- Ну, брат, твоя Дина… Два часа в день этих несчастных занятий, и то ей в тягость. Ольга Павловна полагает, будто её дочери все науки превзошли, в сущности же они ни черта не знают. Не понимаю, к чему эта комедия? Я ведь отказывался, так Степан Васильевич не пускает, - я думаю только потому, что в моём лице он потеряет партнёра в винт. Хочешь опять с ними заниматься? Я сегодня же скажу…
- Нет уж, какой я учитель! А по отношению к Дине ты всё-таки не прав. Ведь не в том же, в самом деле, цель жизни, чтобы уметь решать уравнения.
- Погоди, погоди. Я отлично понимаю, что ты хочешь сказать. Против её лет я ничего не имею. Но у всякого, самого ленивого существа, есть ещё хоть какая-нибудь область, его интересующая, а здесь такой области нет. И несчастный будет тот человек, который на ней женится. Знаешь, мне кажется, я бы всегда и всё мог простить любимой жене, - даже физическую измену. Но чего бы я никогда не простил, - это пошлости её идеалов. "Сыта, красива, хорошо одета, - мною интересуются, и больше ничего не хочу". Этого бы я никогда не мог простить.
- Не твоими грубыми руками копаться в нежной, совсем юной душе. Ничего ты там не видишь и не понимаешь, - сказал Константин Иванович и сурово посмотрел.
- Ну, хорошо. Инцидент исчерпан.
После обеда солнце опять выглянуло, и все повеселели. Часам к пяти приехал верхом на вороном донском жеребце Брусенцов. Он не сошёл с седла, а шагом объехал вокруг двора, остановился возле открытого окна комнаты барышень и крикнул:
- Дина! Так хотите ехать со мной на завод или нет?
- Да, да. Сейчас, я только маме скажу, - послышался её голос.
Константин Иванович стоял на крыльце. В тоне Брусенцова ему послышалась какая-то власть над Диной. Брусенцов с ним поздоровался, едва приложив руку к своей фуражке с красным околышем. Седло у него было кавказское с насечкой, и стремена чашечками. Своим синим кафтаном, туго стянутым по талии кавказским же поясом, и посадкой он напоминал казака.
Пробежала по направлению к конюшне Анюта и тоненьким голосом, ещё на ходу, закричала:
- Клим, а, Клим, седлай скореича барышне Мамая!
На крыльцо вышли Ольга Павловна и Любовь Петровна под руку с Леночкой. Брусенцов соскочил с лошади и со всеми поздоровался, а Константина Ивановича так и не заметил.
- Хотите проехаться? - ласково спросила Ольга Павловна, обращаясь к Брусенцову.
- Да. Ненадолго. Меня соблазнило то, что нет пыли; - дождик прибил дорогу.
- Только, пожалуйста, Андрей Петрович, не нужно скакать, - Дине это вредно…
- Нет, нет, не беспокойтесь.
- А в следующем году и я буду ездить верхом, - прощебетала Леночка.
В дверях конюшни показался Кузьма. Поглаживая бороду, он говорил о чём-то с Анютой.
- Кузьма, Кузьма, миленький, скажи этому болвану Климу, чтобы скорее седлал, - закричала из окна Дина.
Вышел на крыльцо и Степан Васильевич, заспанный, взъерошенный, в туфлях и с сигарой в зубах. Он поздоровался с Брусенцовым и сказал:
- Ну что, вечером роберочков пять сыграем?
- Я с удовольствием, только вот партнёров нет.
- Найдутся. Зиновий Григорьевич, вы, я, ещё батюшку привлечём к ответственности.
- Что ж, хорошо.
Размахивая левой рукой, без шапки, с соломой в волосах, Клим подвёл осёдланного Мамая. Брусенцов опять сел на свою лошадь и продолжал разговаривать. Потом он подъехал к окну и громко сказал:
- Ну, что же вы, Дина, я больше ждать не буду и поеду один.
- Сейчас, сейчас, - прозвенел её голос.
"Он не родственник, а называет её прямо по имени", - подумал Константин Иванович, и ему стало досадно.
В дверях послышался шелест платья. Держа в правой руке шлейф, а в левой хлыст, вышла Дина. Она улыбнулась, глаза её блестели, и одна бровь поднялась выше другой. Низенький цилиндр был надет чуть набок. Синяя вуалетка затрепетала под ветерком. Дина опёрлась одной рукой на плечо Клима и поставила свою ногу на его широкую ладонь, а потом одним прыжком очутилась на лошади.
"Как она красива, как она красива! И к чему ей, в самом деле, алгебра и всё то, для чего она не создана"… - думал Константин Иванович.
И сердце у него тревожно и ревниво заныло.
- Ну-с, до скорого свиданья, - сказал Брусенцов и тронул коленом своего коня.
Совсем рядом, они шагом выехали со двора и скрылись за деревьями.
И до тех пор, пока они не возвратились, Константин Иванович не мог ни с кем говорить. Он ушёл в парк и долго ходил взад и вперёд по далёкой дорожке. Было так грустно, что, казалось, словами этого и выразить нельзя. Приходило на мысль встать завтра пораньше и, не говоря никому ни слова, уехать. Ни одной светлой минуточки ожидать здесь было уже нечего.
Вечер наступил ясный, тёплый. Брусенцов и Дина вернулись к семи часам. На балконе Анюта накрывала чайный стол, а сбоку стоял другой, карточный. Дина была уже в полукоротком платье и гладенько причёсанная. Совсем неожиданно, она сама подошла к Константину Ивановичу и спросила:
- А вы верхом не ездите?
- Нет, - ответил он глухо.
- Хотите пройтись по парку? - спросила она.
- Хорошо.
И через пять минут на душе у Константина Ивановича снова было уже легко. Дина говорила мало, но приветливо и просто.
- Надоело вам учиться? - спросил он.
- Страшно надоело. Да это, кажется, уже последний год…
- А потом что?
- Потом… - не знаю. Может быть, мы с мамой на всю зиму за границу уедем. Только мне не очень хочется. Лучше Знаменского ничего нет на свете… Правда, что вы были очень больны?
- Да.
- Кальнишевский говорил, что вы могли умереть, и мне вас было жалко.
- Вам нравится Кальнишевский?
- Так себе. Злой он часто бывает… Не очень нравится.
Возле дома встретили Любовь Петровну и тётю Лизу и пошли вместе. Разговор уже не клеился. Тётя Лиза посмотрела на Дину и сказала:
- Когда все сидят за столом, то одной девушке нехорошо уходить.
"А меня она, значит, и за человека не считает?" - подумал Константин Иванович.
Выпив стакан чаю, он сказал Ольге Павловне, что хочет написать товарищу письмо, и ушёл во флигель.
Кальнишевский лежал на кровати с потухшим окурком в зубах. Выражение лица у него было не то грустное, не то озабоченное.
- Ну, где был? - спросил он.
- С Диной гулял.
- Даже!
- Даже. А ты что делаешь?
- А вот лежу и думаю думы невесёлые.
- А именно?
- А именно о том, что если бы не нужны были так деньги, то взял бы и уехал отсюда. Я теперь решил на компромисс пойти. Буду с Леной заниматься добросовестно, а с Диной столько, сколько нужно, чтобы она читать и писать не позабыла. Ну, о чём ты с ней говорил, например, сегодня?
- Так, ни о чём серьёзном. Может быть, и серьёзные темы тронули бы, да встретили Любовь Петровну и тётю Лизу.
- Удивительные две фигуры, - сказал Кальнишевский, потягиваясь. - Тётя Лиза, положим, известная идиотка, но и Любовь Петровна недалеко ушла…
- Она просто глупа.
- Нет, не скажи. Иногда у неё бывают так называемые Lucida intervalla[5], и тогда с ней интересно поговорить. Её история ведь очень странная. Ты знаешь, она не так стара, - ей всего тридцать два года, но старухой она выглядит недаром. Лет двенадцать назад она попала в этот дом в качестве бонны. Ольга Павловна уехала с девочками в Петербург к родным. Степан Васильевич остался с сыном и с Любовью Петровной. В результате явилась её беременность. Где она рожала, и куда они девали ребёнка, - этого уж я точно не знаю. Должно быть, он умер. Но дело в том, что она и до сих пор любит этого пьяницу, и не только любит, а даже и ревнует.
- А Ольга Павловна об этом знает?
- Кузьма, который мне всё это рассказал, говорит, что не знает. Я же думаю, что это не совсем так. Несомненно она знает. Мне даже кажется, что Ольга Павловна поэтому и не живёт с мужем круглый год. А как она сумела простить всё это Любови Петровне, - Бог её знает… Один знаменитый русский писатель, на вопрос, счастливы ли, по его мнению, данные муж и жена, ответил так: "Об этом могут знать только он, она и Бог"[6]. Да-а…
От всех этих разговоров у Константина Ивановича разболелась голова. Он надел фуражку и долго ходил взад и вперёд по тёмной аллее. Думалось о том, что жизнь человеческая вообще очень сложна, и до сих пор он её совсем не знал.
XVII
В субботу ездили в коляске четвериком в церковь, в соседнее большое село Колдобино. Кальнишевский остался дома, и Константин Иванович сидел на его месте, против Дины. Рассудок говорил: "И зачем ты здесь, в семье, с которой у тебя нет ничего общего, зачем волнуешься, глядя на девушку, которая ни физически, ни морально никогда не будет тебе близка?.." А другой голос стыдливо шептал: "Мне хорошо, когда я возле неё"…
Проезжали мимо усадьбы Брусенцова. Дом его был такой же одноэтажный, с мезонином, как и в Знаменском, только побольше. Константин Иванович думал, что жить там одному, вероятно, очень скучно, и поэтому Брусенцов непременно женится на Дине.
За неделю рожь очень поднялась; от её волн шёл крепкий, очень приятный запах. Колдобинская церковь стояла на краю села. Из-за нового тесового забора, окружавшего её, выглядывали берёзки с такими тонкими ветвями как на картинах Левитана. Вечерня только что началась. Мужики и бабы, шаркая ногами, раздвинулись, пропуская вперёд Ореховых. На клиросе хор школьников пел "Благослови, душе моя, Господа"…