Все это в далеком-далеком прошлом, а сейчас - какая изнурительная жара! По бульвару полицейские вели обоих "сандвичей" - должно быть, пристроились, бедняги, к какой-нибудь демонстрации и вот плетутся с разбитыми носами, с кислыми физиономиями, и разорванные половинки афиш болтаются у них на груди и спине: "Театр ла Скала…" Люди смотрели на это шествие и хохотали.
- Ведут белых террористов! - язвительно заметил какой-то рабочий.
Надо полагать, ирония, скорее всего, относилась к вспотевшим полицейским с надутыми красными физиономиями.
До вечера было еще далеко, стоял жаркий летний день. В Доме профсоюза печатников люди сидели в большом читальном зале, однако никто не читал, собравшиеся тихо обсуждали события; лишь в одном углу четверо молодых людей за двумя досками сосредоточенно играли в шах-маты. Эгето поздоровался; кое-кто взглянул на него и безразлично кивнул в ответ, но один человек решительно поднялся с места и подошел к нему.
- Добрый день, товарищ Эгето, - сказал он серьезно.
Толстяк - технорук из типографии Толнаи, по фамилии Винцеи, - сделал вид, будто вовсе не заметил прихода Эгето и что-то проворчал себе в усы. Один из шахматистов приветливо махнул Эгето рукой и вновь углубился в игру.
Эгето и подошедший к нему человек стояли у отворенного окна, из которого была видна афиша кинотеатра "Омниа": "Андра Ферн. Раскрашенный мир". Внизу собирались дневные кинозрители.
- У вас тоже? - тихо спросил человек у Эгето. Он был наборщик, и звали его Берталан Надь.
Эгето кивнул.
- Паршивые собаки! - сказал Надь, и глаза его сверкнули. - Им даже слабого ветерка довольно… а может, они с самого начала выжидали момент, когда можно будет предать.
В помещении не слышно было ни звука.
- Румыны уже на окраине города, - прозвучал чей-то голос за длинным зеленым столом. - Что поделаешь…
- Как это, что поделаешь? - отозвался пожилой буквоотливщик. - Перво-наперво нас обезоружили, ну а белым… - И он ударил кулаком по столу.
Два человека встали и подошли к Эгето. Их лица были угрюмы.
- Что нового в В.? - спросил один.
Эгето опустил голову.
- Что нового? - проговорил он глухо. - Об этом вы у товарища Пейдла спросите да на улице Тарнок и на улице Дороттья.
- Но румыны… что поделаешь… - вновь прозвучал тот же голос.
- А почему у полицейских оружие? Откуда оно у них? - спросил буквоотливщик. - Контрреволюционные собаки!
Воцарилась глубокая тишина.
- Хватит большевистской болтовни! - вдруг окрысился толстый технорук. - Вот что принесла нам эта болтовня… - Он встал, за ним поднялись еще двое.
- Коллеги, - примирительно сказал сухопарый метранпаж, - не будем заниматься политикой в такое смутное время…
Заявление это сперва было встречено молчанием; все, кто был в комнате и слышал его слова, словно онемели, но через миг поднялся оглушительный рев, люди кричали, их лица побагровели.
- Вот как! - взвился над ревом насмешливый голос Эгето. - Вот как! Скажите-ка это белым!
- Пошли, - буркнул толстый технорук. Он и еще два человека направились к выходу. На несколько секунд они задержались возле группы мужчин, собравшихся вокруг Эгето, и посмотрели на них в упор. Нависла такая напряженная, грозная тишина, что каждый чувствовал: что-то сейчас произойдет. На лбу толстого технорука вздулись вены.
- Убийцы, - прошипел он и сплюнул.
В то же мгновение наборщик Надь размахнулся, прозвучала звонкая пощечина. Технорук взвыл и схватился за стул, на его багровой от прилившей крови физиономии четко выделялся белый след пощечины. Несколько мужчин тут же рванулись вперед и встали между ними; секунда - и трое уже крепко держали наборщика, а трое других - толстого технорука, хрипящего и скрежещущего зубами от бешенства. Потом обоих отпустили, и толстяк со своими приятелями пошел к выходу. Но в дверях он обернулся и посмотрел на оставшихся налитыми кровью глазами.
- Вот вам и рабочее единство! - иронически заметил сухопарый метранпаж, державшийся особняком.
- С предателями? - спросил буквоотливщик.
Метранпаж промолчал.
В это время вошел комендант дома. Он посмотрел на стол и на стулья, стоявшие в беспорядке, но на людей взглянуть не решался.
- Прошу вас, товарищи, - заговорил он негромко, - прошу вас, освободите зал. Нам следует избегать любой провокации… - добавил он виновато.
- А вы позвоните Пейдлу, - тотчас раздался чей-то насмешливый голос.
- Нас уже из собственного профсоюза выгоняют! - проговорил старый буквоотливщик, и усы его воинственно ощетинились. - Вот до чего мы дожили!
- Позор! - воскликнул Надь.
Комендант развел руками и вышел. В читальном зале наступила тишина. Несколько человек уселись за зеленый стол и принялись демонстративно читать газеты. Два шахматиста с очень мрачными лицами продолжали прерванную партию. Два других шахматиста некоторое время слонялись из угла в угол, затем, что-то пробормотав, не прощаясь и не глядя на других, выскользнули за дверь.
- По крайней мере воздух стал чище, - сказал старый буквоотливщик.
Сидевшие за столом переглянулись. Кто-то засмеялся, но смех этот был невеселый.
- Ушли пятеро, - после длительного молчания констатировал Надь и с горечью засмеялся. - Скатертью дорога! А восемь работяг остались.
- Пролетарское большинство… - добавил Эгето. Он сказал это совсем просто, без всякого пафоса.
Со стен, выкрашенных в темный цвет, на людей взирали портреты прежних председателей и секретарей этого старейшего венгерского профсоюза.
Было уже далеко за шесть вечера, когда Ференц Эгето и Берталан Надь покинули здание профсоюза и вышли на улицу. Эгето страшно устал, глаза его горели от бессонницы. Больше всего на свете ему хотелось сейчас лечь и долго, очень долго спать. Кромка неба на западе сделалась багряной, солнце ушло за будайские горы и посылало оттуда последние лучи, но сумерки еще не спустились. Был час ослепительного солнечного заката, который в этом большом городе бывал еще красивей, чем восход, чем занимающаяся заря. Солнечный закат… На бульварах полным-полно гуляющей публики, террасы кафе, декорированные искусственными пальмами, до отказа набиты посетителями: толстые дядюшки в люстриновых пиджаках, украшенных часовой цепочкой, и в панамах и тетушки мещанского обличья в широкополых шляпах, увитых цветами черешни, пили суррогатный кофе и поглощали неисчислимое количество воды, которую официант неутомимо подносил им.
Демонстрантов теперь уже не было видно. Не более часа на улице будет еще светло, а потом на город спустится вечер, и с ним придет время закрытия всех заведений. Улицы опустеют; угаснет день, и в наступившей тьме сольется с вечностью воспоминание об этом летнем воскресенье.
Части румынской армии, как стало известно из достоверных источников, достигли окраины города, где их встретила с поднятым белым флагом машина военного министра Хаубриха и бургомистра Харрера; командующий румынской армией заявил, что не имеет приказа о вступлении в Будапешт. В конце шоссе, ведущего из Юллё, румынское командование облюбовало для своих частей кавалерийскую казарму; прошел слух, что даже в том случае, если кто-либо из офицеров румынской армии и войдет в город, то посещение это надлежит расценивать лишь как визит гостя.
- За все это следует благодарить Романелли! - с жаром утверждали дядюшки, сидевшие на террасах кафе. - Антанта ни в коем случае не бросит нас на произвол судьбы, и особенно сейчас, когда у нас воцарилась точно такая же демократия, как на Западе.
- Официант, воды!
Особенным доверием они почему-то почтили Ллойд Джорджа.
- Ночевать можете у меня, - вдруг обратился к Эгето Надь. - Правда, у нас тесновато, больна мама, но…
- Я ухожу, - ответил Эгето.
- Как? - удивился Надь.
- Я возвращусь в В.
- Вас прикончат, - раздельно проговорил Надь.
Эгето молчал.
- Скажите, - спустя некоторое время снова заговорил Надь, - кто вас там ждет?
- Должно быть, никто, - задумчиво ответил Эгето.
Они брели по бульвару, пробираясь сквозь водоворот воскресной толпы. Из кинематографа хлынул новый поток публики, и люди щурились от яркого света и лениво протирали глаза. В начале бульвара Йожефа с четырехэтажного здания Дома печати снимали исхлестанный дождями, полинявший плакат, который висел там с 23 марта.
КРАСНАЯ ГАЗЕТА
ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
На значительной высоте перед фасадом дома, стоя на мостике, подвешенном на канатах, двое рабочих вращали ручную настенную лебедку и медленно спускались вниз.
- Ишь как торопятся, - негромко сказал Надь, и на висках его вздулись вены.
- Даже в воскресенье! - воскликнул, схватив его за руку, Эгето.
У кафе "Эмке" несколько солдат-инвалидов - один слепой, а другие на костылях - продавали сигареты. Когда Надь и Эгето вышли на проспект Андраши, солнце уже давно провалилось за Буду. Смеркалось. Надь проводил Эгето до Западного вокзала.
- Улица Нап, семнадцать, третий этаж, пять, - сказал он на прощанье и, пожав Эгето руку, расстался с ним.
Постояв на углу перед Западным вокзалом, Надь еще некоторое время смотрел вслед человеку в военном кителе; на конечной станции трамваев, идущих в В., к моторному прицепляли запасной открытый вагон. На углу улицы Кадар китель серого цвета растворился в вечерней мгле…