Профессор посмотрел в зал. – Генералов – вон их сколько, пруд пруди. А нам больше нужны вот такие, молодые и самоотверженные, коим в окопах верят. Сей юноша рекомендован "Союзом офицеров". Значит, уж бесспорно, не сторонник большевиков и Ленина. Однако не следует и торопиться..."
Он поймал испытующий взгляд Антона и добродушно улыбнулся.
2
У Керенского гудела голова. Скорей всего, от резкого падения стрелки барометра. Позавчера еще было солнце, а потом вдруг нагнало от залива тучи, обложило; вчера, ночью, когда возвращался из тюрьмы, забарабанило – и вот уже льет второй день. А может, недоспал?.. Нет, он привык спать мало. Уже не те полуобмороки, как в первые дни, однако ж пяти-шести часов вполне доставало. Жена нервничала: "Шура, ты растрачиваешь себя!" – "Ты же должна понимать, "Июлю, я как атлант, который держит весь небосвод!" "Атлант!.." в голосе Ольги Львовны ему угадывалась и язвительность. Можно понять: для жены у него не остается ни времени, ни сил, ни желания – все мысли и чувства отданы единственной его любовнице – Политике. Когда-нибудь он устроит Люлю райскую жизнь: Лазурный берег, Азорские острова, белую яхту, виллу на взморье. Когда все потечет по проложенному им руслу. Пока же пусть терпит...
Но нет, непрерывный гул в голове – от впечатлений прошлой ночи, когда он в сопровождении помощника главнокомандующего Петроградским округом Козьмина и своих адъютантов приехал в "Кресты". Прежде чем направиться в камеры к большевикам, объявившим голодовку, министр-председатель проверил караулы и заглянул в крыло, где содержались бывшие царские сановники, коим не достало помещений в Петропавловке. "Какие жалобы? Просьбы?" Им грех было сетовать: Керенский разрешил, чтобы домочадцы передали заключенным постельное белье и личные вещи, доставляли обеды хоть из ресторана, только без вина и водок. Некоторые камеры устланы персидскими коврами. Кабинет министров принял временный закон о внесудебных арестах. Поэтому премьер мог своей властью и заключать в тюрьму, и освобождать из оной. Той ночью он распорядился освободить бывшего товарища министра внутренних дел и командира отдельного корпуса жандармов Курлова – "серьезно болен", – а также бывшего начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице, иными словами, питерской охранки генерала Горбачева. На того и другого Керенский имел свои виды. Еще двое сановников были освобождены под крупный залог. Один из них – бывший директор департамента полиции сенатор Трусевич.
Затем министр-председатель по внутренним коридорам и железным лестницам перешел в крыло, где содержались участники июльских событий и большевики, арестованные в последние дни. Начальник "Крестов" доложил, что арестантка Александра Коллонтай находится в тяжелом состоянии – сердечный приступ. Керенский разрешил допустить к ней врача. Поинтересовался, сколько человек объявили голодовку. "Все большевики, а также матросы из Кронштадта". – "Мотивировка?" – "Непредъявление конкретных обвинений". "Пусть успокоятся – в ближайшие дни предъявим. Хотят похудеть? Не препятствуйте. Ограничьте и выдачу воды". Подумал: Николай был чересчур либерален. Всех этих большевиков департамент полиции знал наперечет, многих арестовывал дважды и трижды, а результат? Гласный надзор полиции, высылка по месту жительства, на поселение, лишь в крайних случаях – крепость или каторжные работы. Прав Савинков: "Только мертвые не..."
Он шел по коридорам, останавливаясь у глазков. Камеры были мутно освещены лампочками под потолком, забранными в сетки. Арестанты в этот заполуночный час спали. Нет, вот один бодрствует, сидит в позе роденовского "Мыслителя".
– Отворите.
Засов лязгнул. Арестант не пошевелился.
– Какие будут просьбы? Желания?
На заключенном была матросская роба. В вырезе ворота – полоски тельняшки. Повернул голову. Уперся, будто ударил ненавидящим взглядом. Керенский отступил. Вспыхнуло чье-то: "Кричащий во гневе – смешон, молчащий – страшен!" Приказал:
– Удвоить в этом отсеке караулы!
Посмотрел в следующий глазок. Пожилой бородач мерно вышагивает из угла в угол. Знакомая фигура. Керенский оглянулся на начальника тюрьмы. Тот перелистал журнал:
– Новенький. Доставлен накануне: Луначарский Анатолий Васильев.
"Как же сам-то не признал?.. Давние знакомые".
– Отоприте.
– Александр Федорович? – улыбнулся, блеснул стеклами пенсне заключенный. – Какими судьбами? Тоже – в тюрьму?
"Этот хоть разговаривает".
– Вы должны понять нас правильно, Анатолий Васильевич: dura lex, sed lex.
– Позволю себе заметить, господин временный министр временного правительства: finem respice. Жестокость последний ресурс рушащейся власти. Надеюсь, вам известны эти слова героя Парижской коммуны Верлена? – И насмешливо-любезно осведомился: – Какие у вас будут на будущее просьбы и пожелания?