В мещанской управе заседали рабочие депутаты, в городской - фабриканты. Там было накурено махоркой, здесь слоился дым благородных сигарных табаков. Александр Иванович Гарелин прохаживался вдоль длинного стола и поучал:
- Надобно, господа, разделить требования… Политику - отбрасываем. Восьмичасовой рабочий день, полную оплату за дни болезни, пенсии, уничтожение фабричной полиции, свобода собраний и союзов, устройство касс взаимопомощи - об этом пускай просят правительство… Во вторую очередь вычленяем пункты, которые не могут быть нами удовлетворены ни в коем случае. Например, празднование Первого мая, повышение заработной платы до двадцати рублей, отмена сверхурочных…
- И потом, господа, штрафы за прогул требуют похерить! - возмущенно воскликнул Фокин. - Какая наглость!
- Верно, Яков Иванович, - Гарелин прочертил в воздухе дымным следом сигары. - Этот параграф отметаем, как и требование о постоянных рабочих комиссиях для установления правил внутреннего распорядка… Теперь посмотрим, что же остается?
- Ясли пги фабгиках для младенцев, - усмехнулся Бурылин.
- Дудки! - рявкнул Дербенев. - Мое дело - ситцы ткать, а не младенцев откармливать!
- Нет, нет, Павел Никанорыч, без крайностей! - Гарелин поднял ладонь. - Ясли, конечно, чушь, строить никто не станет, но нзлишних резкостей постараемся избежать. Ответим, что кормить грудных младенцев на фабриках не воспрещаем…
- А насчет обысков, господа? - пробасил Антон Гандурин.
- Отменять нельзя, вогуют, шельмы, - хохотнул Дмитрий Геннадьевич. - Пускай женщин обыскивают женщины, а совсем отменить невозможно.
- А главное, господа, ни в коем разе нельзя соглашаться на общие переговоры. - Каждый из нас решает дела только со своими, чужих не допускать ни под каким видом. И последнее… Нужна солидарность! Начнем колебаться - проиграем. Лучше всего, по-моему, уехать. Погодить день-два, не одумаются - наказать локаутом! Я например, охотно поживу в Москве…
В этот же вечер состоялось еще одно маленькое совещание. Впрочем, не совещание - инструктаж. Юлиан Людвигович Шлегель, переодевшись в цивильное платье, встретился с тремя осведомителями, попавшими в число депутатов. Они и раньше знали друг друга, но о том, что каждый из них работает на ротмистра, не догадывались. Теперь же, сойдясь на конспиративной квартире жандармского начальника, как бы заново познакомились.
- Депутаты обещают поддерживать в городе порядок своими силами, - говорил Шлегель. - Это бессмыслица… Нам нужен такой порядок, который опирался бы на твердость власти. А то, что забастовщики называют порядком, в сущности, злостный беспорядок. Вам понятно?
- Ясно, - не очень уверенно ответил Федор Кокушкин.
- И что же вам ясно? - спросил жандарм, бросив ехидный взгляд; Кокушкин замялся. - А тебе, Сковородин, что-нибудь ясно?
- Так что порядок есть беспорядок, - бодро отчеканил Алеха Сковородин, дербеневский машинист. - Смекаем-с, ваше благородие.
- Верно, - Шлегелъ прикрыл сверлящие свои глазки. - В данной ситуации лучший порядок - это полное его отсутствие. Пользуйтесь каждой возможностью, чтобы подтолкнуть… Вы депутаты, вам поверят, за вами пойдут. Излишним считаю напоминание, что действовать следует аккуратно. Попадетесь - пенять не на кого… Хочу, чтоб хоть это вы поняли твердо.
- Как не понять, - страдальчески простонал Лебедев, степенный сизощекий проборщик с фабрики Гандуриных. - Народишко, значит, булгачить, самим не встревать… Легко ли, ваше благородие?
- Ну-ну, Алексей Капитонович, видит бог, капризничать нам не приходится, - бесстрастно произнес Шлегель. - Горячая пора, можно сказать страда. Потребуется, животы положим на алтарь. Завтра ваши коллеги-депутаты узнают ответ фабрикантов, думаю, начнется сумятица…
Три тени мелькнули в темноте врассыпную, в разные стороны. Немного погодя из калитки, не скрипнув, не стукнув, вышел ротмистр. Походка легкая, упругая, даже ночью в неосвещенном переулке - уверенная. Хозяином в городе чувствовал себя Юлиан Людвигович и удовольствия, вызываемого этим чувством, на растерзание черни отдавать не собирался.
ГЛАВА 18
Ежедневные сходбища на Талке газеты окрестили "социологическим университетом". Так оно и было: oбозленные отказом фабрикантов вступить в переговоры, рабочие впитывали политическую пропаганду, как иссохшая земля впитывает первые капли благодатного дождя. Агитаторов не хватало, поэтому Афанасьев, Балашов и приезжие пропагандисты - Фрунзе, Подвойский, Мандельштам, Самохвалов вечерами, когда тысячные толпы уходили в город, проводили занятия с членами партийной организации: читали лекции, учили, о чем говорить на митингах.
- Любопытное письмишко, - Федор Афанасьевич отозвал в сторону Николая Жиделева. - Муромские мужики благодарят ивановских ткачей за стойкость в забастовке. Зачитай-ка завтра народу… Вишь, пишут: "…И мы начинаем бастовать; сходимся из трех деревень в одну и говорим, что не будем платить оброки, земля будет наша; мы уже одного земского начальника убили…"
И Жиделев, комментируя письмо, произносил зажигательную речь, и люди, ободренные поддержкой, кричали: "Спасибо!"
- А вы не задумывались, что может означать трехцветный царский флаг? - спрашивал Михаил Фрунзе. - Верхнее полотнище белое - это белая кость, правительство, дворянство… В середине синее - фабриканты и чиновники. А красное полотнище внизу - трудящиеся массы, рабочие. Все сословия над ними, все помыкают рабочими…
И Михаил Лакин, ставший одним из самых популярных ораторов на Талке, на следующий день говорил:
- Мы отбрасываем трехцветное знамя! Мы подымаем красный флаг в знак того, что не хотим подчиняться мерзкому правительству, а хотим, чтобы правительство было из наших товарищей и законы вырабатывались нашими выборными. Тогда фабрики перейдут в управление наших рук, тогда мы скажем кровопийцам, чтобы они шли работать вместе с нами и получать равную часть из вырученных денег. Да здравствует свобода!
И в ответ раздавалось восторженное: "Да здравствует!"
А Саша Самохвалов, памятуя конфуз в первые дни стачки, теперь нарочно начинал свои речи с возгласа "Долой самодержавие!". И никто уже не прерывал его, люди воспринимали самые смелые лозунги как должное…
Фабриканты, окопавшись в московской гостинице "Славянский базар", телеграммами на имя губернатора требовали вмешательства властей в ход забастовки, а так же охраны предприятий правительственными войсками.
Солдат побольше, казаков, драгун! - сквозило в их депешах.
Иван Михайлович Леонтьев, человек мягкий и неглупый, хорошо понимал, что купеческая скаредность наносит непоправимый вред, революционизируя народ: каждый линший день стачки приближает взрыв необузданных страстей. Губернатор пытался образумить фабрикантов: "Общее наблюдение за порядком в городе установлено. Охрана отдельных фабрик зависит от самих хозяев. Войска призываются только для предупреждения и пресечения беспорядков. Губернское начальство не может влиять на договорные отношения фабрикантов и рабочих. Единодушное уклонение фабрикантов от переговоров, влияющих на продолжение забастовки, не может служить основанием охранения их фабрик войсками при общем спокойствии в городе".
- Каков мерзавец! - негодовал Александр Иванович Гарелин, зачитав коллегам послание Леонтьева. - Слюнтяй! Рыбья кровь!
- В поле две воли, чья сильнее, тот и сверху, - сокрушенно вздохнул Николай Николаевич Зубков. - В своем дому уже не хозяева. Как мыши в норках отсиживаемся, ждем неведомо чего.
- Очень даже ведомо! - не согласился Гарелин. - Ждем, покамест батюшка-голод за дело возьмется. Голод-то посильнее губернатора, животы подведет - образумятся… Пиши, Антон Михайлович: приезд наш ввиду угрожающего положения и недостаточной охраны считаем невозможным!
Гандурин почиркал на гостиничном почтовом листке, звонком вызвал лакея:
- Отправь, братец, на телеграф. И скажи-ка, чтоб обедать подавали…
Большевики снова объявили митинг на площади Воздвиженского собора. С Талки нахлынуло не менее двадцати тысяч человек. Вся площадь и прилегающие улицы опять были запружены забастовщиками; городская дума окружена, отрезана внушительной силой, враждебной правительству. Астраханские казаки выстроились перед входом в управу, но их некогда грозная слава беспощадных усмирителей теперь поблекла.
Губернатор, городской голова и старший фабричный инспектор вышли на крыльцо. Евлампий Дунаев, обращаясь к ним, заявил:
- Теперь мы не ручаемся за дальнейшее спокойствие в городе! Всю ответственность возлагаем на вас!
Дунаев с первого часа всеобщей стачки, когда он круто осадил полицмейстера, стал легендарной личностью. Дети играли "в Дунаева", из уст в уста передавались всяческие небылицы о его героических подвигах, многие, в том числе и представители власти, видели в нем главного руководителя забастовки. На самом же деле Евлампий высказывал мнение Афанасьева и Фрунзе, решивших нарушить молчаливое противостояние враждующих сторон, видевших, что люди, не получая новых позывов к ужесточению борьбы, постепенно размагничиваются, начинают подумывать о примирении. Чего требовать с других, если сам Дунаев, "народный герой", однажды ляпнул депутатам, что в крайнем случае можно согласиться на девятичасовой рабочий день. Семен Балашов пригрозил тогда: "Душу выну…"
Губернатор, выслушав Дунаева, молча скрылся за дверью управы. Дербенев, городской голова, поспешил за ним. Только Свирский лопотал что-то жалкое о недопустимости беспорядков.