- Ладно, ладно, садитесь, - просит мать. - А то шибко-то много наберете, надо будет папаше кобылу запрягать, вывозить ягоду… Садитесь… Хватит нам ягоды. Вы у меня нынче и так молодцы - ишь, на пару-то ведро и нафукали. Шуру обогнали… Надо отцу показать - пусть гостинец вам срочно берет. Не зря же старались, работнички вы мои. Вот скоро еще по брусницу пойдем, дак вы нас ягодой завалите. Сдавать будем… А там и грузди пойдут, рыжики.
Домой брели счастливые - с добычей, и все бы ладно, но невдалеке от заимки на лесной бусанок вдруг выскочил серый заяц, и Шура, как маленькая, заполошно кинулась за ушканом, тут же и споткнулась о замшелыю валежину и просыпала ягоду. Села на траву и заплакала.
- Чо уж теперичи реветь ревьмя, - укорила мать Шуру, - коль детство заиграло. Эка невидаль - заяц. Собирать надо ягоду…
* * *
И всякий раз ближе к бабьему лету мерцание начнет томить особенно сильно, уманивая в лес, но тот голубичник, где ягоды народилось синым-синё, синё-пресинё, уже никогда не выкажется ему. Где-то он прячется на родном приудинском хребте и не желает казаться, из лета в лето синё усыпаясь голубицей.
Весь вечер, а потом и во сне будет покачиваться перед Ванюшкиными глазами голубичное мерцание, превращаясь в призрачное звездное; от мерцания сомлеет и томно закружится голова; голубичное мерцание оживет и после Покрова Богородицы, когда Ванюшку отдадут в учение, когда с чуть слышным шелестом полетят с низкого, густого неба белые мухи, и мороз раскрасит избяные окошки голубичными кустами. Ягодное мерцание нежданно-негаданно явится, когда сельская учительница Нина Астафьевна, за малый росток прозванная Махоней, помянет войну, как гибли от холода-голода малые детушки, - сердце Ванюшкино защемится болью, горло перехватит сухость и к моргающим глазам прильнут слезы, но тут же, будто противясь горю, не покорствуя, само по себе народится перед опечаленным взором с невиданной яркостью и приманчивостью теплое леточко, и привидится рыбалка среди розоватого утреннего тумана, и бескрайний голубичник, где в звездной синеве вольно пасутся он и сестра его Вера, а мать с улыбкой присматривает за ними.
Явится и поманит Ванюшку тот, синё пыхнувший в ребячьи глаза и, похоже, укочевавший от нахрапистого люда в дальнюю тайгу тот богатый ягодник, и затомит блажь отыскать его, хоть глазочком глянуть на курешок, где ягоды народилось синым-сине, сине-пресине. А с манящим голубичным мерцанием оживут и ласковые материны глаза, послышатся словно с небес ее поучения, по-лесному неспешные, теплые, припахивающие сосновой смолой, мхами и багульником.
XIII
В деревне отец спихнул ребятишек с рук на руки сыну Илье и молодухе Фае, а вечером, будучи еще в зачинном, балагуристом хмелю, ведал им про свое церковно-приходское учение-мученье, словно предвидел, что тиходумный и одичавший в тайге сынок наберется муки, пока одолеет азы да буки. Парнишка вроде и смирный, да в смиренном болоте все луканьки гощуют.
- Нам, архаровцам, ежели через передние ворота ум не входит, через задние загоняли, - толковал отец новоженям, но как бы и для Ванюшки, который подслушивал застольные беседы из горницы. - Да… Мы ведь, Фаина Карловна, ишо азы да буки зубрили…
Брат Илья, сам любил побалагурить, ущедряя речь шутками-прибаутками, но, чтя отца, лишь почесывал, облитую тельняшкой, взбугренную грудь да лукаво поигрывал медвежалыми глазками. Фая, высокая, сухопарая, разливая окуневую уху, выкладывая на тарелки молодую вареную картоху, сумрачно и отчужденно косилась то на свекра, то на хмелеющего мужа. Больно уж не привечала она, строгая и молчаливая, хмельные и ухабистые краснобаевские застолья.
- Да, Фаинька, крепко нас учили, - поминал отец. - Быва-лочи, сидим на лавке, все за одним столом. Учитель важно, чисто гусь, у доски похаживат, сердито головой поваживат, наставлят на ум, что пророк Наум. В ранешнее время как раз и шли в учение на пророка Наума, с начала декабря… Ну, сидим, зубрим азы. А вицы - прутья тальниковые - в деревяной кадке торчат, отмокают. Спробовал я эти вицы на своем заду…
- Надо было вам Илью почаще… вицами… - теперь бы меньше гулял, - вставила Фая, брезгливо глядя, как муж, корежась, маетно жмурясь, тянет водку из стакана.
- Не, Фаинька, я ребятёшек и пальцем не трогал. Поворчу, бывало…
- А надо бы, - покачала головой молодуха. - Снять штаны да принародно выпороть.
В горнице залился хохотом Ванюшка, вообразив Илью, горделивого и бравого морячка, принародно скинувшим порты, чтобы лечь на лавку под прутья.
- На кнуте, Фая, далеко не уедешь, - загонишь кобыленку, ясно море. Не всё бичом да хлыстом, можно другой раз и свистом, - Илья хлопнул пустым стаканом о столешницу и, ощерив в улыбке лошажьи зубы, потянулся к Фае, широко отмахнул руки, словно хотел приголубить женушку в объятьях, потом басовито, тянуче пропел: - Сибирь, Сибирь, люблю твои снега; навек ты мне, родная, дорога… - но тут же осекся, стал закусывать соленым окунем.
- Досталась мне школа, - продолжил отец. - Хоть и смалу смекалистый был, все на лету ловил, но шибко баловный рос… Помню азбуку зубрили, за учителем вторили: аз - били меня раз, буки - набрался муки, верендеи - мухи в квас залетели, ер, еры - упал дедушка с горы, ер, юсь - сам подымусь, ижица - вица к гузну движется… К моему… - отец засмеялся. - Как-то додумался, живую мышь в школу приволок и учителю в сундучок сунул. Он там книжки держал… Учитель сундучок открыват, а оттуль мышь - прыг…
- Петр Калистратович, - укорила молодуха свекра. - Чему вы мальчика учите?! - она кивнула головой в горницу, где Ванюшка за круглым столом разглядывал картинки в новеньком букваре, не пропуская мимо ушей и застольные разговоры. - Ему нынче в первый класс идти. Тоже начнет вытворять…
- Так ить выпороли, Фаинька, - оправдался отец. - Тут уж сам Бог велит выпороть. Дознался, зараза, потянули Варавву на расправу. Пришлось порты скидавать да на лавку ложиться… Мужиков, бывалочи, и тех старики пороли за провинности, а уж нас, ребятишек, не щадили. Дак и в люди вышли, не варнаки… А уж как закон Божий, дак и вовсе страху натерпишься. Бого-вы слова хором учим, а батюшка… дородный такой поп с нашего прихода… коршуном скрадыват. Ему, заразе, мало, что мы сидим тише воды, ниже травы, муха пролетит - слыхать; нет, паря, ему надо, чтоб повторяли за ним Боговы слова с чувством, с толком… Бывало, иной парнишка зырк в окошко, либо в носу начнет колупать, батюшка тут как тут. "Бес тебя, - дескать, - смущат, от Бога отводит. Счас, - мол, - буду из тебя беса изгонять…" И хвать огольца за ухо, да так крутанет посолонь, что бес с перепуга и даст драпу. А у парнишки аж тёмно в глазах. А батюшка ишо и приговариват: дескать, бью не ради мучения, а ради спасения… Испытал на своей шкуре… - отец с веселым дивлением потеребил себя за ухо словно оно, памятливое, и через полвека зажглось вдруг ранешней болью. - Во как учили… Но зато теперь хошь среди ночи подыми, молитвы от зубов будут отскакивать. "Отче наш" скажу, сроду не споткнусь. А уж полвека минуло… Помню, четвертую зиму…мне уж лет четырнадцать стукнуло… батюшка на жизнь наставлял. Наизусь зубрили… - отец растопыренной пятерней отмахнул со лба сивые крылья волос, моложаво и озорно взблеснул глазами, глядя на молодуху, и вдруг часто, распевно забубнил в нос, будто пономарь церковный, но, похоже, толком не понимая, что и бормочет:
- Не ослабляй, бия, младенца, аще бо лозой биеши его - не умрет, но здравее будет, ты бо, бия его по телу, душу его избавляешь от смерти; дщерь же имашь - положи на ню грозу свою и соблюдешь ю от телесных, да не свою волю приемши, в неразу-мении прокудит девство свое…
Молодуха внимала с почтением, - хоть и сложно расплетать кружева словесные, но понятно, что о строгом воспитании; Ванюшка же, подслушивающий из горницы, дивился и смекнуть не мог, на каком наречии тарабарит отец: вроде и по-русски, а не понять. Отец без натуги толмачил по-бурятски, мало-мало по-китайски, потому что служил и воевал в Китае, а теперь еще и этот неведомый поговор.
- Но ты, батя, дал дрозда! - восхитился Илья. - Во, память, а! Ясно море, надо выпить за тебя. И за мать нашу…
- Воспитай детище с прещением, - продолжил отец, раззодоренный почтительным вниманием молодухи, - и не смейся к нему, игры творя; в мале бо ся ослабши, в венце поболиши, скорбя.
- Ты, отец, маленько толмачишь, чо набормотал? - поинтересовался Илья. - Или так молотишь?
- Ну-у… мало-мало смекаю, - уклончиво отозвался отец.
- Но, батя, память у тебя…
- Запомнишь, Илья, ежели учитель прут наготове держит..
- Да, - сурово одобрила церковно-приходские нравы молодуха, - хорошо учили. Я про религию не говорю, - мракобесие, конечно, от темноты, - но что учеников в ежовых рукавицах держали, это правильно. Теперь нету строгости, вот и растут хулиганы да бестолочи…
Илье показался разговор нудным, и он высоко поднял граненый стакан, где плескался "сучок".
- Выпьем, батя, за тех, кто в море, в Улхусаре, Хараноре!