Один, с тяжелым сердцем, брел назад, к улице Подманицкого, наборщик Берталан Надь, а в ушах его все еще звенел голос Ференца Эгето и звучали слова, произнесенные им менее десяти минут назад: "Мы не можем знать точно, что еще будет… Что вы злитесь? Помалкивайте и держите злость при себе… Почему вы думаете, что это конец?" И затем после короткой паузы: "Борьба, как видно, вступила в новую фазу". Надь помнил даже его взгляд и сжатые губы, когда Эгето после этих слов уже упрямо молчал вплоть до минуты прощанья.
…На углу улицы Кадар люди дожидались трамвая; ожидавших было много, а сумерки все сгущались и мрак становился плотнее. Целые семьи, днем понаехавшие в столицу, чтобы побывать у родственников, сходить в кино или погулять в Городском парке, теперь возвращались домой; матери держали на руках дремлющих малюток, отцы, облаченные в воскресные костюмы, сжимали ладошки сонных девчушек. Здесь же стояли молодые парочки, и среди них одинокий юноша. Конечную трамвайную станцию освещала одна-единственная электрическая лампочка, висевшая на проволоке перед, будкой диспетчера, расположенной вблизи ресторана "Штурм". Из будки вышел диспетчер в фуражке, украшенной серебряным позументом и эмблемой трамвайщиков, изображающей колесо с крылья-ми. Фуражку он сдвинул с потного лба назад, во рту держал свисток и наблюдал за маневрами трамваев и перестановкой прицепных вагонов, лязгавших буферами и сцеплениями.
Эгето остановился чуть поодаль и, прислонясь к стене дома, в сгущавшихся сумерках смотрел на людей, ожидавших трамвая. Почти рядом с ним, прижавшись к спущенной железной ставне какой-то лавки, стоял маленький человечек, седой и очень сутулый.
Когда они заметили друг друга, человечек от неожиданности вздрогнул.
- Эгето, - произнес он едва слышно.
- Как вы попали сюда, дядюшка Штраус?
- Я был у дочери, - не повышая голоса, ответил старик Штраус.
Трамвай с литерой "А" уже готов был к отправлению. Через окна без стекол на мостовую падал тусклый свет ламп. Водитель дал звонок, вздохнул пневматический тормоз. Эгето сделал шаг вперед, но седой человечек схватил его за руку.
- Погодите, - пробормотал он. - Поедете следующим.
Трамвай позвонил еще раз и ушел.
- Вообще зачем вам ехать? - сказал старик Штраус тихо. - Чего вы там не видели?
Эгето вскинул голову, тщетно пытаясь разобрать во мраке выражение лица седого человечка - наплывающий вечер смывал все черты.
- Я не был у дочери, - сказал тогда старик Штраус. - Я караулю здесь с пяти часов вечера. Меня послал Богдан. Давайте дойдем до угла пешком. Больше я ждать не буду.
Они пошли вниз по Вацскому шоссе. Некоторое время оба молчали.
- Вы третий, - нарушил молчаний старик Штраус.
- Третий? - переспросил, не поняв, Эгето.
- Трамваем ехать нельзя ни в коем случае, - сказал старик Штраус. - Высадят наверняка. Мурна тоже высадили и для начала отвели в муниципалитет. Это случилось в три часа дня, и тогда Богдан послал меня сюда. С пяти часов вы уже третий товарищ, кто пришел на остановку и хотел уехать трамваем.
- Значит, пешком? - проговорил Эгето без энтузиазма. - Прекрасная прогулка - часа на полтора!
- Что же делать! - сказал старик Штраус. - Поймите, Эгето, уезжать сейчас нет решительно никакого смысла. Сегодня в муниципалитет из министерства внутренних дел прибыл представитель с чрезвычайными полномочиями; часть социал-демократов откровенно выступила против Богдана, и с уполномоченным…
- Только-то и всего? - бросил Эгето и махнул рукой.
- А полиция! - глухо продолжал старик Штраус. - Неужели вы не понимаете: на улице Вашут восстановлена полиция! С той ночи много всего произошло. Отобрали оружие у Красной милиции и роздали его полицейским. Пока арестовали человек шестьдесят, забирают левых социал-демократов… Предатели уже обосновались. Днем лестница муниципалитета была залита кровью.
Эгето поднял голову.
- Кто сказал это? - спросил он хрипло.
- Йожеф Штраус! - чуть выпятив грудь, с гордостью заявил старичок. - И Богдан тоже… - добавил он, немного смутившись.
Эгето молчал.
- На первых допросах присутствовали уполномоченный министерства внутренних дел и представитель профсоюза, какой-то секретарь.
Сквозь надвинувшийся вечер с Дуная донесся гудок парохода.
- Они видели кровь, - тихо продолжал старик Штраус, - профсоюзный секретарь тоже видел ее! Перед зданием муниципалитета поставили двойной наряд часовых… Здесь я сяду в трамвай… Вы ничего не можете сделать. Богдан сказал, что социал-демократов одного за другим…
Они остановились на площади Лехела. Со стороны города приближался трамвай.
- Мне бы надо поговорить с ним, - негромко сказал Эгето.
- С Богданом нельзя… - отозвался старик Штраус. - Он скрывается… Вам нельзя ехать домой! - Он осторожно огляделся в потемках. - Завтра я приеду на подводе, - сказал он затем изменившимся голосом, - разыщу вас и скажу, что и как… Где я вас могу найти?
Подумав немного, Эгето назвал кофейню на улице Надор, владелице которой старик сможет передать все, что надо.
- Всего хорошего… - сказал старик Штраус и, немного помедлив, смущенно добавил - товарищ Эгето! - С этими словами он вошел в трамвай.
Эгето еще несколько минут смотрел вслед удалявшемуся красному фонарю трамвая, затем повернулся и пошел по Вацскому шоссе назад, к улице Надор. Было начало девятого, со зловещей неотвратимостью приближался комендантский час; по улицам уже курсировали патрули и кое-где проверяли документы. Эгето шел по городу, глубоко погрузившись в свои мысли. Он думал о странном маленьком старичке, с которым расстался несколько минут назад. Старик стоял на конечной остановке трамвая и поджидал тех, кого надо было предостеречь… Товарищей… Он жил на улице Вираг, через три дома от тетушки Терез. В четыре часа утра он бывал уже на ногах, хотя ему перевалило за шестьдесят; он поднимался с зарей для того, чтобы идти в магазин "Марк Леваи и сыновья. Бакалея и пряности. Оптовая торговля" на проспекте Арпада, где он работал около тридцати пяти лет, то в качестве подсобного рабочего, то помощника кладовщика, то сопроводителя грузов, то инкассатора. Возчики никого не любили так, как "папашу Штрауса", который вместе с ними жевал табак, а потом уже только нюхал его, опять-таки вместе с ними. Он обитал на улице Вираг с дочерью и сыном, но дочь его вышла замуж и переехала в Будапешт, а сын… его сын, подмастерье переплетчика Бела Штраус, в апреле 1918 года был расстрелян по приказу генерал-лейтенанта Лукачича. Это произошло тогда, когда он, Бела Штраус, в третий раз дезертировал с фронта и выяснилось, что он принимал деятельное участие в антимилитаристской пропаганде, проводимой в окопах. Вот тогда-то, оставшись совсем один в своей квартире на улице Вираг, изменился старик Штраус. Бывало, он и прежде изредка приходил в рабочий клуб вместе с сыном, и был этим очень горд; несколько раз садился за шахматы и даже слушал лекции, кивая головой в знак одобрения.
- Прекрасно, прекрасно, - говорил он сыну, - вы во всем совершенно правы, но я для этого слишком стар. У меня есть место на кладбище рядом с могилой покойной жены, и ты не тяни меня, сынок. Видно, моя судьба - доживать свой век в невежестве.
После того как расстреляли сына, все изменилось. Старый Штраус осунулся, ссутулился; поздно вечером приходил он домой и с ужасом думал о том, что должен коротать ночь в жутком и горьком одиночестве. Тогда он записался в кружок "Народный лицей", но, прослушав две лекции некоего Генриха Марцали о пресловутом короле Карле III, перестал посещать кружок. Он стал регулярно ходить в рабочий клуб, проводил там три вечера в неделю и так хорошо чувствовал себя в клубе, что, подумав, записался на курсы эсперантистов. Правда, их он тоже в конце концов бросил. Зато он крепко сдружился с молодежью и после событий 21 марта не пропускал ни одного собрания кружка "Спартак". А как блестели его глаза, когда кто-либо вспоминал его погибшего сына и говорил: "Вот это был настоящий товарищ!" Так все началось, а потом уж не бывало такой лекции или диспута, где бы ни присутствовал старый Штраус, с гордым видом восседавший в первом ряду. Голоса его во время споров, разумеется, никто никогда не слышал, он лишь кивал головой, когда что-либо нравилось ему, или неодобрительно покачивал ею, если не был с чем-либо согласен, и при этом оборачивался к присутствующим, чтобы узнать, согласны ли они с ним. Очень часто он брал на себя улаживание разных дел, а когда случалась работа по переписке, он воспринимал как кровную обиду, если товарищи не поручали переписку ему; на собственные деньги он покупал книги для библиотеки рабочего клуба; но когда его спрашивали, почему он не вступает в партию, он в ответ опять-таки лишь покачивал головой.
- Это для молодых! Если б мой Бела был жив, он непременно был бы в партии вместе с вами… против злодеев! Но что спрашивать со старой развалины-инкассатора… товарищи?
Волнуясь, он неизменно забывал это слово, "товарищ", поэтому произносил его редко и всегда очень смущался. Он много читал, часто приносил домой приложения к газете "Вилагошшаг"; более того, он даже принялся за второй том сочинений Маркса и Энгельса в красном коленкоровом переплете, изданный Эрвином Сабо, но, по правде сказать, только перелистывал его, ибо мало что понимал. Пожалуй, работа Энгельса о крестьянской войне в Германии была единственной, которую он, беспрерывно хмыкая, прочел до конца.
- Дворянство всегда норовило содрать с народа семь шкур! - говорил он задумчиво после этого, однако замечания политического характера делал чрезвычайно редко и, даже осилив названный труд, как-то безотчетно подводил под понятие "дворяне" владельцев магазина "Марк Леваи и сыновья".