ГЛАВА 11
За два дня до разгрома организации Егупов восторженно писал приятелю: "Дела у нас идут прекрасно. Скажу, они вышли из фазы кружковых… Мы чисты и спокойны". Но Михаил Михайлович предполагал, а полиция располагала. В Москву уже летела депеша: "Ввиду перехода Егупова и его единомышленников на более активную почву департамент признает необходимым прекратить их деятельность". Взяли Факельщика на вокзале с билетом до Тулы. Удивиться не успел - очутился в жандармском управлении, где и встретился с Петром Моисеевичем, которого арестовали прямо в киевском поезде…
В ночь на 26 апреля схватили Бруснева. Вздрогнул от легкого прикосновения руки в белой перчатке.
- Вставайте, Михаил Иванович. - Бруснев открыл глаза, над ним склонился жандармский подполковник - Извините за позднее вторжение, вынуждены…
В прихожей топтались "добросовестные" понятые; квартирный хозяин с побелевшими от страха губами зажигал лампы. Нижние чины, позвякивая шпорами, приступили к обыску: заглянули в печку, железным прутом потыкали землю в кадке с фикусом. А чего искать, если все на виду! С вечера готовился к поездке в Петербург: на стуле чемодан с откинутой крышкой. Подполковник перехватил тревожный взгляд Бруснева, приподнял стопку свежих рубашек.
- Нелегальщина, надо полагать, тут? Ну конечно…
Под занавес жандармы принялись за библиотеку. Из одной книги извлекли старую, еще Петербургскую, отгектографированную программку для занятий с рабочими кружками, из другой выпала рукописная "Программа Временного организационного исполнительного комитета". Подполковник придвинул настольную лампу, внимательно прочел, произнес удовлетворенно:
- Да вы, Михаил Иванович, оказывается, первостепенная фигура. Рад, весьма рад познакомиться с вами…
Рано утром Федор шел к Брусиеву для окончательного объяснения. Статочное ли дело, соединяться с народовольцами? Развели хороводы, кого ни попадя тянут к себе. Не организация - толпа на ярмарке… Нет, ежели Михаил Иванович не отшатнется от "русско-кавказцев", он, Афанасьев, как ни прискорбно, готов порвать с ним всяческие отношения. В свадьбе с террористами не участник. Слишком уж эта свадьба смахивает на сучью…
На звонок дверь открыл мордатый господин в касторовой котелке. Рысьим взглядом обшарил с головы до ног.
- Чего тебе?
В глубине коридора Афанасьев уснел заметить еще одного, явно чужого в доме господина, в светлом пальто. И понял сразу: провал! Как обухом по темени, в глазах померкло… Но мозг в минуту опасности сработал четко:
- За постояльцем вашим должок… Лучину для самовара щипал, давно уже… Обещались уплатить…
- Ступай, ступай, после уплотят!
Выглянул из-за первого же угла: светлое пальто маячило в отдалении, сели на хвост. Стало быть, Бруснев уже арестован… Не зная всех обстоятельств, догадывался - провал связан с Егуповым. Эх, Михайло Иваныч, не уберегся… Не послушался вовремя… А ведь чуяло сердце, чуяло, что добром не кончится…
Полдня метался Федор по Москве, как волк, обложенный флажками. С огромным трудом запутал филера, скрылся кое-как… Вечером на запасных путях станции Николаевской железной дороги крадучись забрался в пустой товарный вагон, доехал до Твери. А уж оттуда взял билет в Петербург.
Костя Норинскиц встретил душевно, без боязни. Только и сказал, усмехнувшись:
- Эка невидаль, нелегальный… Надо, - стало быть, пристроим. На Балтийском у нас две тыщи в ярме ходит. Неужто еще одного промеж ними не впряжем? - И задорно подмигнул: - Главное, нашему полку прибыль!
Порадовался Афанасьев: окрепли ребята. Из знакомых ему, узнал, в работе Андрей Фишер, Вася Шелгунов, Иван Кейзер, Сергей Фунтиков - сила. Провели, оказывается, вторую маевку, народу собрали побольше, чем в прошлом году. Болдырева Анюта среди прочих сказала слово - первая женщина на русском празднике рабочей солидарности. И опять порадовался Федор: молодцы!
Но из дальнейшего разговора, затянувшегося чуть ли не до утра, выяснилась тревожная картина. Руководительство постененно захватывают народовольцы - студенты университета Борис Зотов, Александр Петровский да медик Михаил Сущинский… Правда, из ссылки вернулся Герман Красин, но ему в паре с Ольминским не устоять: забивают. Ребята, привыкшие по старым временам к социал-демократическому направлению организации, нынче недовольные руководителями. А выбора нет, приходится допускать новых интеллигентов… Договорились так: пусть ходят в кружки, но под присмотром "старичков". Ежели начинают тянуть народовольческую волынку, их останавливают, дают отбой.
- И что думаешь! - Костик возмущенно всплеспул руками. - Нашли подневал из нашего брата! Желабина помнишь?
- Старик такой… Деньги в кассу давал, - нетвердо вспоминая, ответил Афанасьев. - Логин Иванович?
- Он самый, вражина! - Норинский смешно фыркнул. - Деньги вносил, библиотекой пользовался… Придет, бывало: я, ребятки, в "Народной воле" состоял, с Ляксандром Митричем Михайловым знался… Думали, блажит Логин. А обернулось, сидит в нем старая закваска! Притащил в кружок племянника… Во всякую дырку лезет: а это кто, а зачем, а отчего? Любопытный - страсть. Ну, опять же - терплю… Собрались по истории политической борьбы, Сущинский объяснял. Врать не стану, хорошо осветил, без вывертов… Но ведь раз на раз не приходится; коли условились, чтоб под нашим присмотром, тому и быть. Толкую, предупредите, когда еще соберетесь… И что же? Племянник Желабина назначает сходку, а я в ночной! Подумал, случайность. Нет, гляжу, норовят постоянно без меня… Оттирают! Гнут к народовольчеству. Желабинский племянник кричит: "гарнизация" надобна, чтоб полицейских лупить, а не книжки читать! Ну, поругался с ними… Вовсе перестал ходить…
- И потерял кружок, - неодобрительно сказал Афанасьев.
- А что было делать, что?
Федор Афанасьевич признался:
- Покамест не знаю. Огляжусь, сообразим…
Косте удалось-таки устроить его на Балтийский завод; приставили к сверлильному станку, где работа невысокой квалификации. Определили жилье, подселив к Денису Розенфельду, мрачноватому слесарю, который частенько заглядывал в рюмку, однако же, по словам Наринского, был преданным товарищем. Дивился Федор: чтоб рабочий-социалист зашибался горькой, такого раньше не бывало. Гришка Штрипан, стервец, попивал, но тот кружком не руководил… Жить у Розенфельда не понравилось, при первом удобном случае собирался поменять квартиру.
В Петербурге взялся Федор за старое: вечерами после работы ходил от заставы до заставы, от фабрики к фабрике по заветным адресам. Сегодня найдет зацепу, повидав давнишнего приятеля, памятуя, что тот когда-то проявлял интерес к запрещенной литературе; завтра разыщет знакомца, отшатнувшегося от дела, пристыдит, приструнит. Косте говорил: "Насколько понимаю, нынче основная линия - подтянуть людей…"
Возле ворот Калинкинской фабрики высмотрел Григория Нечесаного. Глазом показал, чтоб отбился от толпы; сам заковылял помаленьку в сторону, где поукромнее.
- С неба, что ль, свалился? - осклабился Штрипан.
- Вроде того, - поправил очки, тихо спросил: - Потолкуем, Гриша? Давно не видались, есть о чем…
Штрипан замялся:
- Понимаешь, нынче недосуг… Ждут меня на Выборгской. Давай завтра, а? Приходи об эту пору…
Не понравился Гришка: глазами юлит, в лицо не смотрит. А все ж не подумал, что перед ним провокатор. Пришел на следующий вечер: каждый человек дорог, надеялся вернуть Нечесаного на верный путь, приблизить снова к себе. Но Штрипан, подлец, предупредил о встрече жандармов. Взяли Афанасьева минутным делом. По бокам - двое, даже не заметил, откуда появились. Одновременно под руки: "Тиха-а, только тиха-а…" И тут же тюремная карета, тяжелая, на железных шинах. По карете и догадался, что приготовились загодя. Ежели б случайный арест, на пролетке.
В Москву Афанасьев возвращался в вагоне с зарешеченными окнами: департамент полиции потребовал доставить его по месту преступления, до кучи с руководителями "временного комитета".
На допросах Федор прикинулся серой деревенщиной:
- Бруснева не знаю и в предъявленных карточках никого не узнаю… Михаила Егупова, Петра Кашинского нe знаю… В пасхальную ночь был у заутрени, в церкви, что на Большой Пресне. А был ли в церкви кто-либо из ткачей, меня знающих, неизвестно… Ни у какого Бруснева как в ту пасхальную ночь, так и в другое время я не был… На Средней Пресне жил, не знаю, в чьем доме, и кто именно были мои квартирные хозяева, тоже не знаю…
Но охранка догадывалась, что Афанасьев вовсе не таков, каким хочет показаться. Евстратнй Медников докладывал Зубатову:
- Припожаловал ткач с Прохоровки… Я, говорит, без утайки про одного крамольника… И думаете, о ком? Про этого Афанасьева, которого в Питере достали. И такой-то он, и сякой - вещает, дескать, как апостол, души сомущает. Многих во грех вовлек… Спрашиваю: давно с ним виделся? Отвечает - позавчера. Хотел в шею вытолкать за вранье, да подумал - впредь сгодится. Заплатил тридцать конеек…
- Дешево, дешево, - Зубатов слабо улыбнулся. - Мог бы и тридцать целковых.
Медников не понял иронии:
- За что же, Сергей Васильевич? Афанасьев в наших руках, а он появляется… Раньше думать надо.
- Это верно, - рассеянно произнес Зубатов, - думать надо… И очень хорошо следует подумать… Говоришь - апостол?
- Ага. Он, мол, главный смутьян на фабрике, слушаются его.