Мама и бабушка – на кухне. Готовят обед. Через открытую дверь долетает запах зеленого борща, на сковородке в шкварках жарится лук.
– Попробуй, готов? Теперь добавь лимонной кислоты, – руководит бабушка. – Брось петрушку и укроп. Накрывай крышкой, чтобы аромат был покрепче. Выключай.
– Надо Ваське что-нибудь занести, пусть Аллу покормит. Бог знает, что они там едят, – говорит мама. – Смотри, Семен! Так рано? Что-то случилось?
К дому на всех скоростях мчится папа. В черных промасленных штанах и залатанной рубашке. Лицо его сияет. Влетает в дверь, резко тормозит в центре кухни и восклицает:
– Дали! Дали квартиру!
Тарелка падает из маминых рук на пол и разбивается вдребезги.
– Седьмой этаж! Сорок вторая квартира! – папа триумфально потрясает кулаками в воздухе.
– Ура! – мама бросается к нему на шею, обнимает, целует в губы.
Я тоже подпрыгиваю и подбегаю к родителям. Бабушка онемела, стоит, раскрыв рот.
– Утром вызвал директор, – рассказывает папа. – "Так мол, Cемен, и так, по заводу ходят слухи, что якобы я евреям квартиры не даю. Все это вранье. Получишь ты квартиру. Двухкомнатную. К концу сентября можете въезжать. Пятьдесят часов отработаешь – там осталось еще кое-что доделать и убрать". Я уже там был. Поднялся на седьмой этаж и вошел. В нашу квартиру!
– А как же мама будет подниматься на седьмой этаж?
– Там же лифт! – ликует папа. – И паркет! И балкон!
– И эмалированная ванна? – спрашиваю я.
– Да!
Бабушка улыбается и бормочет под нос:
– Десять рублей. Хорошо, что я тогда дала ему десять, а не пять…
– Мама, что ты там шепчешь?
– Теща, какая теперь жизнь начнется! – папа подлетает к бабушке, подхватывает ее и начинает кружить. Они делают несколько кругов, бабушка отходит, рассмеявшись. Приглаживает волосы.
– Семен, ты обедал? – спрашивает мама.
– Когда же я мог обедать?
– На, быстро поешь, борщ как раз сварился.
Папа энергично, по-рабочему потирает руки, моется и садится к столу. Мама подносит ему дымящуюся тарелку зеленого борща. Отец быстро проглатывает одну ложку за другой. Вскоре ложка, звякнув, падает в пустую тарелку. Папа вытирает ладонью губы, смотрит на часы (отличный результат!).
– Надо бежать.
– Запей компотом, – перед ним появляется кружка.
– А ведь эта квартира Рыжицкого… – в задумчивости вдруг произносит бабушка.
Все замолкают. Словно оглушенная, мама втягивает голову в плечи. Помрачнев, папа ставит кружку на стол:
– Эх, такая она, наша жизнь...
Глава четвертая
1
Еще вчера вечером во дворе было шумно и весело, а сегодня утром – первого сентября – тихо и пусто. Только Туз гоняет воробьев. С недавних пор Туз – мой спаситель: я беру с собой котлету "на вынос", обещая съесть, и отдаю ее Тузу.
Во дворе один Маслянский. Сидит, как статуя, возле широкого кресла с потертой черной кожей. На подстилке разложены инструменты. Маслянский вытащил из-за уха папиросу, продул, прикурил. Прищурившись, глядит на кресло, любовно так. Через пару минут набросится на кресло – и затрещит по всем швам старая кожа.
– Что, не пошел в школу? – спрашивает он.
– Не-а. Мы новую квартиру получили, скоро переезжаем. Родители решили, что я еще год побуду дома.
– Понятно.
– А правда, что ты в войну живых немцев видел? Они очень страшные?
– Немцы-то? Немцы не очень.
– Они же людей убивали!
– Немцы не убивали. Убивали фашисты и полицаи, – Маслянский закашлялся, прижал кулак ко рту. Весь как-то съежился.
– Мама говорит, что тебе нельзя курить. У тебя легкие слабые.
Он кивнул головой: мол, согласен, доктор.
– Мне бабушка рассказывала, что тебя от гитлеровцев священник прятал.
– Раз бабушка говорит, значит, так оно и было. Отец Алексей Глаголев. Запомнил?
– А почему же этот Глаголев моих дедов не спрятал? Даже медалей нет, чтобы ими поиграть…
Маслянский вздохнул, повертел в костлявых пальцах потухшую папиросу, словно задумался о чем-то.
– Хотел, но не смог. Он был один, а фашистов много.
– Как ты думаешь? – я пододвинулся к нему поближе. – Если ребенок плохо ест, его за это могут в тюрьму забрать?
Маслянский почесал свою лысую голову:
– Что, совсем ничего не ест?
– Ты что? Тогда бы я умер от голода. Я ем мороженое, груши в компоте. Но бульон, понимаешь, не могу. А мама говорит, что я доиграюсь – и за мной придет милиционер.
– Да, с милицией шутить не надо, лучше ешь бульон... Ну что, приступим-с, – бросив окурок в жестяную банку, Маслянский потер руки.
Пощупал обшивку кресла, похлопал его по бокам. Взял кусачки и выдернул первый гвоздик:
– Не сердитесь, мадам, придется вам недолго побыть неглиже. Зато, какой наряд мы вам предложим – царский: черная кожа, только с магазина, золотые пуговички-"двоечки", – слово джентльмена.
Он выдергивал из кресла гвоздики. Кресло сдувалось, теряло всю свою важность. Поначалу мне было интересно. Взяв плоскогубцы, я попытался выровнять один гвоздик, но Маслянский, не прекращая работать, метнул на меня недовольный взгляд, и я понял, что время мое истекло. Побродив по двору, я приплелся домой.
На кухне бабушка чистила картошку. В комнате на диване мама спала после ночной смены. А мне скучно. Скорей бы переехать на новую квартиру, может, там появятся друзья.
На столе лежали мои книжки. Я взял "Сказку о царе Салтане", безжалостно размалеванную мной цветными карандашами. Полистал. За жирными синими и красными линиями не разобрать лиц. Нет, художником мне не стать. Взгляд упал на ящик с инструментами в углу комнаты (папа выставил его, когда заколачивал кладовку). Может, стать мебельщиком, как Маслянский? Буду чинить диваны, перетягивать кресла. Держать папиросу за ухом. К тому же, по словам мамы, папа гвоздя забить не может. А ведь кто-то в семье должен забивать гвозди!
Я скрутил из бумажки трубочку, засунул ее за ухо. Взял молоток и гвоздь. Подошел к буфету:
– Ну что, мадам, придется вам побыть в грильяже. Не бойтесь, это не больно, – приставив гвоздь к деревянной стенке, я размахнулся молотком. Ба-бах! Ба-бах!
– Игорь, что там случилось? Ты что делаешь? – спросила мама, привстав с дивана.
Вошла бабушка, забрала у меня молоток. Вечно она что-то держит в руках. Теперь вот в одной руке – нож, в другой – молоток. Баба Женя сказала бы, что бабушку нужно показать психиатру, иначе она закончит тюрьмой.
– В доме появился новый хозяин, – промолвила она.
– Ты написал маленькое "дэ"? – строго спросила мама.
– Да.
– Что – да?
– Написал "дэ"...
Бабушка тем временем отнесла молоток, подошла к серванту, прижала отколовшуюся щепочку. Усмехнулась, словно припомнила что-то... Дорогой, многоуважаемый сервант! Сколько тебе лет? Двадцать? Тридцать? Сто? Ты был куплен в двадцать восьмом, когда бабушка только вышла замуж за своего Пейсаха. В твоих ящиках хранился подаренный на свадьбу сервиз, субботняя посуда, сверху стояли подсвечники. По пятницам вечером бабушка доставала тарелки и рюмки, зажигала свечи и, дождавшись мужа из больницы, где он лечил своих "мишугене", подавала рыбу и вино. Садилась рядом и смотрела, как его пальцы аккуратно разделывают рыбу. Прижималась к нему плечом, тихонько раскачивалась и думала о том, что не заслужила такого счастья, а Бог дал. И скоро Бог даст им ребенка. И огоньки свечек дрожали над ними...
2
С Аллочкой теперь играть почему-то не так интересно. Раньше она со мной и по деревьям лазила, и пускала кораблики, и бабочек ловила. Теперь сидит дома, а когда появляется во дворе, отходит куда-нибудь подальше и играет сама. Тронешь ее – сразу обижается. Бывает, из дверей выходит дядя Вася – заспанный, небритый, с красными глазами. Как Кощей. Идет воду пить.
...– Иди сюда, – подозвали меня братья Вадик и Юрка, когда в поте лица своего написав десять больших "Ж", я вышел во двор.
– У тебя деньги есть? – спросил Вадик.
– Да.
– Сколько?
– Двадцать копеек. (Десять я зажилил – на черный день.)
– Выноси.
– Зачем? – голос мой дрогнул. (Лишиться почти всего состояния?!)
– Увидишь. Не бойся, не заберем.
С серьезным видом я отправился домой. Как в сберкассу. Снимать со счета двадцать копеек.
– Покажи, – приказал Юрка, когда я вернулся.
На моей ладони лежала монета. Братья переглянулись.
– Иди за нами.
Втроем мы двинули вглубь двора.
За туалетом стояла Аллочка. На ней было грязное голубое платье, спущенные к щиколоткам гольфы. Увидев меня, она смутилась.
По дощатым стенам туалета ползали мухи. Сердце мое почему-то застучало часто и сильно.
– Снимай, – велел ей Юрка.
– Сначала покажи деньги.
– Покажи ей, – приказал мне Юрка.
Я разжал ладонь. Аллочка взяла монету, спрятала в карман. Потом задрала платье и сняла трусы.
– Ух ты, смотри, разрез точно посредине, – Вадик и Юрка наклонились. – А вот что-то маленькое красненькое…
Аллочка стояла неподвижно и жалобно смотрела мне в глаза.
– Вы что здесь творите?! – громом прогремел над нами голос бабы Маруси. – Ах, гады, ну, расскажу родителям!
Мы бросились врассыпную...
Баба Маруся стояла, уперев кулаки в бедра. Аллочка натянула трусы, поправила платье и вдруг обхватила руками широкую талию бабы Маруси, уперлась лицом в ее живот и расплакалась.