* * *
Очень поздно я вышел от именинника.
Девственная улица была совершенно пуста, и молчание самое невозмутимое угрюмо в ней царствовало. Вся заваленная страшными снежными сугробами, она представляла до того бездушную картину, что яркий свет молодого месяца нисколько не оживлял ее. Не было ни извозчиков, как в других улицах, ни просто людей. Ворота везде заперты тяжелыми замками, оконные ставни закрыты наглухо и опоясаны толстыми железными болтами.
Я очень хорошо знал, что тишина эта только кажущаяся, что не в одном только доме, откуда я вышел сейчас, кипит в настоящую минуту жизнь, разыгрываются веселые или печальные сцены. Оттого мне и казалось весьма странным, что ни разу не удалось мне подметить ни одного проявления этой жизни ни на улице, ни в нескромных окошках. Думаю я: ведь непременно же в одном из этих домов, сейчас же, может быть, попечительница икающего ундера бьет и ругает его: отчего же я не слышу этого крика? Отчего не слышу ни одного звука на улице, ни одной живой души в ней не вижу? Мне даже стало досадно оттого, что я не мог разрешить себе этих вопросов.
"Кто не имеет тени, тот не должен выходить на солнце", - случайно попалось мне на язык.
Иду я и бессознательно пережевываю эту фразу. Передо мной заходили фантастические приключения Петра Шлемиля, о котором сказал еще Шамиссо, как вдруг приметил я, что от низеньких домов девственной улицы падают на снежную дорогу громадные тени. Я остановился и осмотрелся. Моя тень показалась мне в пять раз больше обыкновенной тени, от меня отражающейся. "Вот странность! - подумал я про себя. - Отчего это у меня такая длинная тень?" Показалось мне в это время, что уличный фонарь, прикрепленный к столбу, как-то иронически посматривает на меня. Подошел я к нему близко, осмотрел я его со всех сторон, и действительно, невинный висельник смотрел на меня необыкновенно насмешливо. Подперся он в бок железным локотком и, каждую секунду подмаргивая мне своим огненным глазом, так и покатывается от смеха.
- Чему ты смеешься? - строго спросил я его. - Можешь ли ты смеяться в такое позднее время?
"Могу, могу", - отвечает он.
- Нет, не можешь! Ты светить должен, а не смеяться.
"Я смеюсь и свечу. Ты посмотри, какая у тебя длинная тень".
- Вижу. Ну что же?
"А моя, посмотри, длинна ведь?"
Я взглянул и на его тень. Боже! Она невиданным змеем каким-то растянулась вкось улицы, пробежала через соседнюю широкую площадь и скрылась из глаз моих во мраке уж другой части города.
Изумление мое возросло в высшей степени, тем более что тень фонаря не лежала, как бы следовало, позади столба, а с непостижимым нахальством выпячивалась вперед. Фонарь больше и больше издевался надо мной.
- Отчего это? - допытывался я у фонаря. "Так!" - отвечал он, продолжая хохотать.
- Не может быть, чтобы так. Ты, наверно, знаешь, только не хочешь сказать. Ежели бы ты не знал, - усовещевал я его, - ты бы не смеялся.
"Клянусь, не знаю. Меня сюда недавно поставили. В Газетном переулке, где я прежде стоял, тени у всех были обыкновенные, а здесь, видишь, какие? Кто только проходит по этим местам, особенно ночью, все меня спрашивают: отчего это? Я этому и смеюсь".
- Будто уж все? - спросил я.
Обиженный отошел я от него, справедливо воображая, что он знает гораздо больше того, нежели сказал мне.
"Не может быть, - думаю я про себя, - чтоб обитатели девственной улицы все имели такие длинные и более обыкновенного черные тени, как у меня и фонаря".
"У всех до одного такие!" - крикнул мне издали фонарь тонкою фистулой.
- Врешь! - ору я ему басом.
"У всех, у всех!" - снова донеслась ко мне фистула.
- Врр-решь, - изо всех легких трублю я в ответ и сам остаюсь необыкновенно доволен, что бас мой звонко раскатился по сонной улице.
Согласным хором ответили мне обывательские собаки, пробужденные моим криком.
"Сейчас издохнуть, ежели вру!" - донельзя убедительно прозвенел фонарь тонким голоском.
- А ежели ты не врешь, так я знаю теперь, отчего все вы сидите за дверьми дубовыми, за замками железными, - именно оттого, что у всех вас здесь тени очень длинны, - бормочу я. - А кто имеет длинную тень, тому нужно дома сидеть, - пародирую я Шамиссо.
- Обстоятельней докладывай, - прохрипел чей-то знакомый голос.
Я останавливаюсь, нагибаю голову и стараюсь догадаться, кому принадлежит этот голос.
- Говор-ри деликатней: я - твой начальник!
Тут я догадался, что это икающий ундер. Сильный морозный ветер подул мне в лицо, и к первой догадке моей присоединилась другая, что я необыкновенно пьян. Только что пришел я к этому выводу, как, к крайнему моему удивлению, тень моя значительно уменьшилась…
Снова донесся до меня тонкий, насмешливый хохот фонаря; но голова моя была уж настолько свежа, что я теперь не обиделся на этот хохот.
"Вздор! - рассуждал я. - Это только так чудится мне".
Я перешел широкую площадь и повернул в другую людную улицу. Повстречался со мной какой-то барин в истерзанном пальто. Он спотыкался на каждом шагу, очевидно, направляясь в девственную улицу.
- Ежели они опять спрашивать станут, - бурлил он, - отчего я пью, не буду разговаривать с ними: прямо в зубы заеду…
Длинная тень бежала за истерзанным пальто… "Вот это действительность!" - подумал я.
Над самым моим ухом сторож затрещал в трещотку; посередине улицы быстро мчалась карета, сверкая фонарями: где-то гудели часы.
"И это действительность", - продолжал я пробовать свежесть моей головы.
- Ваше сиятельство! Что же на рысачке-то обещались прокатиться! - говорил совершенно незнакомый извозчик. - Полтинничек бы прокатали, ваше сиятельство. Ах! хорошо бы мне ночным-то делом на полтинничек съездить! Пра-а-ва!
Я совсем отрезвел, потому что мне предстояла длинная дорога до квартиры пешком, ибо полтинника, который бы мог, по мнимому обещанию, прокатать на рысачке, ни в кармане, ни дома у меня не оказывалось.
- И это действительность! - сказал я вслух и бодро принялся гранить замерзшую мостовую.
Извозчик, обманутый в своих ожиданиях, загнул мне вслед неласковое слово. Мне почему-то стало веселее от этого слова.
1862
НАСУПРОТИВ!
I
…Хотелось поскорее добраться до ночлега, потому что совсем свечерело и в воздухе ощутительно распространялись прохлада и тишина ночи.
Впереди меня, в влажном от вечернего тумана воздухе, неясно рисовались крыши деревенских изб. Может быть, впрочем, то были деревья леса, стоящего в стороне от дороги, а может быть, что облака туманные, закрывши собою верхушки придорожных вешек, обманывали меня.
Нет! Вероятно, это крыши домов, думаю я, и действительно вдали послышался лай собак и тот неопределенный гул, который обыкновенно несется из большого села, когда подойдешь к нему не так близко, чтобы можно было видеть его.
Потом я окончательно уверился, что близко село, что только или густые ветлы его огородов, или пригорок какой-нибудь мешают мне ясно видеть его. Навстречу мне попалась какая-то унылая баба. За плечами она несла связку хвороста и при встрече со мной низко мне поклонилась.
- Бог в помочь, тетушка! - сказал я ей.
- Спасибо, кормилец, - ответила она мне самым плачевным голосом.
- Далеко тут деревня-то?
- А вот за горкой-то. Подымешься как на горку-то, там тебе и деревня будет.
- Што ж это ты, в лес, што ль, ходила по дрова? Ай лошаденки-то нет, што сама несешь?
- Какие там лошаденки, голубчик ты мой! Шестнадцатый год вот так-то маячусь без мужа. От одних дров всю спинушку разломило. Летом-то еще ничего: выйдешь на большую дорогу, обломает ветром ветки, - ,ну и собирай, не ленись только; а зимой, как в лес-то за ними придется идти, и-их страсть какая под снегом-то их откапывать!..
- А ты бы к мужу шла, все бы, глядишь, полегче было, - посоветовал я.
- Где его найти, мужа-то? Он мне ни одной весточки об себе ни разу не дал. Ох! Далече, надо быть, загнали его.
Сильно задумался я, так что и не слыхал, как подошел к самому селу.
- Будьте вкладчики на каменное строение Николаю-чудотворцу, - растягивал древнейший старец, сидевший у часовни, выстроенной перед самым селом.
Его дребезжащий голос и звон колокольчика, которым старец сопровождал свое пение, вывели меня из моего раздумья. Я осмотрелся. Предо мной была одна из тех быстро разросшихся деревень, которые, вследствие местных обстоятельств, в какие-нибудь пять или десять лет из поселка в три-четыре избы вдруг превращаются в длинные села с постоялыми дворами, харчевнями и проч.
Около часовни болталась толпа ребятишек. "Будьте вкладчики на мягкие калачики!.." - голосили они целым хором, очевидно поддразнивая сборщика-старца.
- Вот я вас, мошенники! - грозил им дед своею толстою палкой, не вставая с места.
Мещанин какой-то подъехал к часовне. "Будьте вкладчики…" - заголосил было дед, но мещанин предупредил его. Сняв картуз, он начал молиться, расправляя свои длинные волосы. Мальчишки между тем голосили громче прежнего: "Будьте вкладчики на мягкие калачики…"
Мещанин, по-видимому, не обращал на них ни малейшего внимания. Наклонившись к старику, чтобы сотворить ему милостыню на построение храма, он потихоньку сказал ему: "Поймать, што ли, дедушка?"
- Пымай, пымай, голубчик ты мой! Пымай какого-нибудь. Изняли они меня, разбойники! Страсть как изняли!
Вдруг мещанин бросился на стаю ребятишек, схватил какого-то мальчугана за всклоченный хохол и подтащил к деду.