- Может, шли да промахнулись?., может, где в другом месте? - спрашивает мать, но Ванюшка мотает головой и горькими глазами показывает на причудливую березу, - похоже, молния угодила, и лесина лопнула посередине и, уткнувшись вершиной в мох, вздыбилась коромыслом да так и остыла навечно; рваная рана с летами потянулась смолой, заросла, и калешная береза в одну из весен опять зазеленела, а потом из ее матерого ствола потянулись к прямые, навроде молоденьких берез, гладкие сучья, с курчавыми, тонкими вершинками.
Осердится мать на ребят, что с насиженной поляны сорвали - за ее курешком и дальше виделась ягода, - что ноги попусту убивает да время без пути теряет, но ругать не ругает, видя, что глаза ребят, удивленно, напуганно и беспомощно блуждающие по голубичнику, готовы вот-вот отсыреть слезами. Покачает головой да с печальной усмешкой укорит их, непутных, и наставит на ум.
- Синым-синё… Сидели бы уж лучше да помалкивали в тряпочку… Ой-ё-ёшеньки, казь ты моя Господи… Раз нашли, почо же реветь лихоматом?! От ягодку-то всю и распугали…
Ванюшка с Верой, на минуту забыв о своем горюшке, слушают мать, широко распазив глаза и отпахнув рты: в диковину им материна беседа, потому что, крутясь как белка в колесе по дому, по скотному двору, так что некогда и перевести дух, редко она судачит с ребятами вот так ласково, доверительно, с праздничной улыбкой.
- Она же, ягодка-то, милые мои, о-о-ой какая капризная. Ши-ибко не любит, когда к ней с наскоку, с набегу, когда ревут над ей лихоматом. К ей же, ребятушки-козлятушки, надо тихо-охонько, лего-охонь-ко подходить, с поклонцем. Так меня тятя учил, Царствие ему Небесное… Поклон-то она уважат… А как нашел, дак тоже горло не дери, - неровен час, спужнешь, спод самых рук улетит, тока ее и видали. Так от…
Мать развязала на поясе широкий плат, где береглась горбуха ржаного хлеба (бутылка молока топорщилась горлышком из ягоды в ведре), потом, вроде не замечая разгоревшихся ребячьих глаз, приладила платок половчее и опять завязала хлеб на животе.
- Бери себе втихомолочку да спасибо говори Боженьке - не забывай. Вот… Другие-то себе и сами, поди, найдут - лес большой, ягоды полом, всем за глаза хватит, только не ленись. А уж тебе Бог дал - бери, головой не верти. Или уж, ладно, мне на ушко шепни, а уж я ходом прорву до ягоды…
Мать весело подмигивает Ванюшке и пристраивается к голубичнику половчее, как будто с подойником к вымени коровы Майки, потом начинает брать, разгоняясь н разгоняясь руками, замысловато кружа ими, точно привораживая и ластясь, приманивая ягоду к пальцам. Ванюшке, зачарованно следящему за материными руками, так и кажется, так и видится, что ягода синими струйками течет сквозь мельтешащие материны пальцы прямо в ведро, где уже бугрится у самых ведерных полосок; и голубика чистенькая, без единого листочка, синеватая, в сизом туманце.
- Ну, ладно, хватит лясы точить, пора и за дело браться. Присаживайтесь-ка подле меня и берите. Неча по лесу хвостаться. А то ежлив такие вырастете - в поле ветер, в заде дым - дак и всю жизнь пробегаете, задрав шары, и жизни путем не увидите. Тоже улетит, навроде ягоды…
XII
Мать наговаривает то ли самой себе, то ли ребятам, а уж вовсю берет голубицу и берет не глядя, словно видя ее пальцами, что за полвека - в трудах от темна до темна - стали зрячими. Говорок ее все тонынает и тоныпает, обращаясь в паутинку, потом и вовсе гаснет. У ребят же после материных слов, как роса погожим утречком, тут же просыхают выпавшие на глаза крупные, с Ягодины, слезы. Косясь на материны проворные руки, выдаивающие ягодник, Ванюшка с Веркой тоже начинают брать; вначале поклевывают там-сям, как цыпушки пшено, а потом пальцы мягчеют, разгоняются, и дело идет быстрее.
- Ну, ничо, ничо, шибко-то не переживайте, нам и этого хватит за глаза, и на том спасибо Боженьке, - утешает мать, чтобы подбодрить ребятишек, чтоб не сбилась охотка и снова куда ни кинулись, - Вот так берите живо, а то, гляжу, и небо морочает, как бы дождик не прихватил… Да ты, сына, куст-то не мни, не ломай - на другой год, глядишь, опять сюда же привалим, а ягодка вот она, поджидат нас. А то кого же ты всем животом навалился на ягодник. В наклонку-то тяжело?.. Молодой еще, молодой на карачках-то полозить возле ягоды. Это еще мне, старухе, куда ни шло… Прямо, всю поясницу изломало - к дождю, ли чо ли?.. Не дай бог дождя, и так залило… Счас-то хошь ладно, греет маломало… Вот ягодка и пошла… 0-ой… - вздохнула мать, - сколь мы ее раньше перебрали, дак вам и не снилось, - бочками набивали… Ты, сынок, слушай-то слушай, да и руками шевели… Шу-ура!.. Шу-ур!.. - кличет мать свою старшую, а когда она отзывается, продолжает поминать ранешнее. - Вот, значит… Тятя-то наш коня запряжет, три кадушки на телеге привяжет, потом нас, девок, насодит, да и в тайгу с песнями. А там уж гаевунами били… Счас-то с гаевунами делать некого, лист сшибать, - нет путней ягоды… нету, чо и говорить… Ранесь ее пошто-то много было - раз-другой гаевуном фуркнешь, вот те и ведро. Потом на поляне холстину или брезент расстелишь пошире, да и веешь ягоду на ветру. Красиво глядеть: как дождь синий льет, когда голубицу из ведра сыпешь на холстину. Посвистывам ишо, бывало, - ветерок подманивам. Ежлив ладный-то ветерок, дак лист весь на сторону и отлетат, а ягодка чистенька… И так, бывало, навеешься, что в глазах синё. И ночью-то спишь, и всё перед глазами навроде синий дождик…
Говорок материн иссякает, тает голубоватым дымком, а уж вместо говорка березовой листвой шелестит песня:
Ой да, развесе-е-елое-е было то вре-е-емя-а,
Да ли, когда мил, о-ой, когда мил-то меня лю-убил,
Когда ми-и-ил-то меня люби-ил.
Ой да теперь, о-ой, тепе-е-еря-а-то он меня не любит…
Ванюшка сперва не может понять, откуда веет тихая песнь, оглядывается, потом чутко замирает и, увидев, что напевает мать, - она едва шевелит отмягшими губами, - тут же смущенно склоняется к голубичнику. А песнь, раскачиваясь, вытягиваясь на звуках, грустно подрагивая, то гаснет, то опять запаляет-ся, сладостной печалью щемит и щемит Ванюшкино сердце, и парнишке - стеснительно опустившему глаза долу, словно он негаданно подглядел что-то сокровенное, потайное, - никак не верится, что поет мать, что это ее голос, мягкий и нежный, совсем не такой, с каким она жила в будни и голосила за хмельным столом. Чудилось, и лес, и голубичник поют вместе с ней, или даже вместо нее. И от всего этого мать, привычная, незамечаемая, становится далекой-далекой и загадочной…
Да ли он сме-ё… ой, он смеется на-а-адо мно-ой,
Он сме-е-ется да надо мно-ой,
Ой да, он сме-ё… ой, сме-е-ется да-я надо мно-ой,
Да ли, над девчо-о… ой, над девчонкой моло-о-одой…
Час ли проходит, полчаса ли, Бог знает, а ребятам, завлеченным ягодой, кажется - одно синевато промерцавшее перед глазами мгновение, а уж мать кличет Шуру, и когда та приходит с полным ведром голубицы, усаживается на сухое место под кряжистой сосной, потом из платка, подвязанного на животе, вынимает добрую горбуху хлеба и, разломив ее на четыре ломтя, выкладывает себе на подол и тут же пристраивает варенные в мундире картошины, яйца вкрутую, потом развязывает цветастую тряпицу с солью, и уж затем откуда-то из-под кустика, из тенечка, выуживает бутылку с молоком.
- Скисло, поди… - вслух думает мать и, выдернув зубами деревянную пробку, отхлебывает глоток. - Но ничо, пить можно. Э-эй, ребятушки-козлятушки, усаживайтесь поближе. Маленько пожуем… А то уж промялись, поди.
- Мам, мам!., еще пособираем, - горячо просит Ванюшка.
- Пробегали по лесу, - ворчит по-матерински рано повзрослевшая Шура, - а тут спохватились, когда уже домой надо идти.
- Не ругайся, Шура, - подмигивает ей мать. - Они же маленькие…
- Маленькие… А ягоду есть удаленькие. Ежели еще со сметаной да сахаром.
- Ничо они побегали, да и угомонились, брать начали. Ребятки!.. без вас все съедим, ничо не оставим.
- Не, мы еще поберем, - упирается Ванюшка. - Сама ягода пошла. На курешок напали…
- Ладно, ладно, перекур с дремотой. Всю ягоду не соберешь, а и на том слава Богу, - мать, прижимая, елозит ведром, чтобы усадистей и устойчивей примостить его в голубичнике, - а то ребятишки опрокинут; в ведре же, большом, двенадцатилитровом, уже под самую завязку, и голубица - на загляденье: крепкая, хрушкая, с нежно-сизоватым налетом на бочках, сквозь который из самой глуби призрачно высвечивает голубизна. Ягоды, словно тронуты легкой изморозью… Повязывая ведро платком, мать переживает: мол, бравая ягодка, а стемнеет, обмякнет и побьется, когда Шура притортает ее в деревню - дальний свет, тридцать верст по ухабам.
- Оглохли вы там? - снова окликает мать ребят.
Ванюшка же с Верой не слышат матери, боясь оторваться от ягодника, отстать друг от друга, нет-нет да и ревниво косясь в котелки, которые уже вот-вот будут полнехоньки, даже с опуп-ком, - с бугорком, значит. У Ванюшки от старания и от того, что брать голубицу приходится внаклонку, почти без разгиба, к носу приливает холодная сырость, и на самом кончике носа зависает прозрачная капелюшка. "Ишь, заработался, даже нос некогда вытереть…" - одобрительно улыбается мать.
- Нос-то, парень, выколоти! - кричит Шура брату. - Вон об березу и выколоти, а то скоро в котелок сопли уронишь.
Но Ванюшка пропускает Шурины слова мимо ушей, - некогда сморкаться, он счастлив - обогнал сестру. Котелок у него побольше Вериного и уже полный, а теперь он берет прямо в кепку.