Страсти начали накаляться. Профессор Милюков внес некоторое умиротворение:
– Не следует принимать слишком поспешных решений. Будем осторожней и осмотрительней. Мы еще не знаем, что происходит там, – он сделал мягкий широкий жест в сторону окон, – мы не разобрались в обстановке. Насколько серьезно, насколько прочно начавшееся движение? А если волна отхлынет и мы... окажемся...
Он оборвал, не окончив фразы. В неожиданно повисшей паузе каждый мог представить обнаженный остров Думы в море штыков пятнадцатимиллионного царского войска.
Наконец, раздались голоса: в такой обстановке избранники народа должны сплотиться. Все – без различия взглядов, поступившись интересами групп и партий, кои они представляют.
– Сплотиться во имя или против чего? Шульгин стоял на своем:
– Если они идут сюда, чтобы еще раз с новой силой провозгласить наш девиз: "Все для войны!" – то они наши друзья. Но если они идут с другими мыслями, то они друзья немцев. И нам нужно сказать им прямо и твердо: "Вы – враги, мы не только не с вами, мы против вас!"
Шульгину не возразил никто – все здесь были "за войну до победного конца". И когда в недрах смятенного зала неизвестно кем высказанное возникло предложение выбрать Временный комитет Государственной думы, которому сейчас же и вручить "диктаторскую власть", согласились все.
В комитет вошли те же лица: Шульгин – от правого крыла; социал-демократ меньшевик, усердный "оборонец" Чхеидзе – от левого; вождь октябристов Родзянко; глава конституционных демократов Милюков; некий, мало кому известный Владимир Львов – от центра (знали лишь, что он весьма религиозный человек, воспитанник Московской духовной академии, готовивший себя к поступлению в монастырь); а остальные – по двое-трое от других фракций, и среди них лидер трудовиков Керенский.
Едва закончилось избрание и миновала опасность, что его обойдут или забаллотируют, Керенский вскочил:
– Медлить нельзя! Я сейчас поеду по полкам! Могу ли я сказать войскам, что Государственная дума с ними?..
Ах какой он был в эту минуту! Как он жаждал этой минуты! Он словно бы предчувствовал. Всего три дня назад, на заседании в Белом зале, он произнес речь, в которой были такие слова: "Подумайте, господа, подумайте – и не придете ли вы со мною к одному выводу, что иногда гангренозного больного, который умрет через две недели, нужно, как меня недавно, вылечить хирургическим лечением немедленно, – и тогда он воскреснет с новыми силами к новой жизни..." Привнесение личного – испытанный ораторский прием: ему действительно недавно вырезали почку, и в Думе это знали. Его речь цензура запретила печатать в газетах. Кое-кто презрительно отозвался: набор выспренних фраз. О нет, наитие! Предощущение, коим обладают только избранные!.. Он вскинул руку:
– Могу я сказать войскам, что Дума берет на себя ответственность?
В зале зашумели.
И тут, будто разыгрывался спектакль, вбежал офицер охраны Таврического:
– Они уже здесь! Керенского с трибуны сдуло.
К ограде Таврического дворца приближалась первая группа – солдаты, рабочие с красными бантами на шинелях и куртках. Керенский, обогнав офицера охраны, выбежал к ним навстречу. Лицо его горело от возбуждения. Глаза сияли:
– Солдаты! Ко мне!
Он смутился: еще никогда не доводилось ему отдавать приказы. Дерзко вскинул голову:
– Объявляю вас первым! Почетным! Караулом революции!
Поразился, как бы услышав со стороны, свой отрывистый, громкий, командно-повелительный голос. Выбрал саженных красавцев с бантами:
– Вы! Вы! И вы!.. За мной! Пост первый!.. Пост второй!.. Пост третий!.. На вашу долю выпала великая честь – охранять Государственную думу!
Волна накатывала.
Керенский едва успел расставить посты, как услышал:
– Толпа уже в сквере! Внутри ограды! На подъезде! Он выбежал на ступени. Море голов. Мерлушковые папахи. Фуражки. Штыки. Флаги.
– Товарищи солдаты, офицеры и граждане!.. Я призываю вас к полному единению и доверию друг к другу!
Пусть офицер будет старшим товарищем солдата! Да здравствует свободный гражданин свободной России!
Все потонуло в возбужденных криках.
Он почувствовал: слова льются – великолепные, сверкающие, брызжущие яркими цветами. Изумленные, никогда ничего подобного не слышавшие, солдаты и рабочие отвечали громовым "ура!". Вот оно, сладостное чувство власти над толпой, которое испытывали, наверное, трибуны Рима!..
Но едва он кончил, как рядом, тут же на ступенях, – откуда успел взяться? – шумно вобрал в легкие воздух огромный Родзянко:
– Я вас приветствую, господа офицеры, юнкера, солдаты и рабочие! Я приветствую вас, пришедших сюда и тем доказавших ваше желание помочь усилиям Государственной думы водворить порядок в том разбушевавшемся море беспорядков, к которому нас привело несовершенство правления. Я приветствую вас еще и потому, что вы, молодежь, – основа и будущее счастье великой России!.. Полное единение армии, народа и Государственной думы обеспечит нашу мощь и нашу силу!..
Войска и горожане подходили и подходили. Так получилось, что выступали они только вдвоем – друг за другом, по очереди: Керенский и Родзянко, Родзянко и Керенский. Остальные устранились. Ретировались. Иногда говорили одновременно – с разных концов парадной лестницы. И голоса их звучали дуэтом: рокочущий бас и высокий баритон. Скоро оба осипли. Это не имело значения. В шуме их слова все равно невозможно было разобрать. Люди кричали "ура!" и поднимали шапки, винтовки и флаги просто потому, что были опьянены свободой и такой быстрой, как им казалось, победой.
В три часа дня Временный комитет Думы собрался в том же председательском кабинете.
– Нужно выпустить воззвание.
Родзянко погрузился в кресло, налег на стол. Начал энергично писать. Остальные терпеливо ждали. Наконец он отбросил ручку на синее сукно:
– Разрешите прочесть, господа. Прокашлялся:
– Итак, "Воззвание. "Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной методами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием..." Как, господа?
Севший голос Михаила Владимировича вибрировал, выдавая волнение. Все-таки втравили его в смуту!.. Правда, об устоях – о самодержавии и о государе – в воззвании нет ни слова, а все же супротивно царской воле... Он, Родзянко, не хотел бунта. Он пытался предотвратить восстание. Но государь не изволил прислушаться к его советам. Михаил Владимирович и теперь не желает идти против государя. Но где же те, кому по должности надлежит взять бразды правления и обуздать бунтовщиков? Где премьер-министр? Где военный министр, где главнокомандующий войсками округа? Где верные полки, пушки, пулеметы? Где, наконец, казаки и лейб-гвардейцы?.. Продержаться. Только бы продержаться. Иначе... Яснее других он представляет, что случится, если восторжествует толпа. Ему есть из-за чего испытывать тревогу. Он очень много имеет. И может потерять больше, чем все эти "народные избранники", вместе взятые.
Да, как несвоевременно оказалось событие, которое два месяца назад всполошило всех. Поторопились его племянник с великим князем и Пуришкевичем. Гришку Распутина надо было отправить в преисподнюю теперь. И не Юсупову со своими приятелями, а этим – из толпы. Вина за все неурядицы в государстве легла бы на тобольского конокрада. Получили бы его голову на выданье – и успокоились. А теперь на кого ляжет?.. Тяжкий крест...
– Что добавить желаете, господа?
Никто ничего добавить к воззванию не пожелал. Он с ожесточением ткнул перо в чернильницу и размашисто вывел: "Председатель Государственной думы Михаил Родзянко. 27 февраля 1917 года". Вызвал служителя:
– Распубликовать и распространить по городу. Служитель кинулся в типографию.
Тут же и вернулся – с новым известием:
– Фабричные... студенты... солдаты... привели под ружьем их превосходительство... Ивана Григорьевича Щегловитова!
Как понимать: под ружьем? И кого! Бывшего министра юстиции, председателя Государственного совета, сенатора – одного из высших сановников государя!.. По чьему распоряжению привели? Зачем?
Родзянко тяжело выбрался из-за стола. Но, опережая его, уже выскочил из комнаты Керенский.
Александр Федорович подбежал к группе, ведшей через Екатерининский зал белого как лунь и смертельно бледного экс-министра, недавнего вершителя судеб. Вот какие сальто-мортале выкидывает судьба.
– Господин Щегловитов! От имени народа!..
Но тут подоспел Родзянко. Гостеприимно повел рукой:
– Иван Григорьевич, пожалуйте ко мне в кабинет.
Между председателем Думы и министром вдруг протиснулся тощий небритый юноша в студенческой куртке с петлицами:
– Бывший министр Щегловитов арестован от имени народа!
Родзянко поверх головы студента гневно уставился в лицо Керенского.
– Господин Щегловитов арестован! – с пафосом воскликнул тот. – Но ваша жизнь, Иван Григорьевич, в безопасности – Дума не проливает крови!
С его губ так и слетали слова-афоризмы. Какая удача: он, он совершил первый арест революции!..
– Куда отконвоировать арестованного? – не обращая внимания на багрового Родзянку, обратился студент к Керенскому.
Действительно, куда?.. Не в полицейскую же камеру... Нашелся:
– В министерский павильон.