И на деревьях, и на воде, и на постройках утро ещё хранило своё свежее дыханье. Константину Ивановичу казалось, что идёт он по этим широким дорожкам, среди вековых деревьев, не теперь, а в пятидесятых годах прошлого столетия. И казалось ему ещё, что он здесь когда-то был, только давно-давно. Думалось, что университетский сад, который он считал на редкость большим и полным поэзии, также отличается от этого парка как заигранный вальс "Невозвратное время" от увертюры Антона Рубинштейна к "Демону". По тенистой и широкой липовой аллее вышли на зелёную поляну. Трава здесь была высокая, шелковистая, из-под ног выпрыгнуло несколько лягушат. Шагах в двадцати босой крестьянин, в красной рубахе навыпуск, - косил. Заметив студентов, он приостановился и снял шапку.
- Надевай, надевай, - закричал ему Кальнишевский.
- Мне Кузьма уже говорил об этой твоей манере, - сказал Константин Иванович.
- Кузьма у нас философ и дипломат в то же время. Он с трёх слов видит человека и соответствующим образом с ним и держится. Есть ведь такие газеты, всё там известно, всё понято, и найдётся всегда статья, для каждого приятная. Мне кажется, таким людям как Кузьма и на каторжных работах живётся легко.
Подошли к огромному пруду и сели на скамеечке.
В нескольких шагах шелестел своими сухими листьями камыш. Слева вода казалась зелёной, так низко спустились над ней листья огромных плакучих ив. Хлюпая своими широкими носами, две утки ловили ряску.
- Хорошо здесь. Ведь этакое богатство во всех смыслах! - сказал Константин Иванович и вздохнул.
- Богатство-то, богатство, но за весьма солидную сумму в дворянском банке заложенное.
- И выкупить нельзя?
- Отчего ж нельзя? Кто-нибудь да выкупит… - Кальнишевский долго молчал, потом улыбнулся и спросил. - Слушай, скажи ты мне как попу на духу, какие чувства в тебе возбуждает Дина, и какою она тебе представляется?
Константин Иванович хотел было ответить уклончиво, но особое настроение, которое охватило его с того момента, как, проснувшись, он подошёл к открытому окну, - не позволило лгать и потянуло поделиться мечтами о счастье.
- По совести говоря, кажется мне, что Дина - существо высшей духовной организации, много думающее, хотя и мало говорящее, желающее добра всем окружающим людям…
Кальнишевский фыркнул и поперхнулся. Константин Иванович покраснел, опустил голову и глухо проговорил:
- Видишь ли, я думаю, что поп, которому люди на духу искренно говорят обо всём ими пережитом, - ни в каком случае не позволил бы себе смеяться…
- Прости, голубчик, пожалуйста прости, это совсем против моей воли вышло.
- Как бы там ни было, а разговору об этом - конец.
- Ну, и прекрасно.
Когда было около десяти часов, - вернулись к дому. На веранде все уже были в сборе. Ольга Павловна спросила Константина Ивановича, как он спал. Против как и вчера сидела Дина, и поэтому он ответил, что парк ему очень понравился. Дина была одета в прозрачную кофточку, и видно было, что она без корсета.
Дыхание Константина Ивановича само собою стало учащаться. Было приятно пить почти холодный кофе, каждый глоток промачивал горло. Стараясь подавить волнение, он думал:
"Неужели моё сердце сейчас бьётся сильнее только потому, что я вижу, как она дивно сложена? Не может этого быть, не должно этого быть… Люблю, и потому не могу видеть её спокойно. А что такое любовь?.."
Было воскресенье, и барышни в этот день не занимались. После чая Ольга Павловна, Дина и Леночка повели Константина Ивановича ещё раз осматривать усадьбу и все её достопримечательности.
Побывали в конюшне, видели там каракового Мамая, на котором ездила верхом Дина, видели Арабчика, потом зашли в каретный сарай, оттуда на скотный двор и наконец в избу к птичнице. Здесь было так много мух, что стены казались чёрными, и все рамы в окнах были не отворяющиеся и без форточек.
Леночка представила Федьку, сына птичницы, высокого мальчика с удивлёнными серыми глазами, одетого в очень грязную рубаху. Все поочерёдно стали его экзаменовать, и оказалось, что Федька действительно помнит, в какой день празднуется память какого святого, от января и до августа.
- А ведь ему ещё и двенадцати лет нет, - сказала Ольга Павловна.
- Да… - ответил Константин Иванович.
Во дворе навстречу им прибежал Томка. Работая своими кривыми лапами, он обнюхивал Константина Ивановича.
- Не бойтесь, он не укусит, - сказала Леночка, - он только кошек душит.
Потом прошли к пруду и хотели покататься на лодке, но в ней оказалась вода и мокрая солома, недоставало и одного весла.
Ольга Павловна увидала садовника и стала его спрашивать, почему в лодке грязно; к ней подбежала и Лена.
- Скажите, здесь в Знаменском вы хорошо себя чувствуете, - лучше, чем в городе? - спросил Константин Иванович Дину.
- Да, здесь лучше.
- Почему лучше?
- Как вам сказать! Во-первых, здесь мы занимаемся меньше. Затем можно ездить верхом и гулять одним. Ну… ну, ещё фруктов много бывает.
- Ну, а как вам нравятся крестьяне? Я их совсем не знаю.
- Я тоже их мало знаю. Иногда они бывают очень злые, вот замучили конокрада, говорят руки ему переломали. Бабы - те лучше, только глупые- глупые, - они часто приходят к маме лечиться. Я тоже помогаю и объясняю, как нужно принимать лекарство, и всё-таки они ничего не понимают; одна мазь съела…
- Вы бы могли быть женщиной-врачом?
- Нет, я боюсь крови и грязи.
Опять подбежала Леночка, и при ней Константин Иванович почему-то не мог продолжать разговора с Диной.
День окончился без всяких замечательных происшествий. Вечером много говорили с Кальнишевским о конокраде и не могли столковаться во мнениях.
- Нужно как можно больше школ, и школ настоящих, хороших, земских, - говорил Кальнишевский.
- Одни школы не помогут. Нужно не только учить, но ещё и воспитывать в человеке человека…
Спор ничем не кончился. Потушили свечу в четверть третьего ночи. И мухи, которых при огне не было заметно, вдруг загудели. Запел где-то комар.
XVI
Засыпая, Константин Иванович думал о Дине: "Завтра мы с нею поговорим много и хорошо"… Снилось что-то приятное, была там и Дина. Потом представились почему-то экзамены на аттестат зрелости, и пел ещё какой-то красивый голос. Не хотелось даже просыпаться.
Он полежал с открытыми глазами, потом тихонько, чтобы не разбудить Кальнишевского, оделся и вышел. День наступил серенький, прохладный. В доме ещё везде были спущены шторы. Константин Иванович пошёл по дорожке ко двору и, облокотившись на калитку, смотреть туда.
Кузьма повёл лошадей к колодцу. Коровница и девчонка, в очень длинной юбке, понесли из сарая молоко, в двух металлических вёдрах. Возле насыпанного из земли погреба ходили куры. Сбоку выскочил Томка и бросился на них. Послышалось кудахтанье, и куры, теряя перья, бросились в разные стороны. Один только петух остался на месте, издал неопределённый резкий звук и хотел было клюнуть Томку в глаз, но после нового нападения бросился бежать, широко расставляя ноги.
- Уж я тебя, подлец, уж я тебя!.. - закричала из кухонной двери птичница.
Томка повернул голову направо, налево и спокойно, переваливаясь на своих кривых лапах, ушёл за погреб.
Наплыла тучка, и всё небо нахмурилось. По листьям вяза, росшего возле самого забора, затарахтели всё чаще и чаще дождевые капли. Константин Иванович укрылся под его ветвями. Скоро закапало и на фуражку, и за шею. Из водосточной трубы на углу дома вдруг вылетело несколько соломинок, комок грязи, и сейчас же запрыгала серая, дрожащая струя воды.
Константин Иванович поднял воротник тужурки и скорым шагом вернулся во флигель.
- Что, брат, подмочило? - спросил уже сидевший на кровати Кальнишевский.
- Немножко.
Чай пили в этот день в комнате. Все присутствовавшие казались злыми. Тётя Лиза не выходила совсем. У Любови Петровны разыгрался флюс, и она держала голову набок. Затем Кальнишевский с барышнями ушёл заниматься, а Константин Иванович ходил взад и вперёд по столовой и разговаривал с Ольгой Павловной.
Она долго рассказывала о том, как успешно лечит травами. Вспомнила, что в саду у них нашлась трава, очень похожая на Кузьмичёву, и что Кальнишевский не хочет сказать латинского названия этой травы, а только посмеивается, между тем знать название очень важно. Потом Ольга Павловна рассказала о полученном от её сестры письме, в котором та сообщала, что в их городе реалист седьмого класса застрелил четырнадцатилетнюю гимназистку, а затем покончил с собой и оставил записку: "Любил и убил".
- Как это ужасно! - добавила она. - Воображаю положение родителей. Отчего это теперь такие вещи делаются? Ведь я же ещё не очень стара, а в наше время таких страстей не бывало. Случались всякие романтические убийства и самоубийства, но не в таком же возрасте. Как я всё-таки рада, что мои девочки никогда не были и не будут в гимназии.
"При чём тут гимназия?" - подумал Константин Иванович, но ничего не возразил.
Скоро стало ему скучно, и, улучив момент, он ушёл во флигель. Дождь уже перестал. По дорожкам кое-где блестели лужицы. В воздухе парило, а во флигеле было прохладно.
Мысли шли невесёлые, и на душе будто разговаривали два голоса. Один спокойно говорил: "Ничего хорошего, светлого здесь, в Знаменском, нет, жизнь самая обыкновенная"… Другой голос кричал: "Быть этого не может, природа такая чудная, люди здоровые, а потому здесь должны быть и деятельность полезная, и счастье настоящее"…
Около часа дня, тяжело топая ногами по ступенькам крыльца, прибежал Кальнишевский, бросил на стол какую-то истрёпанную книгу и сейчас же заговорил: