XIV
Хотя уговорили уже и поллитру "белой" и ополовинили бутылку круто разведенного спирта, отец и сын сидели крепко, и прежде чем упереть рога в пол - завалиться спать, многожды бранились, мирились, обнимая и целуя друг друга.
- Загинешь ты, Ильюха, ни за понюх табаку… - жалостливо косился отец на сына.
- Почему загину?! - Илья округлил и выпятил полосатую грудь. - Я - моряк, меня никакой шторм не свалит, - и, словно в подтверждение, пропел: - На палубу вышел, а палубы нет - сказал кочегар кочегару…
- Моряк - с печки бряк, растянулся, как червяк, - подразнил отец. - Неприлаженный ты к жизни… Да тебя с твоим ремеслом в деревне с руками бы оторвали. Озолотиться можно. А ты как с армии пришел в бушлате, так его по сю пору и не сымашь с плеч. Истлеет скоро - третий год пошел.
- А мне, батя, и так ладно. Мне почо форсить?! Девок завлекать?! Дак они мне и в бушлате проходу не дают…
- Ой, ой! - брезгливо покосилась на него Фая. - Нашел чем похваляться.
- А насчет озолотиться, - не слушая жены, договаривал Илья, - так не в тем счастье, батя. Ясно море…
- А в чем счастье?! - снисходительно усмехнулся отец - Растолмачь старику. Ты прошел огни и воды, плавал в море, в Улхусаре, Хараноре…
- Счастье, батя… - Илья поскреб затылок. - А чтоб народ тебя любил. Не имей сто рублей, а имей…
- О-о-о… - замахал на него руками отец. - кого городишь?! Ты с с материным братом, Ванькой Житихиным адли - пара ичиг. Тот ишо и Боженьку сует… Любят, Ильюха, у кого в кармане бреньчит. Будут побрякунчики, набегут и поплясунчики. Такую любовь покажут, что небу жарко станет…
- Не-е, батя, это не любовь. Такие поплясунчики до первой волны… Как в песне, батя. - Илья пропел:
- "Люблю тебя я до поворота, а дальше как получится…"
- Мудрён, у кого карман ядрён. Вот где счастье…
- А вот дед наш Калистрат иначе присказывал: хочешь жить счастливо, паши не лениво.
- Ишь, кого помянул, - смутился отец, вспомнив своего тятю, который сам пахал от темна до темна и другим не давал лодырничать, который гонял его, ловкача, норовящего лишний раз проехать на чужом загорбке. - Ушли, паря, старые времена, теперь такая жись… крутись, вертись… А ты чо, Фая, к печке жмешься, как неродная?! - чтобы не тянуть пустомельные басни, оберулся отец к молодухе. - Присела бы с нами за компанию.
Илья подошел к Фае, дурашливо обнял ее, лобызнул в щеку.
- Садись, моя чернявочка, пригуби рюмочку да споем, - привычно окрылив руки, затянул: - "Я бродил среди скал, я четуш-ку искал… Огонек, огонек…"
- Да отвяжись ты! Нажрался, как свинья…
Илья целко и опасно прищурился на Фаю и отстраненно, с холодком, величая по отчеству, упредил:
- А вот так, Фаина Карловна, мужику говорить рисково. Особливо, выпимшому. Тут и до греха рукой подать. Ясно море…
Молодуха, окатив пьянчуг злым и презрительным взглядом, ушла ночевать к подруге, перед тем так осерчало хлопнула дверью, что испуганно заметался огонь в керосиновой лампе. Илья успел крикнуть ей вслед:
- Можешь, и вовсе не ворачиваться! Зад об зад, и кто дальше улетит… Ишь, волну гонит…
- Худо живешь, Илья, - укорил отец сына. - Не ценишь Фаю. Она ить вроде из немок, порядок любит, не то что наши халды деревенские. Жалеть ее надо…
Сын хотел было огрызнуться: дескать, чья бы корова мычала, твоя бы молчала. Шибко ты нашу мать жалеешь - как с войны пришел, пьешь да гоняешь… Но Илья сдержал язык - отец все же, и лишь досадливо махнул рукой в сторону двери:
- Пусть идет. Ишь, сера, что свинья, а зла, как змея…
- Ты, паря, пошто так про жену-то?! - возмутился отец.
- Вобла вяленая…
- Видели, поди, очи, что брали к ночи.
- Не лежит душа…
- Ничо-о, полюби - через год понравится. Пригожая жена, паря, тоже лишняя сухота.
- Вот ты мне, батя, скажи, отчего так? Девушки хороши - медовые пирожки, но откуль злые жены берутся?
- Баламут ты, Ильюха. Тебе, дурню, подфартило, хозяйку в избу привел, а ты не ценишь свое счастье.
- Счастье… Не, батя, я с ее спесь-то собью. Помнишь, как дед Калистрат говорил: не скот в скоте - имануха, не зверь в зверях - суслик, не рыба в рыбах - рак, не птица в птицах - нетопырь, не муж в мужьях, кем жена владеет…
- Ловко баишь, - подивился отец. - Ишь чо припомнил. Да не те, Ильюха, времена…
- Те, не те… Кто хозяин в дому? Ясно море, я! По-моему и будет. Я, батя, моряк…
- Во-во, грудь моряка, зад старика… Про тебя уж в деревне лихая слава идет: худо, Илья, живешь…
Сын подивился отцовым наставлениям - сам ведь не чище: овес от овса, пес ото пса, - усмехнулся и широко зевнул:
- Ничо-о, отец, меня в деревне уважают. Я ить нарасхват - конский врач по женским болезням.
- То-то и оно, что конский врач… Тебе чо, рад Илья, что опоросилась свинья. Вот и все твои заботы…
XV
Илья, оттрубив пятилетнюю службу на Северном флоте, выучился на ветфельдшера и теперь ветеринария в племенном совхозе, где искусственно и натурально выводили и ростили породистых симментальских коров, герефордских бычков и забайкальских тонкорунных овец. Мотаясь на коне по степным бараньим гуртам, по молочным и откормочным фермам, лечил совхозную скотину. Попутно правил и деревенскую скотинешку, а чаще, легчил быков и боровов, чтобы вес нагуливали, не сжигали жир и сало, норовя продолжить племя.
Был Илья коновал отменный, потому что и учение прошел, да и вырос при скотине, - у раскулаченного деда по забайкальским степям паслись стада коров и табуны коней. Был Илья и безотказный: ночь-полночь подымут - у того бычок какую-то холеру сжевал, вот и понос кровавый, у другого непутная телка бок пропорола, у третьего корова-первотелка не может растелиться, - Илья покряхтит, да делать нечего: котомку в зубы и пошел править скотинешку. Правил с шутками, прибаутками, а то и с придурью: занедужила коровенка, отпахнет той жевалку, а хозяина просит: "Глянь-ка корове под хвост… Видишь меня?.. Нет… Пишем: заворот кишок…" Был Илья и не хап: шмат сала пихнут за правеж, и тому рад. А коль в деревне наловчились за пылкого жеребца, обращенного в сивого мерина, да за выложенного быка расплачиваться "белоголовым сучком", то Илья приноровился и к выпивке. К тому же под рукой всегда водился и казенный спирт. Месяц, бывало, держится, потом сорвется, загуляет, но, к его чести сказать, работой не попускался.
Кто на борзом коне замуж поскачет, скоро поплачет, и Фая, конечно, спохватилась, что с молодого глупа кинулась в объятья распотешного морячка, подметавшего деревенские улицы расклешенными гачами, лукаво напевая под баян:
У гармошки семь пружин,
Девкам головы кружим,
Закружим да завлечем,
Потом другим кружить пойдем…
Вышла иркутяночка не из красы… тоска-доска и два соска, как во злом хмелю оценил Илья… да и лета поджимали, вот и побоялась: не найдешь паренька, прыгнешь за пенька. А когда женихались, таким ловким и мастеровитым выказал себя, всё в руках горело; так уж пасла его, унижалась, вымаливая ласковый взгляд, будто и согласная на то, что поматросит да бросит. Пожалел, приветил, а Фая, на то и швея, быстро пришпилила паренька к своему подолу, сноровисто отшив деревенских зазноб, что за-манисто крутили возле игривого морячка туго перепоясанными, сборчатыми юбками. А ведь иные на корню сохли по красноба-евскому парню, клюнув на его комлистую стать и песни, которые он браво пел под баян на деревенских посиделках и приозерном пятачке, - там форсистые парни и девчата промеж "Дунайских волн" уже разучивали прыгучие и ревучие заморские хали-гали. Но Илья, как сам говаривал, привечал лишь русские народные да блатные, хороводные…
Краснобаевская родова - пятеро парней и три девки - пошла в отца, укырского гармониста, игручая либо певучая; лишь малому оттоптал медведь лопухи-ухи, но опять же любил слушать и веселые, и слезливые родные напевы, и слушал до сладостного обморока, в песенном ветре кружась и паря над тайгой и степями, отлетая душой в поднебесную синь. Но если отец уже годом да родом брал в руки тальяну, а три краснобаевских сына, Егор, Алексей да Илья, парнишками редко маяли гармонь, то большак Степан хромку смалу из рук не выпускал, с ней в обнимку ночевал; а как гармонь из моды выпала, махом баян освоил и колесил вместе с голосистым хором по деревням и даже в городе играл. Растолмачить бы ему, случаху, ноты, и вышел бы в артисты, но молодая да властная жена Августа, заправлявшая бухгалтером в сельпо, спохватилась - скрутится, сгуляется мужик с ветродуй-ными певичками, - быстро списалась с золотым городом Бодайбо, куда новожени вскоре и укочевали. Там Степан выучился в техникуме, одного за другим наплодил двух ребятишек, и коль работы по службе и по дому стало невпроворот, то уже редко, лишь по красным денькам, доставал украшенный переводными картинками, сладкозвучный баян.
Илья же без песни жить не умел и не хотел, баяном, к коему прирос на флоте, не попускался, оттого и, потеснив своего большака, славился на весь Еравнинский аймак добрым песельником, гармонистом-баянистом, да тем еще, что, смалу отчаянный, наловчился объезжать диких коней. Впряжет в сани дикошарого жеребчика, загонит по самое брюхо в глубокий снег и понужает, пока с того семь потов не сойдет, а с ними и весь урос слетит.