- Я не одобряю поступок францисканца, - сказал другой, - ведь нельзя же насильно навязывать религию, делать ее каким-то наказанием, епитимьей, но я готов оправдать его, потому что знаю этого молодого человека. Сам-то он из Сан-Педро-Макати и свободно говорит по-тагальски. Ему, видите ли, хочется, чтобы думали, будто он явился к нам чуть ли не из России, вот он и хвалится, что забыл язык своих предков.
- Ну, тогда пусть себе дерутся, оба хороши.
- Однако мы должны протестовать против таких поступков, - воскликнул другой студент. - Молчать - значит одобрять, а это может повториться с любым из нас. Мы возвращаемся к временам Нерона!
- Ты ошибаешься, - заметил другой. - Нерон был великим артистом, а отец Дамасо - жалкий проповедник!
Комментарии людей пожилых были иного рода.
В домике на окраине городка ждали прибытия генерал-губернатора.
- Сказать, кто прав, а кто виноват, - говорил префект, - дело нелегкое; однако если бы сеньор Ибарра вел себя благоразумней…
- Вы, вероятно, хотите сказать, если бы отец Дамасо имел хоть частицу благоразумия сеньора Ибарры? - прервал его дон Филипо. - Вся беда в том, что они поменялись ролями; юноша ведет себя, как старец, а старец - как юноша.
- И вы говорите, что никто не двинулся с места, никто не поспешил разнять их, кроме дочери капитана Тьяго? - спросил капитан Мартин. - Ни монахи, ни алькальд? Гм! Плохо, очень плохо! Не хотел бы я оказаться в шкуре этого юноши. Никто из них не простит ему того, что он нагнал на них страху. Плохо, очень плохо, да!
- Вы так думаете? - с интересом спросил капитан Басилио.
- Я надеюсь, - сказал дон Филипо, переглянувшись с ним, - что город не отвернется от него. Мы должны помнить о том, что сделала тут для общего блага его семья и что делает сейчас он сам. А если горожане струсят и будут молчать, его друзья…
- Но, сеньоры, - перебил префект, - что можем сделать мы? Что может сделать город? Что бы ни случилось, монахи всегда правы.
- "Всегда" правы, потому что мы "всегда" признаем их правыми, - ответил дон Филипо, с раздражением подчеркивая слово "всегда". - Давайте хоть раз объявим правыми себя и посмотрим, что получится!
Префект почесал затылок и, глядя в потолок, уныло ответил:
- Эх, горячая вы голова! Будто не знаете, в какой стране мы живем, не знаете своих сограждан. Монахи богаты и сплочены, а мы разобщены и бедны. Ну-ка, попробуйте выступить на его защиту и увидите, как вас разделают.
- Да, - с горечью воскликнул дон Филипо, - это может случиться, если думать так, если не делать различия между страхом и благоразумием. Возможное зло волнует нас больше, чем необходимое для нас благо; мы сразу поддаемся страху и теряем веру в свои силы; каждый думает только о себе, и никто - о других; поэтому мы слабы.
- Ладно, попробуйте думать о других больше, чем о себе, и увидите, как вас схватят за глотку! Знаете испанскую пословицу: "Истинное милосердие начинается с заботы о самом себе".
- Лучше сказать, - запальчиво возразил лейтенант-майор, - что истинная трусость начинается с эгоизма и кончается позором! Сейчас же пойду и подам алькальду прошение об отставке; с меня довольно, не желаю быть смешной и к тому же беспомощной куклой… Прощайте!
Женщины рассуждали по-другому.
- Ох, - вздыхала одна из них, обладательница добродушной физиономии, - молодежь всегда опрометчива. Была бы жива его добрая матушка, что бы она сказала? Ох, боже мой! Подумать только, это могло бы случиться с моим сыном - у него ведь тоже горячая кровь… Господи Иисусе! Хорошо, что его матери нет в живых. Меня бы хватил удар.
- А меня нет, - возразила другая. - Я бы не горевала, если бы это случилось с моими обоими сыновьями.
- Что вы говорите, капитанша Мария? - воскликнула первая, всплеснув руками.
- Мне нравится, когда сыновья чтят память отцов, капитанша Тинай. Что сказали бы вы, будь вы вдовой, если бы услышали подобные слова о своем супруге, а ваш сын Антонио опустил бы при этом голову и смолчал?
- Я отказала бы ему в благословении! - воскликнула сестра Руфа из братства терциариев. - Но…
- Отказать в благословении? Никогда! - возразила добрая капитанша Тинай. - Мать не должна так говорить! Но не знаю, как поступила бы я, не знаю… Думаю, что просто умерла бы, а его… Нет! Боже мой! Но я прогнала б его с глаз долой, впрочем… А как думаете вы, капитанша Мария?
- Во всяком случае, - заметила сестра Руфа, - нельзя забывать, что поднять руку на священную особу - это большой грех.
- Память отцов еще более священна! - возразила капитанша Мария. - Никто, даже сам римский папа, а тем более отец Дамасо, не вправе оскорблять их святую память!
- Что правда, то правда! - пробормотала капитанша Тинай, дивясь мудрости обеих. - Где это вы научились так умно рассуждать?
- А как же быть с отлучением и проклятием? - сказала Руфа. - Значат ли что-нибудь почести и доброе имя в этой жизни, если мы обрекаем себя на вечное проклятие на том свете? Все так мимолетно, однако отлучение… Оскорбить слугу господа!.. Этого никто ему не простит, никто, кроме папы!
- Его простит бог, который велит почитать отца с матерью; бог от него не отвернется! И я вам говорю: если этот юноша придет в мой дом, я его приму и найду для него доброе слово. Если бы у меня была дочь, я хотела бы иметь его зятем: хороший сын всегда будет хорошим мужем и добрым отцом, поверьте мне, сестра Руфа!
- Нет, я с этим не согласна; говорите, что хотите. Но пусть вы и правы, я всегда буду больше верить священнику. Прежде всего надо спасать свою собственную душу. А как думаете вы, капитанша Тинай?
- Ах, сама не знаю! Вы обе правы, и священник прав, но ведь бог тоже, наверное, прав! Я ничего не знаю, я совсем глупая… Вот что я сделаю: скажу-ка своему сыну чтобы он бросил ученье! Говорят, что ученые кончают жизнь на виселице. Пресвятая Мария! Ведь сын-то мой хочет ехать в Европу!
- Как же вы намерены поступить?
- Прикажу никуда от меня не отлучаться; зачем ему наука? Не сегодня-завтра все мы умрем, мудрецы умирают равно как и невежды… Главное, прожить жизнь тихо-мирно.
И добрая женщина вздохнула, подняв глаза к небу.
- А я, - сурово произнесла капитанша Мария, - если бы я была так богата, как вы, то разрешила бы своим сыновьям путешествовать: они молоды и должны когда-нибудь стать людьми… Самой-то мне недолго осталось жить, увижусь с ними в иной жизни… Дети должны стараться стать чем-то большим, чем их родители, а мы, опекая их, не даем им мужать.
- Ах, какие у вас странные мысли! - с ужасом воскликнула капитанша Тинай, молитвенно складывая руки. - Словно вы не родили в муках ваших близнецов!
- Именно потому, что я родила их в муках, вырастила и воспитала, несмотря на нашу бедность, я не хочу, чтобы после стольких стараний, которые так дорого мне обошлись, они остались бы жалкими недоучками…
- Мне кажется, вы не любите своих детей так, как велит бог! - сказала назидательным тоном сестра Руфа.
- Простите, каждая мать любит своих детей по-своему: одни любят их для себя, другие - следуя чувству долга, а третьи - ради самих детей. Я принадлежу к последним; так учил меня мой муж.
- Все ваши мысли, капитанша Мария, - заметила Руфа нравоучительно, - не очень благочестивы; вам бы стать сестрой святого Франциска, святой Риты или святой Клары!
- Сестра Руфа, когда я стану достойной сестрой людям, я постараюсь стать сестрой святым, - ответила та с улыбкой.
Чтобы закончить эту главу о пересудах и хоть немного познакомить читателей с тем, что думали о случившемся простые крестьяне, мы пойдем на площадь, где под навесом беседуют некоторые из них, и найдем там нашего знакомого, того, что превозносит жизнь докторов.
- А больше всего жалко, - говорил он, - что школу теперь уже не достроят!
- Как?! Почему?! - с любопытством вопрошали окружающие.
- Не быть моему сыну доктором, придется ему быть извозчиком! Все, конец! Погибла школа!
- Кто сказал, что школа погибла? - спросил дюжий крестьянин со скуластым лицом и плоским черепом.
- Я! Нет больше школы! Белые отцы назвали дона Крисостомо "плибастером".
Все недоуменно переглянулись. Это слово они слышали впервые.
- Ругательство, что ли, какое? - отважился наконец спросить скуластый крестьянин.
- Самое худшее слово из всех, какие один христианин может сказать другому!
- Хуже, чем "тарантадо" и "сарагате"?
- Ну, уж не хуже, чем "индеец", как бранится альферес.
Тот, чей сын должен был стать теперь извозчиком, помрачнел; другой почесал затылок и задумался.
- Наверно, это все равно что "бетелопора", как бранится альфересова старуха! Хуже не придумаешь, разве что плюнуть на святые облатки с причастием.