Бабы ахали, пожимали плечами. Мультынючиха повторяла вслед за Хмелянчуком:
- Им что? У них возьмет вот такой бабу на три месяца, а потом бросит, и с другой… Такие у них свадьбы.
- Уж вы скажете!
- Давно известно, что у них так. Раз в бога не верят, так чего им?
Паручиха яростно защищала советскую власть:
- Э, мало ли что болтают… Были разве когда у моих детей башмаки? Нет. А теперь есть. Были у моих детей джемперы? А теперь есть. Вот оно что значит советская власть.
- Верно. Только вот кончится скоро все это, - тихо и скромно вставил Хмелянчук.
- Что кончится?
- А вот яйца, молоко, творожок…
- Как это: кончится?
- Известно. Того и гляди колхозы будут, все в колхоз и пойдет. Кончится и с яйцами и с маслом…
Бабы теснее обступили его, но Паручиха беззаботно рассмеялась:
- Эх, глупые люди, что ни скажи им, всему верят! А вы, Хмелянчук, еще доиграетесь…
Хмелянчук побледнел:
- Да ты что, баба, взбесилась? Что ты ко мне прицепилась?
- Подожди, может, к тебе еще кто и прицепится. Ишь какой нашелся - сплетни распускать против советской власти!
Хмелянчук энергично сплюнул.
- Вот дурная баба!
- Нет уж не дурная! Это еще неизвестно - кто дурной. Землю давали, коров давали, - а этот, скажите, пожалуйста, колхозы…
- А ты наверняка знаешь?
Паручиха подбоченилась.
- Не знала бы - не говорила. В сельсовете-то я состою или нет? А с Хмелянчуком говорить - только языком трепать.
Женщины успокоились и пришли к одному выводу: незачем торопиться в город или принимать приходящих оттуда. Надо копить, собирать и назначать свои цены.
Местечки голодали. Те, у кого были запасы, кое-как перебивались. Те, у кого их не было, распродавали все свое имущество. Но и это уже не помогало. Крестьяне выжидали, чтобы поднять цены еще выше.
- Хо-хо! Тянул из нас город, что мог, теперь мы из города тянем! Пускай узнают, каково!
Бабы копили яйца, набивали горшки маслом и подсчитывали, сколько за это можно будет сорвать.
- Протухнут у вас яйца, - смеялись мужики.
- А что там! - безмятежно махала рукой Мультынючиха. - Купят и тухлые, вот увидите!
- А то разве нет? Купят, если других не будет.
На баб нашло какое-то безумие. Они даже сплетничать перестали, некогда было. Разговоры велись об одном: что продала, почем, кому. И чем больше скоплялось у них добра, тем сильнее жаловались они на нехватки.
Больше всего злило их то, что из магазинов исчезли все товары. Теперь вот были и деньги, зато товаров не осталось.
- Голые они сами ходят, что ли? - сердилась Мультынючиха, оправляя на дочке чересчур большой мужской свитер, выменянный недавно за кусочек масла.
Все словно забыли, что было три-четыре месяца тому назад. Неожиданное богатство ударило в головы, одурманило, затуманило мозги.
- Эх, бывало, магазины полны-полнехоньки!
- Человек пошел бы, выбрал… Я бы своей Лесе бархатное платье купила.
- Почем он был, бархат-то?
- Почем бы ни был. По крайней мере человек знал, что с этими бумажками делать, а теперь они в сундуке лежат.
- Еще все переменится, будет по-иному, - перешептывались мужики.
Овсеенко не понимал причины внезапного изменения настроения деревни. У него еще не изгладились из памяти те дни, когда делили землю, когда распределяли инвентарь - и деревня плакала, смеялась, радовалась, пела. Теперь все притихли. Его молчаливо обходили при встречах на улице, на собрания приходило все меньше народу, а те, кто приходил, тоже молчали или насмешливо улыбались. Овсеенко не понимал. Иногда он даже подумывал, не посоветоваться ли с Гончаром. Но Гончар уехал на несколько месяцев, и приходилось справляться самому. Впрочем он не только не понимал, но и не все замечал. Болтовня Паручихи, лесть Хмелянчука заслоняли от него подлинный облик деревни, которая сейчас была всецело поглощена накоплением и охотно прислушивалась к любым слухам. А слухи распространялись с невероятной быстротой.
- Поляки в городе говорили, что англичане идут.
- Не дождутся! Придут, но не англичане…
- Говорите? Слыхали что-нибудь?..
- Конечно, слухи разные… Будет порядок с поляками и евреями…
- А Советы как?
- Ничего, спокойно себе сидят.
- Тогда неизвестно, что еще будет.
- Конечно, неизвестно…
Но снова появлялась сплетня, снова ширились слухи, неизвестно кем распускаемые, и снова шли по деревне разговоры, словно волны от камня, брошенного в глубокую воду.
Глава VII
Минутами Петр ловил себя на чувстве непреодолимой враждебности к деревне. Теперь из нее вылезало все, что таилось под спудом, все, что было подавлено гнетом, нищетой и преследованиями. Теперь, когда люди распрямились, наружу вырвались и темные инстинкты - хищность, зависть, себялюбие и требовательность ко всему и ко всем, кроме самих себя.
- В Порудах, - вздыхал Семен. Да, в Порудах другое дело. Там и раньше шла работа вовсю.
- Ты подумай, без малого полдеревни - партийные люди. Ясно, что там все по-другому. У нас что? Ты, Сашка, я, ну, с грехом пополам, еще два-три человека. А остальные? И удивляться нечего, это дела так идут…
- А тут еще Овсеенко, - вздохнул Данила Совюк.
Петр рассердился:
- Овсеенко! Да если бы тут не знаю кто был, хоть семи пядей во лбу, так и ему с такими людьми туго пришлось бы! Нам самим надо засучить рукава да браться за дело!
- Не так-то это просто. Вон он тебя в сельсовет не допустил, а с тобой было бы куда легче.
- Не в одном сельсовете можно работать, - хмуро ответил Петр.
- Можно, только труднее. Все-таки уж не то.
Петр сам чувствовал, что уже не то. Он мучился оттого, что оказался отстраненным, минутами даже впадал в отчаяние.
Однажды он попытался поговорить с Овсеенко.
- Вы бы, товарищ, получше присмотрелись к людям…
Овсеенко привычным движением сбил кепку на затылок.
- А вы думаете, я не присматриваюсь? Уж я знаю, кто чего стоит, я в людях разбираюсь.
- Вы вот Хмелянчуку доверяете.
Овсеенко вскочил как ошпаренный.
- Да, доверяю! И знаю, почему доверяю! Вы меня, пожалуйста, не учите. Все вы тут Хмелянчуку яму роете, но я знаю, в чем тут дело. Какие обвинения у вас против Хмелянчука?
- Обвинения?
- Вот то-то и оно! Болтают-болтают, а как придется сказать напрямик - так и нечем крыть… Нам, товарищ Иванчук, хорошо известны эти методы.
- Какие еще методы?
- Методы клеветы, очернения.
Жилы вздулись на лбу Петра. Тонкие ноздри дрогнули.
- Это я клевещу? - спросил он сдавленным голосом.
- Я этого не говорю! Вы, быть может, действуете с самыми лучшими намерениями. Но нельзя подкапываться под человека, который ведет себя образцово, лойяльно сотрудничает с нами.
- Что же за это время сделал ваш Хмелянчук?
- Я знаю, что он сделал, и не намерен дискутировать с вами на эту тему.
У Петра чуть не сорвался с языка резкий ответ, но он сдержался. К чему это? Он вышел, словно пришибленный. Да, Овсеенко решительно ни к чему не хотел допускать его. Слова, сказанные им в день выборов сельсовета, о том, что Иванчук может и должен показать себя на работе, оказались лишь фразой. Оставалось одно - разговаривать с людьми, агитировать. Но и это ни к чему не вело: ведь он был подозрительным человеком, - никто не размышлял почему, но неприязненное отношение Овсеенко давало свои плоды. Разумеется, Хмелянчук и прочие пользовались этим.
Минутами Петру хотелось возненавидеть Овсеенко, но он не мог. При всех своих недостатках, при всей своей тупости этот Овсеенко все же принес с собой новые веяния, новые взгляды на вещи. Иногда Петр изумлялся тому, как Овсеенко замечал то, на что сам он не обращал внимания: больных детей, грязь в хатах, лебеду, которую варили в горшках, кору, подмешиваемую к хлебу. Замечал и немедленно вспыхивал, вмешивался. Было что-то глубоко человечное в его подходе к людям, к их мелким, мучительным заботам. И Петр видел в этом отблеск великой зари, который падал на всех, кто приходил с той стороны Збруча. Даже на этого Овсеенко, даже на него. А ведь легче было бы не найти в нем ничего, кроме тупости и глупости. Да, это было бы легче.
Петр стал замкнутым; горечь переполняла его сердце. Он ходил по деревне, как чужой; как к чужому относились к нему те, за приход которых он боролся, прихода которых ждал, за которых избивали его палками в карцере. Тогда, после выборного собрания, Петр сказал себе: это ничего. Но дни шли, а он невольно продолжал стоять в стороне, не принимая участия в работе. Впрочем, не он один. Семен, Совюки, все, кто были политически активны до войны, теперь оказались отстраненными. Мало того, с самого начала, организуя сельскую милицию, Овсеенко тщательно устранил всех зачисленных в нее за краткий период пребывания здесь Гончара.
- Один черт в этом разберется, - откровенничал Овсеенко перед Хмелянчуком. - Партию-то распустили… Может, и порядочный человек, но кто там разберет… И зачем мне ответственность брать на себя? Лучше на расстоянии держать…
- Так, так… - бормотал Хмелянчук, не слишком ориентируясь во всем этом. Но он понимал одно - чем меньшую роль будет играть Петр, тем лучше.
Петр раздумывал: не поехать ли в район, поговорить с Гончаром? Но последний разговор с Овсеенко отбил у него охоту и к этому. К тому же оказалось, что Гончар уехал на время из города, а других членов райкома Петр не знал.