Константин Иванович не был в церкви с самой Пасхи. Хорошее пение, запах ладана, лица действительно молившихся крестьян, - всё это производило сильное впечатление. Он стоял рядом с Диной. Некоторые мотивы казались похожими на венчальные, и тогда становилось и страшно, и сладко, и хотелось жить только этим моментом. Когда запели "Свете тихий", мужики и бабы закрестились и стали бить поклоны, многие губы что-то шептали.
Совершенно неожиданно для себя перекрестился и Константин Иванович и мысленно произнёс: "Господи, прости, если я верю не так, как следует, но я знаю, что Ты несомненно существуешь, и прошу Тебя, сделай так, чтобы она, рано или поздно, была моей женой"… И больше ни о чём молиться он не мог, а только думал, что никогда ни Кальнишевскому, и вообще никому, не скажет об этом моменте.
Назад ехать было ещё лучше, и хотелось, чтобы коляска как можно дольше рокотала своими рессорами по мягкой дороге, хотелось без конца глядеть на силуэт Дины и на зеленоватое небо над головою. Ольга Павловна закурила папиросу; её лицо на секунду осветилось красноватым огнём. Глаза как будто глядели грустно. Здесь, в Знаменском, она говорила гораздо меньше, и тембр голоса у неё был такой, как в те дни, когда в город приезжал муж. Константин Иванович вспомнил всё, что слыхал вчера от Кальнишевского, и ему стало жаль эту барыню, принуждённую вечно скрывать своё горе.
- Скажите, Ольга Павловна, правда ли, что этой зимой вы собираетесь за границу? - спросил он.
- Да. Мне доктор советовал провести несколько месяцев в Киссингене. Вероятно, я возьму с собой и барышень, пусть посмотрят людей. А вы что собираетесь делать?
- Мне нужно учиться. Я ведь на второй год остался из-за этой болезни. Впрочем, ещё возможно, что мне разрешат держать экзамены осенью.
- Я ужасно боялась за вас. Досадно, что вы не могли поехать сейчас же вместе с нами. Степан Васильевич пригласил Кальнишевского, и потом уже неловко было ему отказать. Вы это понимаете?
- Да.
Когда приехали домой, то во всех комнатах было темно: никто не распорядился зажечь ламп. Ольга Павловна рассердилась и ещё в передней стала кричать на Анюту. Огонь горел только в кабинете у Степана Васильевича, и барышни, не снимая шляп, прошли туда, а за ними и Константин Иванович.
- Ну, что, как вам понравилась Колдобинская церковь? - спросил он и стал заклеивать языком какой-то конверт.
- Симпатичная.
- А хор?
- Хор - отличный.
- Это Брусенцов его так оборудовал. Он и регента выписал. У нас тоже недурно поют. Вот во вторник, на Петра и Павла, - сходите. Вся наша церковно-приходская школа, это уж дело моих рук.
Константин Иванович глядел на его двигавшиеся баки и думал: "А то, что ты третируешь как горничную, девушку, которая от тебя имела ребёнка, это тоже дело твоих рук?" И всё выражение лица, и особенно баки Орехова - казались ему особенно противными.
- Вам на почту не нужно? - спросил Орехов и поднял голову.
- Нет, а что?
- Да я на станцию посылаю.
- Нет, спасибо.
Вечером на балконе опять винтили и пили чай. Кроме Брусенцова приехал ещё помощник исправника, и пришли регент с батюшкой. Взял карту и Кальнишевский, и поэтому играли с выходящим.
Брусенцов каждый раз, когда был свободен, садился за чайный стол и просил налить себе "только полстаканчика". Губы его насмешливо улыбались, а глаза щурились. Фуражка всё время была на затылке.
Константину Ивановичу захотелось с ним поговорить, и он спросил:
- Отчего вы ходите всегда в поддёвке?
- Оттого, что я - русский, - ответил Брусенцов, не глядя на него, и бросил хлебным шариком прямо Дине в лицо.
- Ну, - простонала она и улыбнулась.
- Вы были на юридическом факультете? - опять спросил Константин Иванович.
- Вот именно.
Брусенцов снова бросил шариком в Дину. Константин Иванович молча ушёл с балкона. На дорожке встретилась Любовь Петровна, и они пошли рядом.
- Нравится вам парк? - спросила она.
- Очень.
- Ведь ему уже лет сто есть, а может быть, и больше. Много, много видели эти деревья… - и она вздохнула.
- Да. Ну, простите, мне нужно ещё к себе, кое-что хочу написать до ужина.
- Вы всё письма пишете?
- Да, делюсь впечатлениями, - солгал он.
В этот вечер окончилась ровно неделя с тех пор, как он сюда приехал. И Константину Ивановичу казалось, что теперь ему уже всё известно и понятно, и оставаться здесь больше не нужно. Звёзды тихо горели вверху.
Следующие два дня прошли бесцветно. Каждая встреча и каждый разговор с Диной оставляли на душе боль точно после тяжёлого личного оскорбления.
XVIII
В день Петра и Павла все мужчины и женщины, встречавшиеся во дворе, были одеты чище обыкновенного и с напомаженными головами. Кучер Кузьма целых полчаса стоял возле конюшни и, подняв голову, расчёсывал медным гребнем свою бороду, снизу вверх. Ольга Павловна с утра ушла пешком, с дочерьми в свою Знаменскую церковь. Константин Иванович остался дома.
Солнце жарило. Во флигеле приставали мухи. Ни на одну минуту не умолкая, клокотала где-то за сараем курица. Кальнишевский был не в духе. И весь день тянулся тоскливо. Когда солнце уже собиралось садиться, на балкон прибежала Леночка и затараторила:
- Мама, мамочка, милая, золотая, слушай, что я тебе скажу: во двор пришли парни и девки, они просят позволить им водить хоровод. Мама, милая, можно? Можно?
- Ну, хорошо, Константин Иванович, вы видели когда-нибудь хоровод?
- Нет. Это, должно быть, интересно.
- Да, интересно, - отозвался Кальнишевский, - эстетики только в этом мало.
И все пошли через комнаты, на чёрное крыльцо, смотреть хоровод.
- В сущности, это один предлог получить угощение, - говорила на ходу Ольга Павловна, - мне не нравится эта форма попрошайничества, но детям их песни и танцы доставляют большое удовольствие.
Посреди двора толпилось душ двадцать девушек в очень пёстрых платьях. Преобладали малиновый и зелёный цвета. У всех фартуки были подвязаны выше грудей, а ноги обуты в толстые белые чулки и лапти. Только три или четыре щеголихи были в козловых ботинках на высоких каблуках. У подростков платочки были не на головах, а накинуты на плечи.
Пять или шесть парней, как будто стесняясь, стояли позади. В их группе слышались звуки немного сипевшей гармоники. Все грызли подсолнухи и разговаривали, но, увидя господ, вдруг смолкли. И гармоника тоже оборвалась на половине хриплого звука.
Стоявшие впереди девушки низко поклонились, а парни сняли и опять надели картузы.
- Ну, что же вы? - Веселитесь, веселитесь, а мы поглядим, - сказала Ольга Павловна.
Гармоника запилила. Девушки раздвинулись, образовав неправильный полукруг. Одна из них, обутая в ботинки, вышла вперёд и затопталась на одном месте, потом махнула рукой и смеясь спряталась за спинами подруг. Гармоника опять умолкла.
- Они стесняются, - прокричала Леночка возле самого уха Константина Ивановича.
- Какие ты глупости говоришь, раньше ведь не стеснялись, - произнесла недовольным тоном Ольга Павловна. - Нужно сказать Луше, чтобы она начала, она отлично танцует. Пусть пройдётся с Митькой. Луша, Луша, где ты, поди сюда!..
Из толпы вышла светлая блондинка, со вздёрнутым носиком, сильно загорелым лицом и бегающими узенькими серыми глазами. Она улыбнулась, и на щеках её легли две ямочки.
"Какое у неё симпатичное выражение лица, - думал Константин Иванович, - по блеску её глаз можно сказать, что вся она огонь. Только зачем этот нелепый передник врезался своими поворозками в верхнюю часть груди? Нет образования, нет денег… мало того, нужно ещё какой-то тёмной силе заставлять их уродовать своё последнее богатство, - красоту"…
- Что же ты, Луша, не пляшешь? Песню бы завела, а за тобой и другие подхватят.
- Да я, барыня, с вдовольствием, кабы Федька играл, как следует быть.
- Ты, Фёдор, что ж не играешь? - спросила Ольга Павловна.
- Я, барыня, играть могу, да вот гармонь плохо действует, намедни о землю ушиблась, - ответил голос из толпы.
Несколько девушек звонко рассмеялось.
- Небойсь, захочешь, так заиграешь, играй, играй!.. Ну, Луша…
Луша ещё раз улыбнулась и вопросительно посмотрела на девушек. Гармоника запиликала сильнее.
- Ах, ох, ох… - вторил ей чей-то мужской голос.
Зелёные кофточки, малиновые и голубые передники зашевелились.
- Да выходи, Митька, чего соромишься…
И Митьку почти вытолкнули. Луша подбоченилась кистью левой руки, - в правой у неё был сильно измятый красный платочек. Глаза её засмеялись. Она сделала несколько мелких шажков, будто хотела начать польку. У совсем ещё молодого и безусого Митьки лицо было серьёзное. Поймав такт, он сильно ударил о землю каблуком, заложил руки назад и, ставя ногу за ногу, легко пошёл к Луше. Подошвы его сапог мелькали всё чаще и чаще. Луша подалась всей фигурой назад, проскочила возле самого плеча Митьки и метнулась от него в сторону.
Земля загудела в такт гармонике. Митька вытянул руки книзу и помахивал ладонями, точно хотел полететь. Лицо его всё краснело и становилось серьёзнее. Картуз съехал на затылок, а потом совсем упал; жиденькие, немного промасленные волосы подпрыгивали на голове. Был момент, когда он хотел перейти вприсядку, но споткнулся, опустил голову ниже и с тем же выражением добросовестно трудящегося человека продолжал танцевать.
Луша носилась всё легче и легче. Иногда она вскидывала взглядом на Митьку, и тогда на её личике можно было прочесть досаду на бездарность партнёра.