- Когда-то и я был таким сопляком, - сказал Лайош Дубак, - а теперь у меня усы. Ну, рассказывайте, мама, как вы живете. Говорят, есть нечего. Что тут у вас с этим новым правительством? Есть ли галантерейные магазины? Я видел, что Брахфельд закрыт. Ведь мы там, в Удине, Градеце и Лайбахе, почти ничего не слыхали о вас. Знали, что какая-то Советская республика; что же это было такое? - Помолчав немного, он как-то весь подался вперед. - Как Маришка?
- Она ничего, - сказала старуха, избегая глядеть на сына. - Увеличили пособие солдатским семьям. Пока тебя не было, я ходила стирать. В большую квартиру нашего домовладельца - раньше там одна только горничная расхаживала - вселили семью рабочего. Они в гостиной пеленки сушили - горничная рассказывала. Много еще чего было - говорили, что теперь для бедняков наступит рай. Ну, мы, конечно, понимали, что не так это просто сделать.
- Что и говорить, конечно, нет. А вы, мама, видать, коммунисткой стали?
- Какая из меня коммунистка! - возразила мать. - Старуха я. А что, бедняку нельзя в своей партии состоять? Сейчас тут у нас румыны командуют, ты слыхал?
- Слыхал. Поди разбери его, этот коммунизм. Брахфельда ведь закрыли. А с приказчиками что же?
- Не знаю. Богачи охали-ахали, когда у них лишнее отбирать стали. Разве ты не читал - народная собственность!
- Нет, в поезде я только слыхал об ужасных зверствах, которые они над монашками чинили.
- Вот как? - задумчиво проговорила старуха. - Ты рассуждаешь точно так же, как Виктор Штерц.
- Кто это?
- Дня два сидел под арестом. Сын домовладельца. Был офицер, злился, что отобрали у них для народа дом да фабрику салями. Ну, он-то подобные вещи говорил оттого, что зол на них. А ты и поверил? Теперь-то их почем зря ругают, так уж заведено.
- Все офицеры порядочные пройдохи! - сказал Лайош Дубак. - Даже в Градеце они особое довольствие получали, не то что другие военнопленные, и жалованье полностью. Им и в город разрешали ходить, и в кафе захаживать. А мы на червивом горохе сидели, а то, бывало, и его не давали. Тогда я много думал о них, о вас, о Лайчи, о Маришке…
- Видишь! - живо откликнулась старуха. - Вот где собака зарыта! Бедняку всегда было плохо и будет плохо, раз и красным не удалось. Это я тебе говорю. А ведь они, тетушка Фюшпёк говорила, и впрямь беднякам добра желали. Все это правда - они увеличили пособие солдатским семьям. И с квартирами тоже… И барыни в шляпах в очередях стояли, как и мы… Только одна беда была, и большая беда: ничего в лавках не было, кроме ячневой крупы да тыквы. Хотя бы капельку жира, а главное - простого стирального мыла! Теперь, говорят, какие-то белые придут. Послушай, Лайош, я знаю: нашему брату еще тяжелее будет. Ты не смейся.
- Ну и спит этот Лайчи! Как сурок! - проговорил Лайош Дубак. - А большой какой стал! Словом, война, мы это прекрасно знаем, мама! - Он испытующе посмотрел на мать. - Дома хорошо. Семья… - проговорил он задумчиво. - Маришка…
- А Россия? - внезапно спросила старуха. - Там, говорят, бедняки держатся крепко. Видать, эта власть справедливая, недаром Виктор Штерц так бесится из-за нее. Эти Штерцы никогда не покормят прачку завтраком.
- Мерзавцы! - бросил Лайош Дубак. - Много льется крови, вот в чем беда, мама. А нам бы не мешало хоть капельку мира, чтоб можно было спокойно пожить…
- Не придет он, - сказала старуха.
- Кто? - не понял сын.
- Мир. В полицейском управлении людей калечат без всякой жалости!
- Поздно уже, - заволновался вдруг Лайош Дубай. - Скоро половина десятого. По улицам уже нельзя ходить. Где Маришка? Не случилось ли с ней чего?
Старуха молчала.
- Боже мой! - произнес он со вздохом, и голова его затряслась сильнее.
Старухе стало жаль сына.
- Не волнуйся, - медленно проговорила она. - Придет.
- Вы чего-то недоговариваете, мама? - спросил он, не скрывая своего беспокойства и пристально глядя на мать.
- Недоговариваю? - не поднимая глаз, переспросила старуха. - У Фюшпёков еще горит свет. Ты писал, что Болдижар Фюшпёк был с тобой. На твоем месте я бы сходила к ним сейчас…
- Вы правы, - сказал Лайош Дубак. - Он, бедняга, погиб на моих глазах. Какие мы все-таки бессердечные. Я сейчас же отправлюсь туда, может, они еще не легли. Как только придет Маришка, сразу постучите к ним и позовите меня. Почему она так задержалась, что это может означать?
Старуха не отвечала, и он пошел к двери. Голова его тряслась. Старуха смотрела вслед сыну.
- Никто не видал? - в кухне квартиры номер двенадцать, расположенной на четвертом этаже, спросила у Эгето вдова Фюшпёк, владелица кофейни, помещавшейся в том же доме.
- По-моему, нет. Какой-то тщедушный человек шел по лестнице впереди меня и постучал в соседнюю квартиру. Он меня не видел.
- Что за человек? Вечером, так поздно?
- Щупленький такой, солдат…
Эгето умылся теплой водой и побрился, Он сразу как будто помолодел, глаза казались более синими, и на худощавом лице разгладились морщины.
- Теперь совсем другое дело! - сказал он почти с удовлетворением, усаживаясь в кухне за стол и принимаясь за дымящийся картофель с паприкой, который тетушка Фюшпёк минуту назад сняла с плиты и поставила перед ним.
В этот насыщенный тягостным напряжением вечер, когда простых людей обуял страх перед мрачной неизвестностью фатально надвигающихся событий, не только в кухнях Дубаков и Фюшпёков, но и во всем городе тысячи бедняков ели на ужин картофель с паприкой. В этот вечер хозяйки, словно по мановению волшебной палочки, отыскали в глубине кладовых бережно хранимый последний килограмм картофеля, положили в кастрюлю ложку жира, где вскоре, после недолгих колебаний, зашипел, золотясь, накрошенный лук и стала постепенно румяниться картошка. Запахи пищи, которую готовили на ужин в этот вечер, наполняли квартиры, состоящие из комнаты и кухни; они просачивались в обиталища мелких буржуа, где над кроватями красовались цветные олеографии, изображающие умирающего Петёфи или скитающегося Ракоци, проникали они и в комнаты, ставшие пристанищем пролетарских семей…
Для того чтобы показать особенности той эпохи и выделить ее характерные черты, добросовестный бытописатель, изображая носителей этих черт, то есть живых людей, их сознание, порожденное конкретными условиями того времени, никоим образом не может обойти молчанием сей ритуальный картофель с паприкой, составлявший единственное меню будапештских ужинов 3 августа 1919 года; этот картофель с паприкой был роскошью, да, неслыханной роскошью по сравнению с осточертевшими, набившими оскомину ячневой и кукурузной кашей и рагу, приготовленным из тыквы. Мелкие буржуа ели, исполненные надежды: съедим все, что у нас есть, и блокада будет снята, ибо Антанта видит, что мы сделались демократами. Пролетарии ели в хмуром раздумье: кто знает, где придется есть завтра вечером? Длинноусые отцы семейств и их худосочные отпрыски сопровождали свое насыщение громким чавканьем: все, что попало к нам в желудок, безусловно, наше! Иные размышляли: будущее, может быть, хоть на йоту, но все же принесет облегчение, - и последним кусочком хлеба начисто вытирали тарелку. Те, кто мыслил трезво, надеялись лишь на одно: еда и воспоминание о ней придаст им силы в последующие дни.
Эгето съел свою порцию картофеля с паприкой; после трапезы в этой квартире, как и в соседней, у Дубаков, за столом в кухне сидели втроем. Полнолицая смуглая тетушка Йолан (один господь бог знал, почему эту цветущую сорокалетнюю женщину все называли тетушкой), ее шестнадцатилетний сын Йожеф - ученик коммерческого училища с лицом, усыпанным веснушками, и снявший китель Эгето обменивались новостями.
- Обыск был? - спросил Эгето.
- Штатские приходили, - кивнув, сказал веснушчатый парнишка. - С ними только один был в форме. Они все перерыли, а тетушка Терез бранилась даже при них, матушку их помянула - они стекло в буфете разбили и Юлике затрещину дали.
Йошка Фюшпёк, побывавший днем в В., рассказывал сейчас обо всем, что ему удалось узнать. Сперва он навестил своего бывшего одноклассника Кароя Хорна; Хорны держали пивную на углу улиц Теметё и Сент-Геллерта- это была известная пивная Хорна. Оттуда он проник к квартирной хозяйке Ференца Эгето, тетушке Терез. Дядя Фери очень хорошо сделал, что с субботы на воскресенье не ночевал дома: всю ночь напролет какие-то люди с дубинками в руках вертелись подле ворот его дома - видно, его, дядю Фери, подстерегали. И это сущая правда: в воскресенье на рассвете разгромили рабочий клуб - он сам видел; еще днем там стоял часовой с ружьем, прямо на улице валялись ножки от стульев и то, что осталось от сломанных столов; как их выбросили, так они и лежали под разбитыми окнами; на тротуаре виднелись темные пятна крови - говорят, было трое убитых.
Веснушчатый парнишка, ученик коммерческого училища Йошка Фюшпёк знал город В. как свои пять пальцевой там родился и там же окончил четыре класса гимназии. Долгое время они жили на улице Густава Кеменя, а Ференц Эгето, пока его не призвали на военную службу, был у них квартирантом. Сюда, в Будапешт, они переехали в феврале 1916 года, когда тетушка Фюшпёк приобрела на улице Надор, дом восемь, вот эту самую кофейню.
- Юлика не плакала? - спросил Эгето.
- Нет, не плакала. Она тоже бранилась, и даже похлеще, чем ее мать, но тетушка Терез шлепнула ее по губам. Тогда Юлика спросила: "А почему тебе можно, мама?" А тетушка Терез ответила, что она, мол, вдова, и буфет разбили ее, а не Юликин. А я, я сказал, что не видел вас, дядя Фери, и понятия не имею, где вы. "Видел ты его или нет - все равно, но, ради бога, пускай он и не думает возвращаться! Здесь все перевернулось, ночью его два раза искали и подстерегали на углу нашей улицы; особенно старался чиновник муниципалитета Рохачек".