- А, падлюка, попался! - шамшит дед и дерет мальчишку за вихры. Мальчишка орет во все горло. Мещанин стоит поодаль и приговаривает: "Вот это прекрасно! Вот это чудесно! Ай да дедушка! Половчей ему голову-то расчеши, - ему скоро жениться понадобится…"
От часовни к селу тянулся огромный сад, молодой еще. За садом начинался длинный деревянный забор с соломенными сараями, которые особенно помогают отличать в деревнях и селах помещичьи дома от купеческих. Дома первых обыкновенно строятся, как говорится, на юру. Одиноко торчат около них беспорядочно разбросанные разные барские пристройки и службы, разрушенные и гниющие, тогда как дома купцов непременно обнесены новым забором с воротами наподобие крепостных ворот, и видишь, что все это строение принадлежит одному хозяину, что так же крепко оно, как крепок хозяин сам, и что оно ново так же, как нов сад, который обыкновенно разводится за домом на таком страшном количестве десятин, какого достаточно было бы для того, чтобы поселить на нем целый город.
По всей длине садовой огорожи и деревянного домового забора быстро преследовали меня мальчишки, дразнившие старого сборщика.
- Цыцарцы, цыцарцы идут! - восклицали они, видя во мне передового тех несчастнейших шарманщиков, которые шатаются по уездным ярмаркам.
- Мотри, малый, заиграет сичас.
- Где заиграет? Вишь, у него короба-то нет на спине.
- А может, он глаза нам отвел, вот мы короба-то и не видим.
На крыльце купеческого дома, сад и забор которого только что прошел я, сидели две девицы, полноты и румянца изумительного. При моем приближении они пугливо вскочили и убежали в комнаты. Между тем я поравнялся с домом.
- Вендерец какой-то идет, маменька! - очевидно, про меня рассказывали румяные девицы.
- Пусть идет! Бог с ним! - послышалось мне из растворенного окна.
- У вас все бог с ним! Выдь-ка, Матрена, за ворота поскорей, посмотри, не сдул бы чего; а я с крыльца посмотрю, - говорил мужской голос.
- Эй, цыцарец, сыграй на музыке-то, - с хохотом кричали мальчишки, бежавшие за мной.
На крыльцо купеческого дома вышел толстый мужчина с бородой, в ситцевой рубашке и подозрительно смотрел на меня. Из-за его плеча пугливо выглядывали румяные девицы, в ворота выбежала маленькая сухощавая бабенка и тоже устремилась на меня с самым наблюдательным вниманием. Вместе с бабой выбежала огромная собака и азартно залаяла и заметалась около меня. Ни сам купец, ни сухощавая бабенка не удерживали собаки, и только толстая палка моя держала ее в почтительном отдалении…
- Не можете ли вы пустить меня ночевать? - сказал я, обращаясь к купцу.
С какою-то особенною ненавистью посмотрел на меня купец, отвернулся и ушел с крыльца. За ним убежали полные девицы.
- Ах вы, братцы мои! Ночевать просится, - говорила стоявшая у ворот бабенка, помирая со смеха. - Милые мои! - орала она кому-то на дворе в растворенную калитку, - гляньте-ка, милые мои, цыцарец ночевать просится… Ох, черт ты проклятый! Уморил совсем…
А собака между тем неистово храбро подкатывалась мне под ноги, заливаясь валдайским колокольчиком. Я не вытерпел и дал ей палкой туза. Завизжала собака, как обваренная кипятком, и бросилась в подворотню.
- Ах черт ты проклятый! - заорала с невыразимым азартом бабенка. - Ах ты, нехристь поганая! Собаку убил, вот я ребят вышлю - они те бока-то намнут…
Я скорыми шагами удалялся от сего прекрасного сельского убежища.
- А, идол ты эдакой, - собак бить стал. Моли бога, что ушел далеко, я бы тебе… - кричал за мной сам домохозяин.
Я очень хорошо знаю толк в степных идиллиях, чтобы нисколько не возмутиться незаслуженною бранью, которою осыпала меня красная рубаха, - и шел искать себе более гостеприимного крова.
Мальчишки, встретившие меня в начале села, между тем уже предупредили меня. Я очень явственно слышал, как они, разбегаясь по сельским улицам и переулкам, орали во все свои звонкие горла:
- Собирайтесь, братцы, цыцарцы в село идут!
- Пусти, хозяин, ночевать, - спрашиваюсь я у мужика, сидевшего на завальне первой избы.
Не ответив мне ни одного слова, мужик торопливо вскакивает с места и скрывается в сени. Я иду за ним, но дверь затворяется - и я имею наслаждение слышать, как щелкнула перед самым моим носом ее железная запорка.
Вслед за мной раздается хлопанье избяного окошка. Из него любопытно высовываются несколько женщин.
- Этот? - спрашивают они у кого-то внутри избы, показывая на меня пальцами.
- Он и есть! - отзывается им мужской голос. - Откуда только наносит их к нам - короткохвостых?.. Пойти лошадей посмотреть, целы ли! Не сцарапал бы их цыцарец-то!..
- Пойдемте-ка и мы, бабы, взглянем, не намазал ли он стены либо плетня чем-нибудь. У них составы таки есть: намажет стену с вечера, а утром, только что солнце пригреет, стена-то и загорится.
На другой завальне сидят два мужика и женщина. Они бойко толкуют о чем-то. Женщина громко хохочет, слушая их.
- Пустите ночевать, братцы! - обращаюсь я к ним.
- Што?
- Ночевать пустите.
Мужики смотрят на меня, как на такого человека, который вдруг ни с того ни с сего дал им по самой ошеломляющей оплеухе. Бабенка, сидевшая с ними, видимо лопается, стараясь удержаться от смеха.
- Чужаки мы сами здесь, милый человек! У приятеля сидим. А ты вон на постоялом дворе поди попросись. Может, и пустят.
- А где же тут постоялый двор?
- А вон насупротив-то!
Я иду насупротив, а благоухающая вечерним запахом трав и дерев сельская улица оглашается басистым хохотом мужиков, пославших меня насупротив, которому дружно вторит тонкий и неистово радостный хохот бабы. На крыльце насупротив сидит пожилая женщина и кормит довольно взрослого ребенка.
- Бог в помощь, милая! - желаю я ей.
- Спасибо, касатик! Што тебе надоть? У меня ничем-ничего нет. Водицы испить дам, коли хочешь.
- Ночевать пусти, тетка, у тебя постоялый двор. Мне вон те мужики сказывали.
- Что ты им веришь-то, зубоскалам! Они тебя на смех поднимают - рази не видишь? Вот постоялый двор-то где, насупротив. А я, кормилец, одна с малыми детьми ночую. Мужики в поле, рабочей порою, живут. Так мне, женское дело, как же тебя ночевать пустить? Соседи смеяться станут…
Резонно! Пойду еще насупротив.
- Милый! - говорит резонная женщина своему ребенку, указывая на меня. - Вот они какие, цыцарцы-то, бывают - гляди! Они умеют глаза отводить. Они и малых ребят крадут. Он вот возьмет тебя и спрячет, - все будут видеть, как он тебя спрячет, а сыскать нельзя…
Ребенок пристально смотрел на меня, - и думаю, что он совершенно мог запомнить, какие бывают цыцарцы, и положительно ручаюсь, что, взрослый, он тоже, как и мать, едва ли пустит к себе ночевать кого-нибудь из короткохвостых.
Из окна следующего насупротив светится приветливый огонек. На крыльце никого нет, кроме злой собаки, пропустившей меня через крыльцо тогда только, когда я ломанул ее вдоль боков своей толстой палкой.
Только что вошел я в избу, ужинавшее семейство несколько секунд смотрит на меня с недоумением, а потом, по сигналу будто чьему, вдруг разражается хохотом.
- Цыц! - грозно прикрикивает на семьян седой большак, сидящий под самыми образами в переднем углу.
Все умолкает от этого повелительного, строгого "цыц!".
- Што тебе надоть? - спрашивает он у меня.
- Ночевать проситься пришел. Нигде не пускают. Семейство, очевидно, не смеется потому только, что боится другого "цыц!". Впрочем, младшие из его чинов не сдерживаются и потихоньку хихикают и перешептываются, во все глаза осматривая меня.
- Негде у нас ночевать. А коли голоден, - сурово говорит большак, - скажи, я тебе велю щей влить и хлеба дать…
- Спасибо за ласку. Ты ночевать-то пусти, а там я уж за все заплачу.
- Буде разговаривать-то по-пустому. Заплачу!.. Влей ему щей, Агафья! Поешь да ступай с богом! Ныне в поле тепло.
Я вижу, что мне еще предстоит идти в другой насупротив, потому что у большака при дальнейших моих просьбах начинают хмуриться сердитые брови…
- Где тут у вас постоялый двор есть? Меня все обманывают. Не хотят отчего-то правды сказать.
- И там не пустят… - уклончиво отвечал старик.
Я отправляюсь на божию волю искать постоялого двора. Наконец вот он - этот новый сруб из толстых сосновых бревен, с пучком серебряного ковыля над красным крыльцом, с ставнями, выкрашенными зеленою краской, с растворчатыми окнами, с скрипучими воротами и с огромными сараями, которые в вечернем мраке рисуются такими грозными крепостными валами.
Вхожу в избу, извозчиков никого нет. Из-за перегородки виднеется половина бабы, другая половина которой уткнулась в широкое отверстие русской печи. У стола пред фонарем сидит дремлющий хозяин.
- Здесь постоялый двор? - спрашиваю я дремлющего мужика.
Хозяин торопливо вскакивает с лавки, мечет на меня наказательные взоры и говорит такую речь:
- Ах ты шут эдакий кургузый! Што ты тут шатаешься? Я было уже засыпать стал, а тебя тут бес подмывает добрых людей будить. О господи-и! - растягивал он, крестясь и зевая. - Никогда-то тебе покоя от православного народу нет, а тут еще всякая голь нехрещеная лезет в избу.
- Какой же я некрещеный? Я такой же русский, как и ты. Вот посмотри: и крест есть у меня, и крещусь так же, как и все.
Работница наставительно подмаргивала хозяину с видом такой пройдохи, которая довольно на своем веку насмотрелась на всяких цыцарцев и вендерцев и которой поэтому все их обманы известны как пять пальцев.
Я между тем в доказательство своих слов показывал какой у меня крест есть на груди и как я крещусь.