Дзержинского, Рудзутака, других снимают на руках, как детей, с кузова. И вот они идут. Толпа расступается. Лица повернуты к ним. В глазах, обращенных на их полосатые одежды, на их лица, – сострадание и радость.
Широкая лестница. Феликс с трудом, собирая силы, поднимается по ней. Бешено колотится сердце. Он пытается собраться с мыслями. Что он скажет освободившим его людям – им, свершившим революцию?..
Люди словно бы почувствовали их состояние. Снова протягивают руки. Поднимают. Несут.
Вносят в Большой думский зал. Сколько народу! Какие прекрасные, одухотворенные лица!..
Он знает, о чем будет сейчас говорить!..
4
От Могилева до Царского Села по прямой немногим более семисот верст. Генерал-адъютант Иванов рассчитал – с учетом всех возможных по зимнему времени задержек в пути, – что он прибудет на станцию назначения не позднее чем на рассвете первого марта.
Но едва его головной эшелон с георгиевцами одолел первый отрезок пути, до Витебска, как на железной дороге начался полный беспорядок: то не оказывалось воды для заправки паровозного котла, то угля; кто-то неправильно переключил стрелки, и поезд загнали в тупик, а на главный путь выполз товарняк... Пока разбирались, маневрировали, время шло... Утром первого марта Николай Иудович со своим карательным отрядом был еще в двух сотнях верст от Царского, на станции Дно.
Старый генерал выходил из себя: сам государь следит за ходом экспедиции! Под суд! Покарать!..
Неясно было, кого судить и карать: железнодорожные чиновники сваливали вину на морозы, снежные заносы, на давнее запустение всего хозяйства. Он разберется потом, на обратной дороге. Наведет порядок! Сейчас же некогда вести расследование: вперед и только вперед!..
Однако и к вечеру он все еще не достиг цели: эшелон застрял в Вырице. До Царского Села оставалось всего сорок верст – час пути. Однако паровозная бригада исчезла, а начальник станции уведомил: из Питера получено указание эшелон дальше не пропускать.
Разгневанный генерал готов был бросить своих георгиевцев напролом. Однако же что проламывать? Пустоту? Идти по шпалам пешком?..
– Кто посмел приказать, чтобы меня не пускали дальше? Да я по самому государеву указу! – топал он ногами перед готовым упасть в обморок маленьким чиновником, пытаясь влить громовые раскаты в свой немощный голос. – Соединить немедля по телефону!
– С-сей минут, ваше сиятельство! С-сей минут!.. Комиссар путей сообщения господин Бубликов самолично на проводе!
Бубликов пообещал, что свяжется для получения дальнейших инструкций с Временным комитетом Думы.
В Питере шли переговоры. Время тянулось. В вагонах роптали голодные георгиевцы. Наконец по распоряжению самого Родзянки генерал-адъютанту было предложено компромиссное решение: в Царское Село он проедет, но выгружать своих солдат из эшелона не будет; для переговоров к нему из столицы выезжает член военной комиссии.
Иванов принял предложение. Оно ни к чему его не обязывало. Он выполняет повеление императора, а соглашателей, если будет надо, повесит на первом суку. Поздним вечером его поезд встал у перрона Царского. Николай Иудович вызвал на станцию военного коменданта и начальника гарнизона. Те доложили: Царское Село занято восставшими войсками. У всех выходов из императорского дворца – посты солдат с красными бантами, на площади перед дворцом – бронеавтомобили.
Тем временем прибыл и посланец военной комиссии. Его доклад был удручающим:
– В гарнизоне столицы все до единого на стороне восставших. Начинать активные действия силами одного батальона абсурдно. Однако среди самих восставших определилось два течения: одни, солдаты и фабричные, поддерживают Совдеп, который стремится к ниспровержению монархии; другие офицерство, цензовые сословия, деятели промышленности – поддерживают Временный комитет Думы. Сам же комитет жаждет, чтобы прежний строй сохранился, но волею верховной власти были дарованы некоторые реформы.
Иванов не был искушен в тонкостях политики. Из витийств эмиссара он понял лишь одно: без собранного в монолитный кулак карательного войска обрушиваться на взбунтовавшийся Питер нельзя. И окончательно убедился, что предстоит не увеселительная прогулка и даже не быстрая расправа, "кровавая баня", какую устроил он Кронштадту под наведенными на остров с моря главными калибрами крейсеров и береговых батарей, а изнурительная осада.
– Надеюсь, к государыне меня пропустят безо всяких козней? – с сарказмом обратился он к коменданту Царского.
– Предоставляю вам свой автомобиль. Александра Федоровна была вне себя:
– Что происходит, генерал? Кощунственно! Немыслимо! Варварская страна!.. Когда вы покончите с этим сбродом?
– Императорская гвардия и верные трону войска на подходе, ваше величество, – церемонно склонил он голову.
– О-о! – она стиснула кулаки так, что они побелели. Лицо ее было искажено ненавистью. – Так поспешите же, генерал!
На станции Иванова ждало только что полученное от царя предписание: до прибытия его самого никаких мер не предпринимать. А по линии железной дороги поступило донесение: от Питера в направлении Царского продвигается революционный батальон, усиленный батареями тяжелых орудий.
Генерал распорядился, чтобы его доставили назад, на станцию Вырица. Он решил там, на исходном рубеже, ждать прибытия главных сил карательной экспедиции и дальнейших указаний императора.
Глава пятая.
2 марта
1
Покинув Финляндский вокзал, Путко вышел к Неве, одолел мост и заковылял по набережной. Путь был далек, но идти оказалось весело. Чопорная, с гранитными чугунноковаными парапетами набережная жила непривычной жизнью. Заводы, судя по чистому небу над Выборгской и Петроградской стороной, над Васильевским островом, и сегодня не работали. Народу на набережной полным-полно. Жгли костры из всякого хлама. С карниза правительственного здания под одобрительные выкрики два солдата прикладами сбивали орла. Одно крыло и когтистая лапа со скипетром уже отлетели. Теперь вошедшие в азарт солдаты гулко, словно в набат, били по черным орлиным головам с хищно изогнутыми клювами. Увидеть такое! Но еще поразительней было зрелище красного, полыхавшего на ледяном ветру флага над дворцом. А трехцветное, затоптанное сапогами грязное полотнище скомкалось на тротуаре.
Матросы в лихо заломленных бескозырках с гвардейскими ленточками, с красными от мороза ушами вели под конвоем сановного, в генеральской шинели, с вензелями на погонах, старика туда, в сторону Шпалерной. Антон покостылял за ними.
Площадь перед Таврическим бурлила. Шел митинг. Всюду и здесь – красные флаги. У входа во дворец хотя часовые и стояли, но никто никаких пропусков не требовал. Вслед за моряками-конвоирами Путко вошел под своды Думы. Помещение штаба восстания он разыскал быстро. Но "товарища Василия" на месте не оказалось.
– В полках, – бросила ему девушка, по виду курсистка, в углу комнаты стучавшая двумя пальцами на "ундервуде".
Оставалось единственное – ждать. Во дворце было тепло, а в полуподвале бесплатно поили чаем и давали галеты. В каждом же зале шли митинги. Все говорят... Но ведь где-то, под спудом, идет работа. Страну нужно кормить, одевать. Революцию – направлять.
Наконец Василий появился. Он был в штатском пальто, бородатый, русый, едва ли старше Антона. Опухшие от бессонницы глаза – как у Ивана Горюнова. Антон назвал себя. Добавил:
– Горюнов меня прислал.
– А-а, это он о вас говорил! Ну что ж, ценный кадр. Чего душа жаждет?
– Работы. Хоть какой.
– Ее вон сколько! – Василий показал рукой выше головы. – Только успевай поворачиваться! – Оглядел Путко. – Вы, кажется, поручик? А почему в солдатском? Замаскировался, чтобы не побили?
– Из лазарета ушел в чем раздобыл. А я уже и так битый-перебитый.
– Офицер – это хорошо... – протянул Василий. – С офицерами у нас особенно туго. В обстановке сориентировались?
– Не совсем. Всюду только речи говорят. А где дело?
– Тоже понимать надо: дорвались до вольного слова – не надышатся.
– Оно-то так. Только одни говорят от сердца, а другие – для маскировки. Каждый: "народ!", "свобода!", "революция!", "демократия!" Все нацепили красные банты! А кто же тогда еще вчера в красный цвет стрелял, как в мишень? Для кого наш флаг был что для разъяренного быка? А нынче банты, кокарды, бутончики! И все голосят: "Товарищ, товарищ!" Кто кому товарищ? Боюсь, могут так задурить голову словами, что потом не скоро этот мусор из нее вытрясешь.
– Точно! – согласился Василий. – Все стали р-рево-люционерами. Родзянко оказался, вишь, первым борцом за свободу. А вот потрясем его мошну, покажет он нам, где раки зимуют!.. Ну ладно, еще поглядим, кто кому... – Пригладил растрепанную бороду. – Ты прав: каждый гнет свою линию. Мы в подполье еще с конца прошлого года понимали: развязка приближается. Знали, что события начнутся здесь, в Питере. Оно и понятно: полмиллиона пролетариата... Ты с какого года в партии?
– Начинал в пятом, приняли в седьмом.
– Ноздря в ноздрю, – удовлетворенно гмыкнул Василий. – Тогда установку нашу знаешь. Она прежняя: расшевелить, раскачать, взбудоражить народ лозунгами борьбы против войны, дороговизны, монархии. Вовлечь массы. Царь бросит против народа армию. Это разложит войско. Привлечение армии на сторону народа – вот один из важнейших вопросов. Кое-кто думает, что сможем обойтись боевыми дружинами. Нет, кишка тонка. Пятый год показал, что на данный момент самое главное – за кем пойдет армия. За нами или за ними.
– Знаю. Ленинская установка. Но ты думаешь, они этого не понимают? Одни говорят речи, а другие, я уверен...