И он принялся за свое разоренное хозяйство. Работал яростно, словно хотел наверстать упущенное за два года тюрьмы, когда все хозяйство пошло прахом. Но ничто его уже не радовало. Он похудел, почернел, перестал спать по ночам. Он думал, непрестанно думал о тех днях. Ну да, разумеется, были и провокаторы. Но кто, кто? Тот чахоточный, выкашливающий остатки легких блондин в рваных сапогах, который привозил из города литературу и хриплым от волнения голосом рассказывал о борьбе за освобождение? Или коренастый Юстин, приезжавший к ним на подпольные собрания? Нет, Петру казалось, что из людей, с которыми он сталкивался, - гонимых, преследуемых, горящих огнем веры и борьбы людей, - никто не мог быть изменником, шпионом, предателем, орудием врага. Ведь листовки, которые разбрасывались по деревням, говорили правду, глубокую правду. Люди, которые приходили с листовками, которые в майские, августовские, ноябрьские дни развешивали на деревьях, на телеграфных столбах, на куполах церквей красные полотнища флагов, получали за это долгие годы тюрьмы, избиения, пулю из-за угла, одинокую могилу.
Сашка! За честное, за великое, за святое дело погиб Сашка, умерший в тюрьме под палками.
Провокаторы были, и об этом знали. Чувствовалось, что они есть, когда загадочным образом проваливались ячейки, когда в руки полиции попадали транспорты литературы, когда на следствии оказывалось, что жандармы знают о человеке вещи, которых обычными способами они не могли разнюхать. Да, было и предательство, омерзительная измена делала во тьме свое дело. Но работа велась, и люди безотказно шли в тюрьмы, на смерть, за колючие проволоки "Березы"!
Петр ночи напролет ворочался на своей постели, когда его начинали терзать эти мысли. Глухо стонал сквозь стиснутые зубы.
Камера, тесная, битком набитая камера. Кулачук, с отбитыми легкими, харкающий кровью. Этот не дождался, умер накануне того дня, когда они выбрались из тюрьмы. Кончил свою жизнь в тюремной больнице…
Битком набитая камера, долгие разговоры шепотом, пение вполголоса, вести с воли, приносимые каждым новым заключенным, записки на свободу, о которых никогда нельзя было знать, дойдут ли они до адресата… Скупые вести или полное неведенье о семье. Посылки, собираемые родителями с трудом, с муками… Карцер, допросы, вереница долгих, бесконечных, слагающихся в годы дней. И глубокая вера, упорное ожидание, несокрушимая воля - дождаться, дожить!
И вот он дожил, дождался. Подозрительный элемент, вынужденный нести ответственность за все то, что происходило и на что он не имел влияния.
А приговор выносил Овсеенко. Кто же такой этот товарищ Овсеенко? Молодой человек, который рос в свободной стране, в стране, которая оказывала ему всяческую помощь и поддержку. Его верность, упорство, вера не были испытаны тюремной камерой, прикладами, угрозой смерти. Знал и он борьбу, труды, усилия. Но когда Петр сравнивал жизнь Овсеенко со своей жизнью, с жизнью товарищей по камере, - удивительно удобными, простыми и легкими казались ему пути, которыми тот шел. Гончар другое дело. Тот был уже стократно проверен. Тот на самом деле был тем, кем он должен быть. И Петр снова думал, что надо бы пойти к Гончару, и снова отступал. А если и он?..
А между тем работа в деревне велась. Можно было ругать Овсеенко, можно было жаловаться на тысячи недочетов - и все же делалось многое, и многое менялось изо дня в день.
Сразу же была организована школа. Овсеенко долго не раздумывал.
- А школа у вас где?
- Школы у нас нет, - ответили ему хором собравшиеся.
- Как же это без школы? - изумлялся он. - А дети?
- Да кое-которые ходили в Паленчицы. Но мало кто - далеко очень… Опять же, ни башмаков, ни одежи…
- А остальные?
- Известно, дома сидели, - объясняла Паручиха, не понимая, почему светлые брови Овсеенко высоко взлетели от изумления.
- Кто же их учил?
- Да никто.
- Я своим ребятишкам сама по книжке показывала, - гордо заявила Мультынючиха.
- У моего-то мальчонки как раз большая охота была учиться, да куда там, - времени не было. По правде сказать, люди и сами-то не очень уж грамотные, чтобы как следует ребятишкам показать.
Овсеенко нахмурился.
- Значит, нужна школа.
- Оно бы пригодилось, - согласились крестьяне.
- Школа будет. Пока можно устроить ее здесь, в усадьбе, а там выстроим.
Рафанюк встревожился:
- Только как за нее платить-то придется, за эту школу?
- Это верно, - забеспокоились и бабы. - А то вроде тяжело будет…
- Платить? - удивился Овсеенко.
- Школа-то, конечно, нужна, да вот… В Паленчицах больших денег она стоила…
- У нас ничего не будет стоить. А школа будет, - решительно заявил Овсеенко.
Крестьяне не очень верили, что школа будет. И еще меньше верили, что не придется платить за нее!
- У кого есть дети да кто их учить хочет, - пусть тот и платит. А то они так намудрят, что всех поровну платить заставят, - опасался бездетный Рафанюк. Хмелянчук на всякий случай осторожно поддерживал эти опасения, сам еще не зная, что из этого выйдет.
Но оказалось, что платить никого не заставили, а школа открылась. Приехал из города молодой чернявый учитель. Начались занятия.
Теперь людям захотелось большего. Собственно говоря, захотелось Ольге.
- Собрать бы маленьких, которые еще в школу не ходят. С ними больше всего хлопот… Здесь комнат хватит, могли бы сидеть тут днем. А то люди на работу идут, а детей негде оставить.
- Детский сад! - сказал, оттопыривая губы, Овсеенко. - Что ж, попытаемся организовать детский сад. Я напишу.
Ольга ежедневно бегала в усадьбу, узнать, нет ли ответа. Забегала и в школу. Учитель сам приглашал - пусть заходят послушать.
И Ольга слушала. Учитель говорил гладко, свободно. Весело, приветливо разговаривал с детьми. Ерошил густые черные волосы и шутил. Дети смеялись. У Ольги сердце таяло от этого учительского смеха. Он был мягкий, бархатный, проникал в самое сердце. И все в учителе было как бархат - прелестные черные глаза, и белая кожа, и улыбка.
Ольга вскоре сама заметила, что ей безразлично, о чем учитель говорит детям. Ей достаточно было слышать звук его голоса, она могла бы слушать его часами. Она становилась в сторонке, прислонившись к белой стене, и смотрела, смотрела. Нет, этот учитель, улыбающийся, радостный, неописуемо красивый, не походил на людей, которых она до сих пор знала. Часами выстаивая у стенки, она уже выучила наизусть его брови, словно ласточкины крылья, разлетающиеся над прямым, узким носом, и глаза, обаятельные, кроткие глаза, похожие на глаза животного.
Никому не казалось странным, что она то и дело бегала в школу. Ведь она хлопотала о детском саде. Ну, научиться чему-нибудь может; девушка взрослая, но до ученья любопытная.
А Ольга через несколько дней уже почувствовала, что пропала навсегда. Прикажи ей учитель бросить дом, уйти от отца, матери, братьев - бросила бы, ушла бы. Иногда она думала о брате Сашке: если бы пришлось и от Сашки отречься… Нет, об этом нельзя было думать! Она забывала себя от счастья, от восхищения, погружалась в сладкую волшебную волну. Она ласкала взглядом гладкие черные волосы, виски с голубыми жилками и пальцы, перелистывающие страницы книги. Ей ничего не хотелось - только стоять бы здесь и смотреть, смотреть хоть всю жизнь. И слушать его голос, видеть, как открываются в прелестной улыбке белоснежные зубы, и замирать от золотистого блеска его глаз.
Она ходила как во сне. Неожиданное и всемогущее чувство захватило ее. Она не замечала ни забот, ни огорчений, она смотрела на мир сквозь золотистую завесу счастья. Ей хотелось быть доброй ко всем, даже к Паручихе, которая становилась все невыносимее. Счастье переливалось через край, и она от всего сердца хотела бы наделить им каждого встречного. Она стала тихой и кроткой - не обижалась уже на мать за то, что та не заботится о хозяйстве, а бродит тенью по хате, глядя помутившимися глазами в одну точку. Пускай ее, - жизнь у нее была нелегкая, а известие о Сашкиной смерти в тюрьме доконало ее. А Ольга была счастлива, счастлива свыше всякой меры.
Юзеф быстро заметил молитвенное выражение в глазах девушки. Он улыбался ей своей сияющей улыбкой. Отчего ж, она даже нравилась ему. А главное, он ведь хотел, чтобы всем было приятно. Он любил видеть вокруг себя улыбающиеся лица. Любил, чтобы все были довольны. Он был в хороших отношениях с родителями учеников, умел расположить каждую бабу своей улыбкой. Всем поддакивал, со всеми соглашался. Пусть все будут довольны. Он тщательно избегал хмурых людей. Быстро отказался от попыток привлечь к себе Семена, Петра: нет, он не понимал их и не хотел понимать. За их замкнутыми лицами Юзеф чувствовал какие-то трудные, непонятные мысли и заботы, о которых он знать ничего не хотел. Ведь на дворе стояла чудесная золотая осень, рассеялся кошмар войны, сам он был молод и красив. Он ходил на собрания сельсовета, потому что его приглашали на них, но с неприятным чувством прислушивался к спорам, стычкам, резким речам. Зачем это? Ведь могло же всем быть хорошо. Он сочувствовал каждому - Вольскому из Синиц, который жаловался, что кончились купеческие прибыли, и жене Ивана Пискора, которая напрасно ожидала мужа. Он утешал Вольского и утешал Пискориху. Ведь в конце концов все может устроиться, нужно только уметь радоваться и не портить себе зря жизнь.