* * *
В самом центре села за высоким дувалом разбит большой фруктовый сад. Если заглянуть за дувал, то увидишь, что сад разбит вокруг обширного двора, во дворе расположился ряд обычных кибиток и совершенно необычный для туркменского села дом с террасой.
В этом дворе остановил запененного белого коня плотный осанистый человек с курчавой бородой. Соскочив на землю, он бросил поводья подбежавшему парнишке, развязал торока, снял ковровый хурджун, перекинул его через плечо.
- Дома дивал Рахим?
- Дома, дома, проходите! - ответил парнишка и, любовно оглаживая ладного, всхрапывающего ахалтекинца, повёл его к конюшне.
- Поводи немного! Остыть дай! - крикнул приезжий и с трудом перешагнул высокий порог крайней кибитки, крытой снежнобелыми кошмами. На его приветствие ответил тучный седобородый мужчина. Вытянув руки и опираясь грудью на большую пуховую подушку, он лежал на бархатном матрасике, расстеленном перед зеркальным шкафом. Проворная молодуха, которая массировала старику ноги, стрельнула на гостя бойкими, живыми глазами, отошла в сторону, прикрывая рот яшмаком. Позванивая многочисленными золотыми и серебряными подвесками, она покосилась в зеркало, игриво поправила вьющиеся локоны на висках и уселась к оджаку. Старик, постанывая, сел.
Гость почтительно, обеими руками, поздоровался с хозяином, обменялся традиционными вопросами. Затем развязал тесёмки хурджуна, вынул из одного отделения большой узел в шёлковом цветастом платке.
- Возьмите, гелин!
Вильнув бёдрами, женщина подошла, взяла узел, поставила перед гостем чайник и пиалу. Неодобрительно покосившись на неё, старик перевёл взгляд на хурджун, полной рукой погладил мягкий ворс.
- Хороший хурджун…
- Добрая мастерица ткала, - ответил приезжий, тоже поглаживая коврик, и спросил - Лучше вам, дивал-ага? Мы слышали, что вы приболели…
- Хвала аллаху… хвала аллаху! - нарочито дрожащим голосом сказал судья. - Уже два дня, как легче стало, а всё равно ломит тело. - Болезненно морщась, он дотянулся до богатой каракулевой шубы, лежавшей на полу, накинул её на плечи, ёжась, подвинулся к оджаку.
- Говорят в народе, что кругом простуда какая-то ходит, - посочувствовал гость. - Но хорошо, что не опасно, немножко потреплет и отпускает.
- Всё проходит, конечно… Но меня болезнь помучила крепко. Часто я простуживаюсь, - почему бы это? То ли слаб я, то ли болезни чувствуют, что я боюсь их, и липнут ко мне…
- Каждый перед болезнью теряет мужество, дивал-ага.
- Так ли это, арчин Меред?
- Это так…
- Да-а… Пять дней я уже в городе не был. Ты не из города?
- Из города. К вам поехал - говорят, болен, не бывает здесь. Решил: заеду-ка домой к дивалу-ага, узнаю, как здоровье, а заодно и поговорю.
- Какая же забота заставила тебя проделать такой длинный путь?
- Забота невелика, дивал-ага, да заковыриста. Живёт в нашем селе один бедняк, Мурадом зовут. Вы его не знаете, его даже в селе многие не знают - он в песках всё время, вот уже, наверно, лет тридцать ходит в пастухах у Сухан-бая… Была у этого бедняка дочь, только-только в невесты вышла. И вот в прошлый базарный день её насильно увезли люди Бекмурад-бая. Позор всему селу! И время ведь выбрали, когда в селе никого из мужчин не было. Разве это справедливо?
- Это какой Бекмурад-бай? Не тот ли, что перепродажей хлопка занимается?
- Он самый.
- Лично не знаком, на знаю. Наслышан. Пятеро братьев их… Очень непочтительные и дерзкие люди,
- Плохое дело получилось. Из-за него и приехал. Дай, думаю, заеду к дивалу-ага, спрошу совета у, мудрого человека… Что вы подскажете нам делать?
Судья плотнее закутался в шубу, прижмурясь, хлебнул чай, посмотрел одним глазом на ковровый хурджун гостя.
- Хе… Нехорошее дело, а что посоветовать? Есть в городе сильный атбекад, Семён его зовут. Сходи к нему, не пожалей денег - пусть хорошее заявление придумает.
- Я уже был у атбекада. Написал мне за двадцать туманов…
- Дорого дал… Однако к Семёну иди, пусть ещё напишет. Лучше него никто придумать не может. В самом Питербурхе жил, при самом белом царе писарем служил. Иди, не пожалеешь…
- Ай, дивал-ага, наш "семен" тоже хорошо написал. Мы уже приставу отдали бумагу. Но у него много дел, кроме нашего заявления, а тут мешкать не годится… Я вот оставлю вам этот хурджун. В нём четыреста туманов. Вы уж сами повидайте пристава и других кого надо. С переводчиком поговорите… Да вы сами лучше меня знаете всё! Уладьте наше дело.
Хмурясь, чтобы скрыть непроизвольную улыбку удовольствия, судья Рахим подтянул к себе хурджун, словно опасаясь, как бы гость не передумал, крикнул жене:
- Прибери!
Молодая и тщеславная жена судьи любила открывать свой сундук при посторонних людях. С видимым удовольствием она подтянула косу, к кончику которой был привязан ключ, щёлкнула замком. Однако на этот раз похвастаться добром ей не пришлось - судья смотрел строго, и она, вздохнув, положила хурджун в сундук.
- Ты обед готовить начала?
Женщина ответила что-то невнятное из-под яшмака.
- Не хлопочите из-за меня, дивал-ага, - попробовал отказаться арчин Меред. - Я сейчас уже поеду домой. - Он взглянул на небо через тюйнук.
Однако судья запротестовал.
- Нет-нет, сегодня вы никуда но поедете, нашим гостем будете. Мы ещё не обо всём с вами поговорили… Вы забрать девушку хотите или калым большой получить? Вот мы посидим, всё обсудим. А завтра поутру вместе в город поедем. Я поговорю о приставом, вас с ним познакомлю - пристав хороший человек, только… звон серебра любит.
- Что же, - сказал арчин Меред, - не могу нарушать закон: если вы не разрешаете ехать, остаюсь!
* * *
Туманы сделали своё дело. Через несколько дней в марыйском суде шло разбирательство иска.
Центральная улица города начинается прямо у берега Мургаба и кончается у православной церкви. Влево от церкви идёт другая улица. Если пройти по ней шагов пятьсот, то увидишь широкий двор, обнесённый невысокой деревянной оградой. Во дворе всегда многолюдно - здесь ждут решения своих тяжб приехавшие из сёл дайхане. Но в этот день народу собралось столько, что буквально иголке негде было упасть. Человек триста толпилось во дворе. За оградой, на улице, людей собралось ещё больше и держались они от тех, что во дворе, особняком. Не надо быть очень проницательным человеком, чтобы сообразить, что это две враждебные партии.
"Если судьи решат не возвращать девушку, - говорили во дворе, - силой отобьём её, а заодно и нахальный род Бекмурад-бая проучим". А на улице мнение было другое: "Пусть попробуют протянуть свои грязные лапы - без голов домой поедут!" Примирить оба мнения должны были в большом доме, что стоял в дальнем конце двора. От судей зависело - разойдутся люди мирно или блеснут ножи и загремят выстрелы.
В зале большого дома люди тоже разделены на две группы. На сей раз их разделяет проход, упирающийся в длинный судейский стол, накрытый красным бархатом. На передней скамье, горестно ссутулившись, сидела старая женщина в накинутом на голову чистеньком, но ветхом, выбеленном временем пуренджике. Это была Оразсолтан-эдже.
За окнами загромыхал фаэтон. В зале зашевелились: "Приехали… Девушка приехала!.."
Через боковую дверь, минуя проход, прямо к судейскому столу вышел мужчина. За ним шла старуха, держа за рукав женщину, плотно закутанную в зелёный бархат халата.
Оразсолтан-эдже вскочила со скамьи.
- Вай, дитя моё!!! - и метнулась было к вошедшим. Стоящий рядом джигит преградил ей дорогу: нельзя!
Услышав возглас, женщина в зелёном халате невольно открыла лицо и крикнула:
- Мама! Мамочка! - но сразу же осеклась. Чужие глаза, словно острые шипы янтака, кололи её со всех сторон. И даже те, что пришли сюда бороться за её свободу и счастье, смотрели осуждающе: "Закрой лицо, бесстыжая!" Суров обычай адата: самое неприличное, что может сделать замужняя женщина - это открыть лицо в большом мужском собрании. Узук страшно смутилась и быстро закуталась в свой халат. Сверкнули большие измученные глаза и погасли - как вода, пролитая на сухой песок. Бедной матери показалось, что встала перед ней луна четырнадцатой ночи и сразу закатилась. С громким стоном Оразсолтан-эдже тяжело опустилась на своё место.
Из смежной с залом комнаты вышли пристав и судьи, неторопливо разместились за столом. Пристав склонился к дивалу Рахиму, сказал по-русски:
- Допрашивай ты. Мне переводчик будет переводить…
Дивал Рахим откашлялся, перелистал лежавшие перед ним бумаги и начал допрос.
- Аманмурад, сын Амангельды, встань с места и отвечай: ты увёз девушку Узук, дочь Мурада, насильно или она сама согласилась бежать с тобой? Предупреждаю, говори только правду.
Пряча глаза в узких прорезях век, Аманмурад угрюмо сказал:
- Насильно я не увозил. Всё произошло с согласия девушки.
Односельчане Узук возмущённо загудели. Судья постучал по столу.
- Откуда тебя знает девушка, чтобы могла дать, согласие на побег?
- Между нами был человек.
- Кто?
- Не могу назвать его имя.
- Мужчина или женщина?
- Женщина.
- Старая? Молодая?