- А ты, молодой человек, тоже фабричную школу кончал? - спросил Афанасьев, обращаясь к Евлампию Дунаеву.
- Я нет, - Дунаев потупился. - У меня пастушья школа.
- Как это? Любопытно, - Афанасьев придвинулся поближе - дескать, можешь говорить потише, чтобы никто посторонний не услыхал, если вспоминать неприятно.
Дунаев оценил деликатность нового знакомого, доверчиво улыбнулся:
- Подпаском ходил за мирской скотиной… А пастух был наполовину грамотный, из отставных солдат…
- Постой, постой, - Федор Афанасьевич придвинулся еще ближе, - как же так - грамотный наполовину?
- Обыкновенно, читать разумел, а писать не мог… Он и меня за два лета читать научил, а писать-то я совсем недавно приспособился…
- Ну и что же тут зазорного? - Афанасьев положил ладонь на крепко сжатый кулак Евлампия. - Хорошо, что приспособился, еще лучше, что сам… Стало быть, парень упорный. На такого можно положиться!
- В чем положиться? - опять нахмурился Дунаев.
- Вообще, - уклонился Афанасьев от прямого ответа и поднял глаза на Балашова. - Врагов у нашего брата много… Начиная с самого верху до самого низу - везде супостаты…
Ребята переглянулись. Слишком уж прозрачный намек на царя - боязно. Видать, умный бородач этот, и на доверие вызывает, но как знать, что у него там, за стеклышками на глазах?
- Вот у тебя, парень, кто самый страшный враг? - спросил Федор Афанасьевич Дунаева. - Ты подумай, подумай… Начинай вспоминать с маленького. Сколько над тобой погонщиков разных, притеснителей? Ну, сказывай.
- Самый страшный мой враг - родитель богом данный, чтоб ему на том свете угольком подавиться! - Дунаев скрипнул зубами, - Страшнее врага не было….
Федор Афанасьевич, не ожидавший такого поворота, слегка онешил, недоуменно взглянул на Балашова. Семен кивнул головой - дескать, правду Дунаев говорит. Евламлий потянулся к графину, налил стопку, махом выпил. И, не закусив, повел речь:
- Мать умерла, мне трех лет не было. Родитель все с себя пропил, ни дня трезвым не жил… Колотил меня смертным боем, и все больше по голове… А когда семь лет исполнилось, чуть совсем не решил. Голодный, я допросил хлеба. Он пришел злой, пьяный. Схватил и по морозу босого, раздетого… Поначалу-то я хныкал, ничего понять не мог, а когда стал меня в прорубь запихивать, тут уж заорал во все горло. Кричу благим матом, а он под лед меня, под лед норовит… И молча эдак. - Евлампий снова наполнил стопку и снова единым глотком опустошил. - Хорошо, люди мимо проходили, услыхали крик. Родитель-то увидел прохожих, бросил меня - и тягу… Я уж и не помню, кто спасители мои. Вытащили из проруби, завернули в полушубок, отнесли домой. И родителя догнали… Помню, спрашивают, ты что же, стервец, родного сына в проруби топишь? А он, думаете, каяться начал? Куда там! Жить, говорит, мешает. Корми его, говорит, корми, а толку никакого. Потом плакать стал, в грудь себя колотит, в ноги людям бросился, чтобы в полицию не вели… Вот он какой, враг-то мой самый страшный. С тех пор и живу я без дома, скитаюсь…
Федор Афанасьевич, потрясенный, долго молчал. Евлампий Дунаев уткнул лицо в ладони, облокотившие: на стол. Семен Балашов поглаживал его по плечу, успокаивал. Бормотал невнятно:
- Ладно, не трави душу… Что было - прошло… Выпьем давай, полегчает…
- Думаешь, полегчает? - встрепенулся Афанасьев. - Ошибаетесь, молодые люди. От водки - многие беды… Ослабнет человек духом, думает, водка поможет, а получается наоборот. Страшную историю рассказал ты, парень, страшную… И родителя твоего оправдывать не собираюсь. Но ты подумал, кто довел его до такой жизни, кто подвел к такому краю, где ничего человеческого не остается? Ты об этом подумал?
- Зверь он был, - глухо сказал Дунаев, не поднимая лица.
- Жизнь вокруг зверская, - вразумляюще сказал Афанасьев. - Нищета человека заедает, зверем делает… Ежели бы твой родитель по-человечески жил, ежели бы не бился за кусок хлеба как рыба об лед, может, и не озверел бы. Поглядите вокруг, поглядите! В клубе фабриканты устриц жрут, а в Рылихе да в Ямах детишки с голоду пухнут. Богатеи за наш счет шампанским упиваются, из Парижа везут шипучку, а мы вот кроме вареной требухи никакой закуси потребовать не можем, мошна не позволяет…
- На прихлебателей злости накопилось, - подхватил Балашов. - Мы тут своему мастеру на днях устроили…
- Мастера да конторские - мелкая сошка, - Федор Афанасьевич понизил голос. - Устраивать-то надо тем, кто повыше, намно-ого повыше…
- Ты что, отец? - Семен Балашов в упор посмотрел на Афанасьева. - За такое в тюрьму угодить недолю.
Федор Афанасьевич своего взгляда не отвел, только поправил очки и улыбнулся:
- Вам ли, молодым, бояться?..
- А что, приходилось? - прошептал Семен.
- Бывал, - просто ответил Афанасьев. - Как видите, жив остался.
- Рассказал бы, - попросил Дунаев.
- Можно, - согласился Афанасьев, - только не здесь.
- Мы проводим тебя! - загорелся Дунаев.
- Нет уж, ребятки, провожать не надо, не барышня. Если хотите повидаться, приходите в чайную общества трезвости… Часиков в семь. Там и потолкуем… Захотите, книжку почитаем…
- Запрещенную? - Балашов вытаращил глаза.
- Книжек хороших много, не обязательно запрещенную, - Афанасьев сухо кашлянул. - Шибко прыткий…
- Запрещенную хочется, - Балашов по-детски оттопырил губы, - слыхать про такие слыхал, а читать не доводилось.
Афанасьев не утерпел, рассмеялся:
- Вдругорядь можно и запрещенную. Но глядите, молчок!
- Понимаем, не маленькие, - заверил Дунаев, пожимая Афанасьеву руку. И спросил уже вослед: - А как звать-то тебя, отец?
Федор Афанасьевич приостановился, минутку поразмышлял.
- А так и зовите - Отец.
Уже стемнело, когда Афанасьев возвращался на квартиру к брату. Шел медленно, чуть сгорбившись. Думал о том, что начало сделано - ребята вроде бы хорошие. Зеленые совсем, но это не беда. Главное - тянутся к свету. Ишь как встрепенулся этот Балашов, когда про запрещенную литературу услыхал! Надо восстановить связь с Петербургом, потребовать книжек. И еще надо квартиру поменять, жить двум поднадзорным медведям в одной берлоге негоже.
ГЛАВА 13
Столовая общества трезвости, по-простому - "трезвая чайная", собирала под свой уютный кров немало любопытного люда. Пьяницам делать тут нечего, в завсегдатаях мужики стененные: читали газеты, выписываемые обществом, обсуждали новости, вели долгие застольные беседы.
В чайной Федор познакомился с Калашниковым, немолодым, но податливым на пропаганду ткачом. Проверял его на газетных заметках, из коих почти каждую можно толковать в пользу революции. К примеру, "Правительственный вестник" сообщает о продаже дворянских имений.
- Гляди, как рушатся барские крепости, - Афанасьев пошелестел страницами. - Прошло их время, сейчас подтолкнуть бы ловчее…
В другой раз нашел заметку о том, что при вятской тюрьме открыта школа грамотности.
- Ну вот, а некоторые боятся… А там, видишь, бесплатно учат. И библиотеки имеются… Для рабочего - лучшая школа.
- Может, попроситься? - засмеялся Калашников.
- Проситься не стоит, но не следует и пугаться…
- Поосторожнее надо бы, - укорил вдруг Калашников. - Вижу, какого полета птичка… Таких-то уже много в нашей тюрьме на Ямах. Без школы, бедолаги, маются…
И узнал Афанасьев, что незадолго до его приезда в Иваново-Вознесенск жандармы второй раз подряд разгромили здешнюю социал-демократическую организацию, которая называлась "Рабочий союз". Еще узнал, что корнями этот "Союз" уходил в марксистскую группу, созданную студентом Петербургского технологического института Федором Кондратьевым, высланным на родину за участие в похоронах писателя Шелгунова… Вспомнил Афанасьев, был такой возле Михаила Ивановича. Выходит, правильно говорил Бруснев, что, высылая революционеров по городам и весям империи, царская власть гадит себе в карман. И полгода не прожил Кондратьев в ссылке, как пошла от него новая поросль, за тысячу верст проклюнулось зерно, взращенное в Петербургских кружках… Единожды начавшись, движение неостановимо. Когда арестовали Кондратьева, организацию взвалила на хрупкие девичьи плечики бывшая слушательница Высших женских курсов Ольга Варенцова, усневшая понюхать тюрьмы за близкое знакомство с московскими нелегалами. При ней "Рабочий союз" стал крепнуть: разбились на фабричные отделения по три - пять человек в каждом, выдвинули выборных для общего руководительства. Ио тут снова провал! Восемнадцать арестов за ночь, всех выборных во главе с Варенцевой…
- Ну а кто на свободе остались, что поделывают? - спросил Федор. - Окончательно притихли?
- Вроде бы начинают шевелиться, - не очень твердо сказал Калашников. - Слыхать, комитет сызнова налаживают… С тобой один из них на Бурылина горбится. Хочешь, сведу?
- Подождем, торопиться некуда, - ответил Афанасьев. - Не правится мне ваша полиция, шибко шустрит.
- То-то и оно…